Александр Винник - Приметы весны Страница 19

Коваль молчал, все еще находясь в замешательстве.

— Смотри, как растерялся парень! — воскликнул Сигов. — Иди домой, подумай, а вечером приходи на заседание парткома, там решать будем.

Коваль не пошел домой. Надо забежать в клуб к Шурочке, поговорить с ней. Что скажет Шурочка?.. И что скажет Вера Павловна?.. Об этом думать было как-то неприятно. Скажет, специально критиковал Гусева, чтобы выслужиться. Ну и пусть говорит!.. А ему хочется быть начальником цеха? Коваль даже остановился и мысленно представил себе: кабинет Гусева, большой стол, покрытый зеленым сукном… Цех… Большой цех, он теперь стал казаться еще больше. Потому что теперь цех — это все: и станы, и отделка, и механический… И много-много людей… До сих пор ты отвечал только за тех, с кем работал в одной смене. А теперь будет иначе. Ты дома, а в цехе работают. И ты за них тоже отвечаешь… Днем и ночью… Это, должно быть, трудно… Да. Но это интересно… Можно будет совсем иначе все сделать, не так, как при Гусеве… И люди, наверное, будут довольны, что его назначили начальником цеха. Гнатюк, Чернов, Козуб, Клименко… Все свои.

Коваль обрадовался, когда, зайдя в библиотеку, увидел, что там нет посетителей.

— Почему ты пришел? — встревоженно спросила Шурочка. — Что-нибудь случилось?..

— Нет… Да. Мне нужно с тобой поговорить, посоветоваться.

— Ну, что такое, говори скорее.

— Меня сейчас вызвали в партком… Петрович. Сказал, что хотят назначить начальником цеха.

— Тебя? — Удивление и радость появились в глазах Шурочки.

— Да, меня.

— Ты согласился?

— Еще не знаю. Трудно это… Опыта нет.

— Глупый ты мой. Соглашайся. Конечно, соглашайся! Мало разве таких молодых, как ты, выдвигают. И не только начальниками цехов. Директорами. На сколько Коломиец старше тебя?

— На два года.

— Вот видишь. А его назначили директором. И он же неплохо работает?

— Неплохо.

Шурочка поцеловала Коваля.

— У-у, медведь мой, — заговорила она нежно. — Теперь медведь мой станет большим начальником. Совсем не подступись. Злой будет, выговора начнет выносить. И дома, смотри, книгу приказов заведет.

Она расхохоталась, и Коваль тоже рассмеялся.

Но Шурочка вдруг присмирела и спросила нерешительно:

— Нам теперь, наверное, квартиру дадут? Правда, Мишенька?

— Не знаю. Наверное, дадут.

— А сколько Гусев получает?

— Кажется, полторы тысячи. Не знаю точно.

— Ого! Столько денег! Вот мы всего накупим!

— Ну что ты говоришь, Шурочка, — растерянно сказал Коваль. — Нехорошо как. При чем здесь квартира, деньги?..

Лицо Шурочки потускнело и сделалось печальным.

— А разве нельзя об этом говорить? — спросила она удивленно. — Каждый человек хочет лучше жить.

— Правильно, Шура. Об этом можно говорить. Только не сейчас… Сейчас я хотел о другом.

— Прости меня, — сказала Шурочка виновато. — Я всегда лезу со своими глупыми вопросами. Больше не буду, Мишенька.

Коваль поглядел на растерянное лицо Шурочки и поцеловал ее. Но ему было почему-то не по себе.

Как ни хотелось Михо, но на завод он попал не сразу. С утра Гнатюк должен был пойти на работу и вечером попросил Чернова:

— Завтра пойди с Михо в отдел кадров и оформи его в прокатный цех. Скажешь, что я с Коломийцем договорился. Там быстро всё сделают.

Но разве предугадаешь все козни, которые может подстроить жизнь! Начальника отдела кадров Гандзия призвали в армию. Назначенный вместо него Петр Прокофьевич Щетинин, бывший его заместитель, почувствовав себя полновластным хозяином, вел дела так, как считал нужным.

— В советском учреждении должен быть порядок, — говорил он секретарю отдела кадров Кате Радько. — Дай людям волю, так они из любого учреждения кабак устроят. А у нас должен быть порядок. Ясно? — Откинувшись на спинку кресла, Щетинин поглядел на чернильный прибор и, заметив, что он стоит не точно по центру стола, передвинул его, довольно повторяя: — По-ря-до-чек.

Потом вскинул кабаньи глаза на Катю и продолжал:

— А у нас учреждение особое. — Слово «особое» он произнес с ударением. — Мы кадрами занимаемся. Мы должны не просто пропускать людей, как пропускают через санпропускник — обмыл, выжег вшей из белья, и будь здоров! Нам надо каждому человеку внутрь залезть, знать, что у каждого делается под ногтем.

Увидев, что Катя улыбается, он недовольно сказал:

— Чего смеешься? Это правильные слова. Мы должны знать все, что у человека. Да, да! Тебе противно это? А мы и должны копаться в грязи, знать о человеке не столько хорошее, сколько плохое. О хорошем он сам расскажет, а вот грязное… То, что показывать людям не хочется, он постарается спрятать подальше…

Маленькие глазки Щетинина становились в это время еще меньше. Мясистый синеватый нос, торчавший, как уродливая картофелина, на конопатом лице, производил хлюпающие звуки. Катя никогда не видела бегемота, но когда Щетинин начинал вот так хлюпать носом, она думала: «Хлюпает, как бегемот», — и брезгливо отворачивалась от него. А Щетинин продолжал с увлечением:

— А мы эту кадру за ушко да на солнышко, — (хлюп-хлюп). — За ушко да на солнышко. Выходи-ка сюда и расскажи: кто твой папа, кто мама? А если папа и мама хорошие, давай-ка глянем, кто дед, кто бабка, кто тетя, кто дядя…

Лицо Щетинина стало лукаво-хищным. Он поднял правую руку и, уткнув указательный палец в предполагаемую «кадру», назидательно произнес:

— Жизнь, она долгая, считай год за годом, день за днем, а каждый день — это двадцать четыре часа. Человек чего только за свою жизнь ни натворит, с кем только ни встретится, сколько друзей и товарищей у него! А кто они, что делали, что делают?.. Ты только возьмись как следует за личное дело — и все раскопаешь. Вчитайся в каждую строчку биографии — и найдешь, обязательно что-нибудь найдешь… И тогда ходу ему не давай…

Катю выводили из себя эти разговоры.

— Да разве так можно, Петр Прокофьевич? — возражала она.

— А ты что хочешь: без разбора всех пропускать? Так нет же, не допустим! Я разоблачу этот оппортунизм. Это… — (хлюп-хлюп). — Это вражеская деятельность!..

Катя вспылила.

— Насчет вражеской деятельности вы поосторожнее. Вы вот блохоискательством занимаетесь, а настоящего врага наверняка провороните… Да, да, я то уж вас знаю. Вы как родинку на лице человека увидите, так он уже, выходит, меченый, не подходит. Вам только совсем чистеньких, без единого пятнышка подавай, эти вам подойдут. А может, у них родинок снаружи нет, зато душа темная и в середине, в мозгу, ни за что не зацепишься, ни одной извилинки, как резиновый мяч, — так это вам ничего… Разве так проверять надо людей?!.

В это время вошел регистратор. Катя замолчала и собиралась выйти из кабинета, но услышала, как регистратор сказал:

— К вам тут пришел рабочий какой-то из прокатного цеха, с цыганом.

Катя встрепенулась. «Неужели Михо?» — подумала она с радостью.

— Пусть подождут: видите, я занят, — недовольно буркнул Щетинин.

— Они уже больше часа ждут, — сказал регистратор, но, заметив недовольный жест Щетинина, пожал плечом и вышел из кабинета.

— Пойду погляжу, — сказала Катя Щетинину.

— Что ты глядеть будешь? — спросил он.

Но Катя не стала объяснять. Она вышла из кабинета и спустя две минуты вернулась. За ней шел Виктор Чернов, а вслед — Михо, неловко переступивший порог и остановившийся у двери. Он расстегнул пальто, но тут же начал застегивать его на все пуговицы, не сводя пугливого взгляда со Щетинина, развалившегося в кресле за огромным письменным столом.

— Михо на завод хочет поступить, пришел оформляться, Петр Прокофьевич, — радостно выпалила Катя.

Щетинин строго посмотрел на нее.

— Какой Михо?

Катя скороговоркой, обрывистыми фразами принялась объяснять Щетинину, в чем дело. Но тот остановил ее:

— Карточку учета заполнили?

У Кати от злости дернуло губы, она с ненавистью взглянула на Щетинина, но, вспомнив о Михо, сдержалась.

— Сейчас узнаю.

Спустя минуту она возвратилась и положила перед Щетининым плотный листок. Щетинин вынул из футляра очки, не спеша протер стекла, аккуратно заложил дужки за уши. Потом открыл ящик стола, вынул сигарету и лезвие безопасной бритвы. Определив на глаз середину сигареты, разрезал ее пополам. Одну половинку положил обратно в ящик, другую вложил в толстый янтарный мундштук. Аккуратно смел со стола в подставленную ладонь крохи табака, раскурил сигарету, два раза хлюпнул носом и только после этого взял в руку карточку.

— «Сокирка Михаил Игнатович», — прочел он вслух.

— Сокирка, — тихо проговорил Михо и снова почему-то начал расстегивать пальто.

— Хорошо, садись, сейчас поговорим, — сказал Щетинин и, словно только сейчас заметив Чернова, грубо спросил его: — А тебе чего?