Альберт Мифтахутдинов - Головы моих друзей Страница 19

А я пока разбираю газеты. Тут есть и свежие, но в основном те, что были на базе и приготовлены для заворачивания образцов.

Вся наша база завалена комплектами журналов «Здоровье» и «Дошкольное воспитание» за три года. Кто-то из юмористов занимался снабжением нашей базы.

Уже ночь. Жора просит по компасу определить время. Азимут луны у меня давно уже засечен, и я примерно помню основные параметры. Сейчас на компасе юго-запад 170 градусов. Значит, примерно два часа ночи.

— Без двадцати два — поправляет Жора. Оказывается, часы у него в порядке, просто он хохмит от избытка хорошего настроения в связи с получением письма.

Я разжигаю огромный костер — ориентир для Володи. Кидаю в огонь несколько бревен — столб искр поднялся до неба. И вдруг слышу выстрел — это Володя увидел огонь, он где-то недалеко.

Все вылезают из палаток.

И вот Володя подъезжает, вручает посылку, Кривоносов кричит:

— Если там что-нибудь булькает, не трогать, сбереги до конца поля!

— Ладно.

Ухожу в палатку, ребята сильней разжигают костер.

В посылке сорок пачек великолепных сигарет с фильтром «НВ», о которых я еще вчера мечтал как о необычном, бутылка итальянского «золотого бренди» и письмо с приветом всем ребятам партии и особливо Славе Кривоносову.

— От кого привет? — недоверчиво спрашивает Кривоносов.

Ах, черт! Я же совершенно забыл, что все делал втайне от Славы, еще тогда в Анадыре, когда он был «капитаном Рулли». Ах, черт!

Слава недоверчиво и подозрительно косится на письмо.

И я признаюсь.

Да, Слава, было дело, послал я девчонкам в ГИТИС (есть у меня там хорошие друзья), так вот послал я им приглашение к нам на практику и раструбил про наш театр, и выслал двадцать фотографий, и на каждой Кривоносов — вот он на сцене, вот в гримерной, вот отдельно, вот в коллективе, вот в набедренной повязке, вот играет на трубе… Но к нам они не поехали, далеко все же, поехали на «Мосфильм», а мне прислали, письмо, и сигареты, и роскошный бренди, и приветы Кривоносову, хотя об этом я их совсем не просил, сообщил, чтоб не ждали писем: в поле я. И вот нашли все же, молодцы. Хочется сию же минуту сделать им что-то такое, чтобы радовались, как я сейчас. И я перечитываю смешной и трогательный адрес: «Анадырь, геологическое поле, доставить…» мне. Представляю, как улыбались на почте. Но все-таки доставили! Сколько людей подчас причастно к радости одного человека…

— Читай! — рычит Кривоносов.

— «Все наши мосфильмовские дуры влюблены в Кривоносова…».

— Ну почему уж и дуры? — скромно возражает Слава.

— Не перебивай! «…особенно без ума от его рук. Передают ему нежный привет и удивляются, как у такого пирата могут быть такие артистические и аристократические руки».

Слава потихоньку рассматривает свои руки. Мы тоже глядим на его руки, пока он достает головешку из костра и прикуривает. Руки как руки, ничего особенного. Мы в этом не понимаем, им там видней…

Мы блаженствуем. Мы курим сигареты. Костер у нас до неба, и нам хорошо. Мы вспоминаем тех, до кого сейчас очень далеко, ребята перечитывают письма, нам тепло, и мы счастливы. У костра на гальке стоит бренди.

— Давай! — машет рукой Кривоносов.

Мы открываем бутылку, разливаем по кружкам, разливаем так, чтобы хватило и по второму разу, и пьем за тех, кто думает о нас, когда мы далеко. Второй тост — за благополучное окончание сезона. Потом я сажусь за ответ, ребята диктуют, мы пишем весело и нежно.

В мыслях многие уже дома. Жора что-то рисует на крышке от ящика, привешивает табличку над входом в палатку. Колобов читает вслух:

— Меняю отдельную двухместную палатку со всеми удобствами на однокомнатную квартиру в Анадыре.

Мы, холостяки, не согласны. Мы с Володей Колобовым вывешиваем другую табличку на палатке — «ВИГВАМ — ФИГ ВАМ! Вход по пригласительным билетам».

Нам хорошо, нам тепло. Мы долго не расходимся от костра.

А в чаще плачет ночная птица.

10. Радиограмма

Маршрут тридцать первый, самый короткий и самый грустный

С утра на базе переполох.

Сережа Рожков во время утреннего сеанса связи получил «рд» о том, что к нам в партию должна прилететь его жена Эля.

Элеонора экономист геологической экспедиции, и в нашей партии у нее дела. Но, помимо этого, она с весновки не видела Сережу, то есть почти пять месяцев.

Мы хорошо понимаем состояние Сережи.

И, кроме всего прочего, — ведь в партию прилетает женщина! Не хватало нам еще этих забот и волнений! Но прилет вертолета — это вообще праздник, и еще мы рады Сережиному счастью.

Сережа бреется, уходит в тундру и собирает для Эли огромную миску голубики. Стекла его очков радостно блестят. (Когда он грустит, очки понуро висят на кончике носа).

Каюр Афанасьич — сегодня его дежурство по кухне — замешивает тесто и печет пончики, чего за все время в нашем меню не было ни разу.

Я чищу дегтем сапоги и художественно штопаю штаны, и навешиваю две совершенно новые заплаты. Потом достаю свежую рубаху, которую берег к концу поля.

Слава Кривоносов больше положенного сидит перед зеркалом, подравнивает бороду.

Рабочие из отряда промывальщиков подметают территорию.

Сережа Певзнер достает где-то из глубины вьючника невероятно мятые джинсы, но без единой заплаты и вышагивает по территории базы аристократом.

Потом мы все пишем письма, много писем, их увезет Эля — и улетит она в мир, с которым у нас почти нет связи.

На другой день соседняя партия подтверждает «рд» и прилет Эли. Но мы ждать ее не можем, дни хорошие, надо спешить. Кривоносов дает Рожкову еще два дня на ожидание, оставляет схему с подбазами и числами, когда мы на них должны быть. И мы уходим.

Через три дня, в темный дождливый вечер, нас догоняет Сережа. Оказывается в самый последний момент запланированный нам вертолет с грузом горючего направили в соседнюю партию, до которой было ближе.

Эля не прилетела.

Наши письма лежат на базе.

Мы молча пьем чай.

Осень.

11. На краю планшета

Маршрут тридцать седьмой, доказывающий очевидную пользу грибного супа и благородных поступков

Изрядно вымокшие, мы пришли в намеченную точку — в конец нашего маршрута, но Володи там не оказалось. Никто не ожидал такого поворота дела. Мы натаскали дров, запалили громадный костер, повесили сушить шмутки, а сами голые прыгали вокруг него, как туземцы острова Тасмании на ритуальном празднестве.

— Все хорошо, — заметил Певзнер, это он вспомнил о туземцах, — а кого есть будем?

— Капитана Кука, — быстро сообразил Жора, так как по комплекции для съедения скорей всего подходил он сам.

Мы спали вокруг костра. Если грелся левый бок, то правый нестерпимо мерз. Так всю ночь и вертелись, как шашлык на палочке.

Утром Володи не было. Отправились на поиски маршрутом, то есть работая в пути. По дороге собираем грибы и ягоды. Вареные грибы и чай с ягодами — наш рацион.

Сентябрь…

Нежное солнце бабьего лета совсем не вяжется с нашим настроением, с нашей тревогой и озабоченностью судьбой Володи.

К вечеру второго дня собираем совет. В рюкзаках, кроме камней, ничего нет. Курева тоже. Володя неизвестно где. Грибы и ягоды совсем не поднимают энтузиазма. Много не пройдешь, если в желудке грустно, а на душе — кисло.

— Я пойду на базу, — говорит Кривоносов.

Мы молчим.

Каждый представляет, что это такое. До базы двадцать восемь километров самым кратчайшим путем. Там Славе надо будет взять продуктов на четверых, хотя бы на два дня и снова идти назад, почти не отдохнув. Пятьдесят с лишним километров отмахать по горам после двух дней тяжеленной работы.

— Я пойду на базу. Вернусь к утру. Вы же выходите вот к этой стоянке, мы были там дней семь назад. Возможно, что-либо найдете. А может, и Володя там. Я выйду к этой стоянке утром, — говорит Слава.

Мы делим на троих его образцы, он берет пустой рюкзак и уходит. Восхищаться поступком Славы мы будем потом, а сейчас у нас нет даже желании разговаривать, и мы идем к давней стоянке молча под грузом проб и неясных перспектив.

…На дневной стоянке собираем окурки, находим полсухаря. Я исследую реку и нахожу кусок мяса (каюр держал мясо в реке, чтобы не испортилось). Мясо вымокшее и тухлое.

— Ребята! — Я торжествующе размахиваю куском лосятины.

— Ура-а… — уныло бормочет Жора. Благодушие не сходило с его круглого лица, даже когда он был голоден.

— Смотрите, жир совсем сохранился, если его обрезать, — он белый, значит, свежий!

— Свежий, — соглашается Певзнер. — Посмотрите, он совсем новый!