Алексей Першин - Не измени себе Страница 19

Но лицо Жени уже было строгим и замкнутым. Она пристально вглядывалась в Бориса.

— Что-то физиономия твоя… Где я раньше могла тебя видеть?

Борис обомлел. Все-таки вспомнила… Но Головастов строго-настрого наказывал: ни слова о случае на вокзале. — Во сне могла видеть. И обязательно с такими вот ушами, — перевел Борис все на шутку.

И опять в ответ Женя не улыбнулась. Она вспоминала, вся ушла в прошлое.

— Слушай, бабка старая… Долго будешь копаться в дырявой памяти? Бульон остынет.

— Сам дед.

— Я вот нажалуюсь тете Паше, она тебе «утку» вне очереди подаст.

Женя вспыхнула, смущенно отвернулась к стене. Из-за этой «утки» каждый день происходили перепалки. Не желала ею пользоваться стеснительная девица. А тетя Паша, рассердившись, шлепнула ее по голому заду, вызвав хохот в палате.

— Женька! Чего изводишь парня? Ешь!

Это с койки у окна раздался голос. Лет сорока женщина. Какой-то пьяница по ошибке чуть на тот свет ее не спровадил. Теперь провинившийся ходил каждый день с судками и узелками. Уже все знали: Екатерина Михайловна Михеева — передовая ткачиха. О ней писали в газетах. В палате рассматривали ее портрет в каком-то журнале. На загляденье хороша собой была эта женщина.

Ее сердитый окрик подействовал. Борис уже знал, как почтительно относилась Женя к Екатерине Михайловне. Шепнула как-то:

— На маму похожа.

Бориса подмывало узнать что-нибудь о матери Жени, но, вспомнив строгий запрет Головастова, лишь спросил:

— Такая же чернявая и глазастая?

— Нет, у мамы волосы… чистое золото… — и вдруг побледнела, а потом минут пять подозрительно сверлила его глазами.

Услышав голос Екатерины Михайловны, Женя втянула голову в плечи и вопросительно глянула на Дроздова: чего медлишь-то?

Борис поставил тарелку на подставку, сделанную для лежачих больных, просунул руку под подушку и осторожно приподнял Женю, та чуть раскрыла пухлые, побледневшие за время болезни губы и проглотила ложку бульона. Но как-то судорожно, торопливо.

— Не торопись. Поезд уходит только вечером.

Женя покосилась на Бориса. В глазах ее блеснула искорка смеха. Он заговорщически подмигнул. Женя слабенько фыркнула — молодость брала свое. Борис был далек от мысли, что Женя привыкла или привязалась к нему. Просто примирилась. Как с тетей Пашей, с ее «уткой» и воркотней, как с уколами, с настойчивыми расспросами врачей. С каждым днем Женя становилась послушней. Но доверия к нему до сих пор не испытывала. Борис это знал наверняка. Душа ее была за семью замками, а ключи от них… Эти ключи он искал настойчиво и терпеливо. Борис невольно сравнивал эту Женю с той, какой она была в столовой. Даже во время драки она была целиком с ним, с Борисом. Тут же ее будто подменили.

Борис ничего не понимал…

И теперь он с тоской думал: «Девочка моя милая, что же с тобой происходит?»

До слез было жалко смотреть на нее. Медсестра вчера показала ему свои руки со следами Жениных ногтей. Стараясь не разбудить больную, сестра попыталась осторожно поставить ей градусник под мышку. Женя проснулась и кошкой вцепилась в ее руку. От неожиданности сестра громко вскрикнула, хотела вырваться, но не тут-то было. Женя скорей содрала бы с нее кожу, чем отпустила руку.

— Зачем лезешь за пазуху? — глаза ее пылали ненавистью.

Сестра, испуганная и растерянная, невнятно лепетала о градуснике, но вряд ли ее понимала Женя. Неизвестно чем бы все это закончилось, не раздайся веселый возглас Екатерины Михайловны:

— Женька! Да ты что, нужны нам твои титьки!

Видимо, только после этих слов Женя поняла, где она находится. Краска стыда залила ее лицо, пальцы обмякли, она затравленно глянула на сестру и расплакалась. Плакала молча. Слезы ручьем бежали по ее пожелтевшим, ввалившимся щекам…

Борис не раз ловил себя на мысли: вряд ли шайка смогла оставить в покое эту девушку. Вспомнился крик отчаяния: «Уличная девка я!» Какая там «девка», если припомнить «утку» или случай с градусником? Вон как сторожит каждое его движение! Руки Бориса находились под бдительным надзором. Стало быть, знала, на что способны грубые мужские руки, потому и была ежесекундно настороже.

— Не хочу больше, — устало прошептала Женя и в изнеможении отвернулась.

— Что ты! Что ты! — всполошился Борис. — Кошка, и та больше съест. Надо сил набирать, иначе долго проваляешься… Передохни малость, а я пока курицы нарежу.

На лице Жени появилась досада.

— Зачем лишнее? Не могу…

— Можешь. Должна.

Она вздохнула, потом вдруг повернулась и уставилась на Бориса.

— Вот думаю, думаю… Чего ты хочешь от меня? Откуда появился? Зачем я тебе?..

Черт возьми, мозги в потрясенном состоянии, а соображает крепко.

— Не забивай себе голову. Я виновником себя считаю в твоем несчастье, и я поставлю тебя на ноги. И вообще… Тебе опасно говорить много. Только ешь и молчи.

Женя вздохнула. Она действительно устала. Но покорилась и поела еще.

Странным сложился распорядок дня у Бориса. В пятом часу, после окончания смены, он мчался в общежитие к своим кастрюлям и примусу; в шесть был уже в больнице у Жени; около восьми — на занятиях по самообороне. Женя поправлялась медленно и, что особенно огорчало Бориса, как бы неохотно…

Что ее угнетало? О чем тревожилась? Борис уже однажды говорил об этом с Головастовым. Ответ пришел сам собой: что ожидает Женю Пухову после выздоровления? Куда она пойдет? К своим? «Да помогите же!» Или она останется с нами?

А Борис с каждым днем все больше и больше привязывался к Жене. Любил ли он ее? Пожалуй, да. Но все-таки это была какая-то не та любовь. Чего-то в ней не хватало. Основой ее была жалость. Борису хотелось помочь Жене выбраться из ямы, в которую она каким-то образом попала. Но за все это время он ни разу не подумал о женитьбе. Было бы неправдой сказать, что красота Жени не волновала его; да, он часто ловил себя на том, что любуется ею, ее глазами, широко распахнутыми, огромными, миндалевидными. Но глаза эти были всегда настороже, всех держали на расстоянии, всем не верили.

— Надо на что-то решаться, Виктор Семенович.

— А разве я против? Тоже вот размышляю.

Но на размышления оставалось все меньше времени — Женя выздоравливала. И Борис решился действовать самостоятельно. Увидев однажды в больничном саду Екатерину Михайловну, он подошел к ней и откровенно рассказал все, что знал о Жене. К этой женщине он испытывал доверие. Остра на язык, грубовата, но доброты ей не занимать. Во всяком случае, так думалось Борису.

Екатерина Михайловна взволновалась, узнав историю Жени.

— А мы-то гадали: откуда такая жар-птица? А оно вон что… И что ж теперь?

Борис пожал плечами.

Екатерина Михайловна задумалась. Сидели молча, погрузившись каждый в свои мысли.

— И все-таки к людям ей надо, к нам на фабрику, к примеру. Иначе пропадет девка, — наконец сказала она.

Договорились так: если врач разрешит, она, Екатерина Михайловна, «напустит» на Женьку своих девчушек.

— Девчушки-то мои самого черта растормошат, не то что эту нелюдимку, — подвела она итог разговору.

После недолгих колебаний они втянули в свои планы лечащего врача — Моисея Ароновича, старого и доброго, прозванного почему-то «задумчивым крокодилом».

— Вот это я и подозревал! — всплеснул морщинистыми склеротическими ручками Моисей Аронович. — Вы думаете, старый и «задумчивый крокодил» ничего не понимает? Очень, скажу я вам, молодые люди, понимает, и нравится мне вами задуманное. Чем скорее приступите к делу, тем лучше будет для девушки.

Долго потом судили и рядили, как поделикатней увлечь Женю их фабричной жизнью, а вышло все и просто и естественно. В воскресенье с охапкой цветов в палату ворвалась Тамара Козырева (сменщица Екатерины Михайловны); едва переступив порог, Тамара удивленно уставилась на Женю.

— Михайловна! — громко воскликнула она. — Говоришь, красивей меня нет в Москве? Перехвалила, милая. Глянь-ка на ту деваху… Ее ж пером не описать! И куда парни смотрят?

Она решительным шагом подошла к кровати Жени, чмокнула ее в щеку и протянула цветы.

— Во, ураган девка! — восхитилась Екатерина Михайловна, лежавшая теперь рядом с Женей.

Глаза у Жени вспыхнули, щеки заалели. А Тамара, пока в палату входили и рассаживались еще три молоденькие посетительницы, протянула Жене руку.

— Меня Тамарой дразнят. А тебя как?

— Я… меня… Женя я. Евгения Пухова. — Голос Жени едва слышался — так она была обескуражена.

— И фамилия-то расчудесная… Пу-хо-ва… Видал? — властно выставила ладошку навстречу Михайловне, не на шутку встревоженной таким кавалерийским натиском. — Не съем, не съем твою соседку. Я, может, добровольно хочу уступить ей первенство… по красоте.