Аскольд Шейкин - Резидент Страница 19

— Может, по такому же приказу ты и меня тогда на переезде чуть под шомпола не подвел? «Стой! Стой! Хуже будет!» — это не ты кричал? Нашим и вашим торгуешь?

По уже въевшейся привычке скрывать за улыбкой обиду, Леонтий рассмеялся:

— При чем здесь я? Ты же сам, после того как ворота намазал, в скутовском саду на дереве сидел: нате, мол, хватайте, это я все устроил! Я бы только взятку дал, чтобы тебя не до смерти запороли. Что ты к составу прицепишься, как я мог рассчитывать?.. Ну а с кем я торгую? — увидев, что Матвей смотрит с прежним презрением, он прибавил, отвернувшись — ему не хотелось видеть его лицо: — Я со всеми торгую. Должен так. Ну и на деревьях без толку не торчу.

— Ты это не трожь! — крикнул Матвей.

— А ты не ори. Иди в свой отряд, и чтобы — все, забудь про меня. Харлампию обязательно скажи.

— Да что же я скажу? Что ты контра на самом-то деле? Что только прикинулся: «Я ваш, я с Южного фронта…» Так, что ли?

— Именно так и скажи. Не скажешь — большой вред Красной Армии принесешь. И чтобы потом, если даже на куски тебя резать будут, на этом стоял.

— Но мне-то как брата с такой славой иметь?

Леонтий, не оборачиваясь, проговорил:

— Что я тебе на это отвечу? Не маленький, понимаешь… Уходить будешь, дворами иди: Афанасий Гаврилов в переулке стоит. Он тебя в любой одежде узнает.

— Уйду, уйду, — повторял Матвей. — А только с какой рожей я в отряд вернусь? Ты думаешь, легко мне там теперь будет?..

Леонтий не ответил.

Когда дверь за Матвеем захлопнулась, Настя подошла к Леонтию, стала против него и, глядя в глаза, как в ту ночь, когда они отправились на хутор к Харлампию, спросила:

— Это правда?

— Что, Настенка?

— Что ты приказ получил?

С минуту он молчал. Если следовать тому, что говорил Василий, надо и с ней, как с Матвеем договориться, а лучше б, может, обмануть, уверить, будто все то было капризом, следствием страха, растерянности. Но как обмануть?

Он ответил:

— Правда.

Она взмахнула рукой, словно посылая привет:

— Оттуда?

— Оттуда, Настя.

— А ты и теперь большевик? Ты не сердись, что я спрашиваю.

— Да. Надо, чтобы все-все по-прежнему было.

— Хорошо, — ответила Настя. — Все так и будет. Можно я с тобой работать стану? Я тебе обещаю: от меня ни в жисть никто ничего не узнает. И в лавку ты меня возьмешь помогать.

Он опять ответил не сразу. Сгорит ведь. Тогда и он сгорит. Он-то пусть. Устал как-то очень сегодня. А ее — жаль.

Ответил:

— Ладно. Но только не сразу. И чтобы внешне все как и прежде было. Это первое. И второе: все твои связи с подпольем, с Харлампием должны на нет сойти. Поняла? Тогда и начнешь работать.

— Хорошо, — повторила Настя. — Все так и будет.

Глаза ее сияли такой любовью к нему и таким восторгом, что он с тревогой подумал: «Выдаст, видом своим счастливым выдаст. По природе такая! И виновата не будет ни в чем!»

ГЛАВА 18

Обоз тянулся к Воронежу четыре дня. Пешком можно было б дойти быстрей, но Мария все эти дни пластом лежала на телеге.

Ехали тревожно. На ночь выставляли дозоры. Народ в деревнях волновался. В одном селе хозяин большого двора злорадно говорил Марии:

— Мы что? Мы — ничего. Нам что белые, что красные. Власть любая от бога. А вот только бают — в Воронеже на домах такие слова вывешены: «Товарищи пролетарии, спасайся кто может». Али врут люди?

Он говорил и жадно следил за выражением Марииного лица.

Но зато в другом селе обоз взбудоражила весть: в Германии революция! И как будто речь шла о событии кровном, давно ожидаемом, все поздравляли друг друга и радовались.

Последний переход совершали ночью и под утро остановились в трех верстах от Воронежа. Мария чувствовала себя уже почти совсем здоровой и сразу пошла в город.

Осень была теплая. На деревьях еще держалась багряная листва. Расцвеченный косыми лучами солнца Воронеж предстал пред ней с одного из взлетов дороги россыпью тысяч позолоченных светом домишек — мирный и праздничный.

«Спят. Рано еще», — решила она и, как только могла скорее, пошла по дороге, не успокоившаяся, а, напротив, еще более встревоженная безмятежностью города.

Вдруг протяжно ударили залпы: «Бах… бах… бах…» И только замерло эхо, церкви отозвались колокольным звоном: «Тиль… тиль… тиль… бум… бум… бум…» Город был по-прежнему пустынен, а звон все не умолкал. «Налет, что ли, господи? — думала Мария. — Может, наши из него вовсе ушли? Или это у них каждый день начинается так?»

Мария стремилась теперь быстрее пробраться к центру, под защиту стен больших высоких домов. Внезапно она увидела забор, сплошь залепленный объявлениями. Она торопливо стала читать первые попавшиеся ей на глаза:

«Женщина! У тебя нет мужа, если он сбежал из Красной Армии!»

«Если красное знамя реет,Если люди дорвались до света,Это дело красноармейца —Первой опоры Совета…»

«Коллегия отдела детского питания Совдепа выдает детям до 14 лет бесплатные завтраки в бесплатной столовой. Желающие могут записаться в отделе социального обеспечения, причем требуется представить удостоверение об имущественном и семейном положении от фабрично-заводской, профессиональной и т. п. организации».

«Тут еще советское все!» — со слезами радости решила она и пошла дальше.

Теперь ей стали попадаться люди. Почти все мужчины были с красными бумажными цветками в петлицах и красными лентами на фуражках, немало было и женщин в ало-красных платках. И Мария снова стала недоумевать: «Всегда у них так?»

За ее спиной застучали копыта лошади. Мария отступила к заваленке деревянного домика, а верховой в широкой и длинной синей блузе, проскакав мимо, остановился на перекрестке, где уже толпились люди, привстал в седле и закричал:

Гей, да на площади, на улицы, люди труда,На праздник дней великих Октября, все, все туда,Где гордо реет коммуны красное знамя,Знамя битвы труда с капиталом, восстания пламя…

Прокричав это, он рванул повод и поскакал дальше. Мария проводила его изумленными глазами. «Да, видимо, это у них каждое утро так! — опять подумала она, но уже утвердительно и с радостным восхищением. — В самом деле, чего же праздновать, когда казаки на город идут? А может, отбили их?..»

Два голоса переговаривались за забором.

— Диво какое, — дребезжал старушечий голос. — Советы празднуют, и в церквах звонили…

— Празднуют пролетарии, рабочие. Это им звонят, — отвечал голос молодой и звонкий.

— Дуреха какая! Целый год в няньках, а до сих пор неотесанная. Чего ж празднуют?

— Не знаете? Празднуют потому, что власть себе год тому назад взяли.

— Ах ты дрянь! Тебе еще покажут власть!

Колокольный перезвон уже утихал, но на смену ему близилась музыка. Мария огляделась. Дом напротив украшал кумачовый плакат: «Да здравствует всемирная коммуна!» Возле него стояли красноармеец и женщина. Мария подошла к ним. Солдат объяснял женщине:

— Коммуна — это, матушка, когда собственности не будет. У тебя, к примеру, есть хлеб, вот ты и дашь мне пожрать.

— Тебе-то чего ради дам?

— А у меня будет, я тебе дам!

— Хле-еба, — протянула женщина. — У меня дома трое на пшене сидят. Ты уж первый дай, — она увидела узелок в руках Марии и спросила строго: — У тебя хлеб? На деньги даешь али меняешь?

— Вы меня спрашиваете? — растерялась Мария. — У меня нет ничего, что вы! У вас тут праздник очень большой. Я правильно поняла?

Женщина ей не ответила, да это уже и не было нужно, из-за угла вышла колонна людей с оркестром и красными флагами, а по бокам колонны бежали мальчишки. Под уханье труб и барабана раздавалось:

Друзья, вперед, друзья, вперед!Союз наш пусть растет и крепнет…

Повинуясь чувству окрыляющей радости единения, Мария пристала к колонне и вместе с ней вышла на широкую улицу, украшенную красными флагами и полотнищами. На тротуарах здесь теснились люди. Но в колоннах пели, размахивали флажками, а эти люди были молчаливо-задумчивы, безучастны. Одеты они были гораздо лучше, чем те, что шли по мостовой. То тут, то там высились инженерские фуражки с молоточками. В колоннах пели:

Вставай, проклятьем заклейменный,Весь мир голодных и рабов…

И чем больше хмурых зрителей теснилось у домов и заборов, тем громче, решительней пели в колоннах.

— Этот праздник у вас такой замечательный, — начинает Мария, обращаясь к мужчине в шинели, который шагает рядом с ней.

Он перебивает ее:

— Туда смотри!

Они проходят мимо высокого здания. На нем красные полотнища, а в окнах большие портреты. Он указывает на один из них:

— Наш Ильич! Наш Ленин!