Михаил Шушарин - Фотькина любовь Страница 19

…А это в сорок четвертом уж было. Приехал в часть генерал армии. Был он высок, плечист, щеголеват. Но простой, свойский. Там, возле гранитной скалы, недалеко от Рамазановой могилки, собрал всех орденоносцев, всех, кто долгое время держал оборону. Говорил о наступлении, о близком конце войны. Солдаты клялись оправдать доверие Военного совета армии, нанести решительный удар немцам. Потом он подошел к могиле Рамазана. «Кто здесь лежит?» — спросил. — «Орденоносец, снайпер Карлеутов!» — ответил, вытянувшись, маленький комбат. — «Мой хороший друг, товарищ генерал армии!» — выскочил стоявший поблизости Сашка и испугался своей выходки. Но командарм лишь горько покачал головой: «Тяжело терять друзей! Очень тяжело!»

…Зинка, наверное, переварила в себе горе. Четыре года прошло… Сашка даже вздрогнул: «Зинку и детишек не забудь… А лисиц я не убивал… никакого зверя не убивал!» Эти слова сказал кто-то сейчас, вот только что, очень слышно. Сашка поднялся, осмотрел полянку. Посмеялся над собой: «Ну и нервишки! Разболтался совсем!» Вновь упал на траву, закрыл глаза и задал себе простой практический вопрос: «Что будешь делать?» И тут же нашел ответ.

Когда стемнело, Сашка зашел в деревню, тихо скользнул к знакомой избе, постучал.

— Кто там?

— Я, Зина, открой.

— Да кто ты?

— Я, Сашка!

Зинка не голосила, не причитала. Видать, и правда все давно уже перегорело у нее внутри. Она будто онемела. Долго-долго держала маленькими сильными пальцами Сашкины ладони, уткнув в них лицо, простоволосая, худенькая. И только потом стон вырвался из ее груди.

— Ну, будет тебе, давай лучше чего-нибудь поужинать сгоноши.

— Ага. Сейчас, — она недолго похлопотала у печки, вздула самовар, поставила на стол бутылку.

— Ты ее убери, — сказал Сашка. — Пить не будем.

— Ага, — опять согласилась она.

Когда поужинали, Сашка спросил:

— Ребятишки-то где?

— Спят.

— Ну, так и ты давай стели постель. В сельсовет завтра сходим, запишемся.

Зинка заплакала.

— Они-то как, ребятишки-то?

— Если не они, я, может быть, к тебе и не пришел бы. У меня ведь все впереди… Но разве простит он мне, если я оставлю их сиротами?.. Не простит.

Зинка обхватила горячими руками его шею и затряслась в рыданиях:

— Шура, родной… что сказать? Нету у меня слов, нету!

Сашка осторожно отцепил ее от себя, подошел к лампе-семилинейке и дунул в стекло.

АНТОНОВ ОГОНЬ

Вся семья Ивана Скоробогатова в Тальниках и в окрестных деревнях носила одно прозвище — Осотки: отец Никанор Иванович — Осоток, брат — тоже Осоток. А вот Ивана, самого младшего, называли Осотом. И пошло это потому, что по обличью и по характеру похож был Иван на своего деда, тоже Ивана, по прозвищу Осот. Ясно, что парень не очень помнил старика, но слыхал о нем много. Говорили, проворен был дед и пригож, но слыл в округе первым конокрадом и погиб в одной из ночных вылазок на чужие табуны.

Иван, как и дед, был красивым парнем и не трусом. А на гармошке играл так, что девки и бабы-разженки не отпускали его с вечерок, вздыхали тайком: «И кому же ты такой достанешься?»

Окончательно нарекли Ивана истинным Осотом по такому случаю. Была у него подружка, Кланя Игнатова, дочь председателя колхоза, дяди Демы. Росли они вместе, играли, как все дети, дружили. Но случилась однажды с Кланей беда. Послала ее мачеха в лавку за селедкой, отвалила на покупку целый червонец. Пришла девочка в магазин, а там продавцом бывший «урка» работал, по имени Василий Иванович. Ловко умел людей обсчитывать. Придет баба за конфетами, отдаст «урке» рублевку, а он ей и полкило не отвешает, да еще задолжит. «Потом, — скажет, — занесешь остатки». Кланя отдала мачехин червонец и притащила домой всего-навсего килограмм селедки. Ну, мачеха, конечное дело, в бой: «Ах ты, черемиска, ах ты, атаманка, куды остальные деньги девала?» Хлесть Кланю по лицу, хлесть еще раз! Кровь из носу ручейком потекла. Увидел все это Иван, понял: «урка» во всем виноват. Побежал домой, схватил ружье — и к магазину. «Урка» только-только заканчивал работу и вешал на двери винтовой замок.

— Не закрывай, — сказал ему Иван.

— Цыц, последыш! — ощерился «урка». — Что те надо?

— Деньги Клашкины отдай!

— Какие деньги?

— Я же сказал какие!

— Кыш отсюдова!

Тогда Иван поднял берданку и выстрелил в воздух. «Урка» упал на крылечко и начал было кричать, но Иван предупредил:

— Не ори, будешь орать — прикончу!

И вогнал в патронник новый патрон с жаканом. Пришлось «урке» переломиться.

— Сразу бы и объяснил, что за сдачей пришел, а то давай стрелять.

— Неси, — приказал Иван.

Вынес «урка» из магазина обманом взятые деньги, подал Ивану:

— Вот, восемь шестьдесят четыре — все в цельности.

После этого и заговорила деревня: «В самого Осота Ванька-то пошел! И перед чертом не схлыздит!»

Когда все мужики и парни ушли на войну, Иван еще в школе учился, в районном центре Мокроусове. А от Мокроусова до Тальников, где жили отец Ивана и бабушка Марья, тридцать верст с «гаком». «Гак» километров пять тоже будет. Хочешь пешком иди, хочешь с попутчиком добирайся. Автобусов в то время еще не было.

— У нас в семье служивых и так много: тебя, Ваня, дома оставят! — говаривала бабушка Марья. И плакала при таких разговорах: — Господи, была бы мамонька твоя родная жива, поглядела бы на тебя… И какой же ты у нас ладной да бойкой вышел, чистый дедушка Осот.

…Повестка пришла, когда уж школу закончил Иван. Косил тогда вместе с другими одногодками да увечными мужиками пшеницу. Хорошо тот день запомнил. В груди не стало хватать «кислорода», бросил литовку в сторону; лег на валок. Пшеница была не высокая, но чистая. Колосья полные, колотились друг о дружку, но не разбивались, и на землю зерна не падали, потому как еще в тридцать третьем году колхозный полевод Тихон Александрович завез в хозяйство какие-то семена новые. Тихона Александровича впоследствии посадили, а пшеница осталась.

Спал Иван на валке, а тут председатель колхоза, дядя Дема, приехал. Литовку Иванову ходком раздавил, коня чуть не порезал, разозлился:

— Спать тут собрались, что ли?

Дядя Дема постоянно покрикивал на всех, да и не кричать-то было нельзя: разболтается «шантрапа» — весь хлеб под снег упустишь. Но ему все-таки, видать, жалко было «шантрапу»: устали все, высохли на солнышке.

— Проспались? — уже более мягко спросил он.

— Нет.

— Я покажу тебе «нет»!

— Покажи, — это говорил Иван, и говорил он так оттого, что не боялся дяди Демы. Дядя Дема казался ему мужиком с небогатым умишком, не понимающим того, что понимает он, сам Иван.

На этот раз дядя Дема не рассердился на дерзкие Ивановы слова, а только улыбнулся:

— Напрасно обижаешь, Ванюшка! Вместе придется лямку тянуть. Вот повестки, тебе и мне!

И все замолчали. А потом тетка Арина, вязавшая снопы, сказала:

— Собирайся, бабка, поди, убивается!

Дядя Дема перестелил потник в крашеном ивовом пестерьке, взбил сено:

— Садись.

Повернулся к косарям и вязальщицам:

— Провожать-то завтра, к вечеру, — и окинул взглядом кулигу. — Два дня еще надо… Задержка получается с уборкой.

Но никто на эти слова ничего не ответил.

Они выехали из-за колка на большак и укатили к Тальникам, сверкавшим на солнышке белой церковной маковкой.

На другой день бабушка Марья напекла «подорожников», принесла поллитровку водки: она всем приносила по бутылке, когда провожала на фронт (закопаны были у ней где-то в подполье).

После небольшого застолья дядя Дема поднялся, сказал:

— Поехали!

Бабушка собрала со стола все, что осталось, сложила в мешок…

Так вот и уехал Иван Осот вместе со старшиной запаса дядей Демой на военную службу. Ничего особенного не было. Множество народу уходило в те дни на войну. Сильно плакала только бабушка, а еще сильнее Кланя Игнатова. То ли об отце плакала, то ли об Иване. Кто поймет!

Горькие дела вышли у Ивана с Кланей. Клялись они друг другу только одну последнюю ночь. И все неумело у них вышло и неловко. И потому-то убежала Кланя с Ивановых проводов: не могла удержать великую тяжесть в сердце при одном виде его. А Иван Осот, он и есть Осот. Опомнился от всего только в дороге и затосковал о девчонке. И так три года. Худого много пережил и добра повидал, но не выходила из головы светлая Кланина нежность.

Как-то уж так получилось, что пришлось Ивану Осоту быть вместе с дядей Демой: и в запасном полку, и в маршевой роте, а потом в действующей — в одной гвардейской артиллерийской части, в одном дивизионе и в одной батарее. Судьба! Она лучше всякого уговора распорядится. И, странное дело, неожиданно узнал Иван, что дядя Дема в прошлом нелегкую житуху прожил: в боях под Волочаевкой участвовал, медаль «За боевые заслуги» во время финской получил. И начало Ивана донимать чувство неловкости за прошлые обиды. От рождения не привыкший таиться, он сказал: