Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах Страница 19

— Алеша, она не хочет сюда ехать?

Он не ответил. Таня едва успевала за ним. Вокруг двигались ночные тени, перемещались огромной толщины сосны…

— Испугалась, что здесь вам трудно будет?

Он молчал.

— Хочешь, я напишу ей, какой ты… хороший, честный?

Кажется, плечами пожал.

Небо уже потемнело, Алексей и Таня шли почти на ощупь.

Но вот она увидела, как в лес вошло голубое сияние — кажется, всходила луна. Из темноты возле самого лица появились серебряные ветки, голубые, темно-синие. Словно камень свалился с ее души за эти полчаса, словно мать ей ладонь приложила ко лбу — Таня почувствовала себя на миг очень слабой, как будто после долгой болезни. Они стояли среди ночного осеннего леса, в котором сновали ежи, сидели, мерцая глазами, совы, рядом с ней находился человек, наверное, несчастный, не такой, как все… «А если я сейчас его за руку поймаю и поцелую? — с ужасом подумала она. — Но он же не поймет, почему я его хотела поцеловать… Нет, нет, Иванова, ты сегодня с ума сойдешь. Все, Иванова, брови нахмурить, губы сжать… И все равно я счастлива! Господи, но почему же я все время счастлива? Почему? Потому что луна? Потому что он — добрый человек? Но ведь не любит меня никто! И все равно счастлива… Не понимаю ничего, не понимаю…»

— Это не луна! — закричала Таня, выскакивая на мощный голубой свет среди деревьев. — Это Белые Корабли!

Да, конечно, можно было сразу догадаться — светят Белые Корабли. Алексей схватил Таню за руку, и они побежали. Лес раздвинулся — они очутились у подножия высокого, сказочной красоты ночного города: зеленые, желтые, белые, красные окна лезли в небо, изгибались по кругу, заполняя невидимые в сумраке плоскости — весь космос был забит тепло светящимися окнами, там, за ними, жили люди. Они работали на этой же стройке, были их друзьями.

— Какой хороший у нас город! — вздохнула Таня. — А я таким его не видела.

— Очень… Всего за два года.

Они прошли у подножия этих гигантских зданий и оказались возле общежития, где, Таня помнила, жил Путятин. Она остановилась в нерешительности.

Может, Путятин пригласит ее к себе, чтобы она у него умылась, почистила одежду… Но Путятин мялся и жалобно смотрел на нее. Не может решиться?

— Глигольев женился… — наконец пролепетал он. — В моей комнатке теперь «малосемейка». А мы с Зубовым в вагончик переехали, в поселок Энтузиастов… Номер ноль семь длобь двести шесть. — Путятин вздохнул. — Ты, наверно, туда теперь и не поедешь…

Таня сегодня крайне устала. Но в ней вдруг заговорило настойчивое желание узнать об Алексее все до конца. Мысль о том, что необходимо привести себя в порядок, отошла на задний план. А она сильная, она поедет.

— Едем…

Они сели в автобус и через час уже входили в вагончик возле сверкающего во тьме озера. Крохотные сенцы, дверь направо — жаркий воздух, на плитке бурлящий чайник…

За столом сидел и шуршал газетами Зубов. Он узнал ее — вскочил, поклонился. Девушка протянула руку — он поцеловал, покраснел, засуетился, потом включил зачем-то приемник. Закурил. Перед зеркалом поправил свой очень яркий, красно-зеленый галстук и, накинув толстый, с мощными ватными плечами пиджак, выбежал из комнаты.

Путятин выглядел явно смущенным, не зная, что предложить гостье. Он снял с плитки чайник, налил в стакан.

Таня, обжигаясь, пила крепкий, очень горький чай. Путятин смотрел на нее и вздыхал.

— Ты чего? — нежно спросила она. — Жену вспомнил?

Он как-то боязливо отодвинулся и тихо ответил:

— Да нет у меня никакой жены… Могу паспорт показать. Я тебе соврал (вышло «совлал»). Чтоб ты меня не боялась…

Таня переменилась в лице. Поправила юбку.

— Дурачок… — прошептала оглядываясь. — Чего же я у тебя сижу? Это совсем другое дело. Мне у тебя быть нельзя.

Она снова стала серьезной и хмурой. Быстро встала.

— Мне пора ехать. Спасибо за угощение…

«Может, еще врет, чтобы уговорить меня остаться… Кто их знает! Девчонки рассказывали, как они умеют задурманивать».

— Да чего ты? — обиделся Путятин. — Если женат, так можно в гостях сидеть, а нет — так убегаешь? Я не понимаю.

— Когда-нибудь поймешь, — сверкнула глазами Таня. — И так уж себе много позволила, чего никогда не позволяю…

«Что я говорю? — подумала она, краснея. — Он стоит посреди комнаты, опустив голову. Так смешно и трогательно».

— Слушай, — неожиданно спросила она. — Что ты любишь? Ну после работы что делаешь?

— Н-не знаю… В шахматы играю.

— В шахматы? Ничего не понимаю. Ну а работаешь… Ты с самого начала на скрепере?

— Не, я сначала бетон возил. В первый день такая штука вышла… растерялся я — дорогу потерял, там все перекопано, перерыто, указатели — во все стороны… Ну искал-искал нужную организацию, не нашел… а бетон-то стынет, жалко. Я нашел каких-то строителей, говорю: возьмите, я вам возить буду, только в путевке отмечайте! А те как раз без бетона сидят… Стройка-то большая, всякое бывает… Ну и возил им три дня. Потом меня свои ругали… Вот я к скреперистам и ушел…

Таня вскинула голову. Она еще никогда в жизни так не смеялась, как в эту минуту. Услышав ее звонкий смех, на улице тоже кто-то засмеялся. А Алексей виновато молчал, опустив руки, глупая улыбка ползла по румяному его лицу, он хотел что-то сказать, да не решился…

— Господи! Откуда ты на мою голову свалился!.. — говорила Таня и хохотала. — Ну я пошла, пошла!.. Проводи же меня!..

Счастливая, непонятно возбужденная, она почти выскочила из вагончика на улицу и наткнулась на Зубова. Он оказался совсем рядом, курил, добродушно посмеиваясь. И конечно, никак не ожидал, что гостья так быстро уйдет.

Таня погрозила ему пальчиком. Парни проводили ее до автобуса, и она уехала, поглядывая в окошко. Зубов возле освещенного столба тискал, обнимал Путятина, видно, радовался за него, а тот стоял, безвольно опустив голову… «Милый… славный, прямо как Пьер Безухов!»

Она думала о нем, когда поднималась к себе в лифте поздней ночью. А затем купаясь в ванной, среди белого пара и пены, размышляла: «Надо будет сказать ему что-нибудь ласковое. Пусть оживет. Петушком походит. Одно мое слово — и человек будет счастлив!.. Таня! Ах, ты нехорошая! А как же твой идеал?! Высокий, белокурый, молчаливый. Который пулю может перехватить перед твоим сердцем. Подумай! Мама говорила, что ты очень умная… Какая ты умная? Разве умная пойдет ночью с мужчиной через лес? И поедет к нему в вагончик? А еще комсорг! Никакая это не любовь. Просто приятно с огнем играть. Молодая, раскаленная, как говорит Наташа-большая. Дурочка ты, Таня! Опомнись!»

В комнате она взяла со стола зеркальце, увидела распаренное малиновое лицо под тюрбаном из полотенца, плутовские глаза и показала себе язык.

А утром она снова была спокойной, деловой, строгой.

8

Энвер Горяев в рассветных сумерках, отпирая дверь в партком, услышал, что звонит его телефон. Пока он мучился с вечно непослушным замком, подходил к столу, телефон звякнул последний раз и замолк.

«Интересно, кто бы это мог звонить? С участка кто-нибудь? Междугородная?» — подумал Горяев, садясь за стол. Посмотрел на часы — около семи. До летучки в горкоме оставался час.

Горяев открыл средний ящик стола, здесь лежали внеочередные бумаги, вытащил кипу. Быстро просмотрел их — листки с цифрами, вторые экземпляры постановлений, от руки написанные обязательства, на прекрасной машинке здесь, в парткоме, отпечатанные резолюции… фотографии передовиков для доски Почета, в альбом стройки… Он задумался, раздраженно надул щеку. У него выл зуб.

В соседнем кабинете была открыта форточка, и, наверное, дождь вчера нахлестал, очень плохо, если на газеты. Не повезло с погодой на Празднике строителя…

Энвер поднял голову — в углу на потолке чернела трещина, оттуда сыпалась труха. «В таких времянках и живем, — подумал он и почему-то вспомнил татарского мальчика, прибежавшего к нему месяца два-три назад с жалобой, что сварщики над лошадью поиздевались… — Мальчик все удивлялся: почему не золотом на дверях? Интересно, где он сейчас? Наверное, работает, возмужал, уже ходит как хозяин по улицам Белых и Красных Кораблей. Что ж, правильно. Глаза у него чистые, славный мальчишка…» Сколько таких мелькнуло перед Энвером за эти два года? Иногда всплывали в памяти лица, даже ночью, во сне, — строгие, небритые, вздорные, с крупными ноздрями, горбоносые, надменные, и он припоминал, кого из них где видел. Память у него хорошая, но хуже, чем бы хотел. Поэтому Энвер всегда носил с собой крохотные записные книжечки, размером в половину спичечной коробки, — во всех карманах пиджака и брюк. Если было нужно, он, мучительно морщась, лез рукой в карман, где лежал маленький, не длиннее трех сантиметров, карандашик, и быстро вслепую записывал фамилии, необходимые цифры, а дома или в кабинете переносил их в толстенную тетрадь с мажущимся золотым обрезом, которую ему подарил инженер из Бельгии… В тетради был расписан каждый день Горяева (личные впечатления, особые заметки!), а имелся еще на столе календарь, массивный, перекидной, сделанный на фабрике «Гознак», из мелованной люкс-бумаги, на какой штампуют деньги. На этих гладких листках Энвер мелким своим бисером отмечал: кто, кому, что, когда… Помимо этого, у Горяева был утвержденный план работы и накопились отчеты… Конечно, бумаги занимали много времени, но должен же он абсолютно точно знать все и в любую минуту восстановить любой день или месяц на стройке, не обращаясь в архивы. Да и в архивах не все есть…