Алексей Бондин - Рассказы Страница 2

— Мать, собирайся, пешком пойдем.

— А это все как, на себе потащим? — не вытерпев, спросил я.

— Ты останешься,— сказал отец,— переночуешь, я завтра утром приеду и увезу все.

Я печально выслушал это приказание. Возражать все равно бесполезно. Отец был человек упрямый. А ночевать в лесу одному для меня большое дело. Правда, я не совсем один,— корова еще со мной останется. На этот раз отец и корову с собой привел. Но что корова? С ней не поговоришь. Я не боялся, но думал, что ночью будет скучно и жутко. А жутко потому, что тишина ночью наводит на особые размышления — про леших, про ведьм всевозможных, про чертей. Все это как-то помимо воли лезет в голову. Бабушка мне про них много рассказывала.

Отец перед уходом попрятал вещи под стог, в кусты. Мать тем временем две корзины груздей набрала. Взяли они корзины в руки и пошли. Отец строго мне наказал:

— Ты смотри, не уходи никуда. А то неровен час, придут чужие люди, что-нибудь стащат. Самовар береги.

А мать сказала:

— За коровой присмотри, чтобы не убрела куда-нибудь.

Ушли... Остался я один и не знаю, что делать, как время скоротать. Все были вокруг меня люди, разговаривали и вдруг их не стало.

Вот вечер наступил. В лесу стало еще тише. Пичужки примолкли, только кое-где далеко косари позвякивают косами, да в темнеющем лесу лениво позванивает бота-лом чья-то лошадь — пасется. Мне бы тоже, думаю, корову отправить в лес, да уйдет. Пусть уж у стога в изгороди ночует. А у самого неотвязная дума: «Где ночевать буду?..» В избушке тоскливо, да еще кто-нибудь ночью придет, не услышу, как самовар мой стащат. Самовар был для меня самой дорогой вещью из всего, что оставлено. Думаю: «Заберусь-ка я в стог сена, и тепло там, и комары кусать не будут, и никто меня не увидит. И самовар туда же с собой захвачу». Загнал я корову в изгородь. Разрыл в стогу нору, засунул туда самовар и сам залез. Мягко, тепло, ароматно. Самовар еще веревкой привязал к ноге,— в случае, если потащат, я услышу, как дернут мою ногу, проснусь.

Улегся, прислушиваюсь, в лесу все темней и темней становится, все тише и тише. И, кажется, тишина эта лесная и мрак таят в себе что-то. Прикорнул я, решил не думать ни о чем... Ан нет, вот кто-то по ельнику ходит, шлепает. Забрался поглубже в стог и отверстие завесил сеном. Уснул.

Сколько времени я спал, не знаю, только когда проснулся, взглянул — темно, тихо. Слышно, корова моя жвачку жует, отдувается лежит, должно быть. Пощупал я ногой самовар — тут. Опять задремал и уснул, крепко уснул. Снится мне, что пролезаю я сквозь густую чащу леса и вдруг кто-то меня как рванет за волосы. Я сразу проснулся да как закричу. А у стога кто-то фукнул.

Я кубарем вылетел из стога, хочу подняться на ноги, а ногу мою кто-то держит. Я опять заорал. Забыл спросонья, что моя нога веревкой к самовару привязана. Дернул с силой ногу, из стога на меня самовар вылетел и краном в спину мне, да так ткнул, что я едва опомнился. Вскочил на ноги, вижу — светло, солнышко уже играет, протираю глаза. Из-за стога корова моя смотрит на меня.

Тут только я догадался, в чем дело: видно, во сне я выставил голову из стога, а корова пучеглазая сено стала есть да вместе с сеном волосы мои захватила, ну и рванула.

— Ах, ты, такая-сякая! — закричал я, схватил хворостину и побежал к корове. Про веревку-то опять забыл. Запнулся за нее и упал. А корова за стог спряталась.

От досады я чуть не заплакал. Отвязал от ноги веревку и опять бросился за коровой с хворостиной. А она фукнула, хвост подняла, да от меня... Я за ней,— она от меня. Бегаем вокруг стога. Потом, верно, корове надоело. Перепрыгнула она через изгородь да в ельник и ускакала.

Солнце уже высоко поднялось, когда приехал отец на лошади. Я обрадовался. Но не сказал, что со мной случилось. Только когда мы навили небольшой возок сена, уложили все пожитки, привязали к телеге корову и поехали домой, я рассказал. Отец усмехнулся и проговорил:

— Не надо было башку свою выставлять.— И, подумав, добавил: — Остричь надо волосы-то. Все прически делаешь. Вот тебе корова и сделала прическу.

Отец взглянул на меня и вдруг захохотал.

РУЖЬЕ

Любил я в летние праздничные дни ходить с матерью в лес по грибы. Уходили мы далеко и возвращались с полными корзинами белых груздей и огненно-красных боровых рыжиков. Часто, когда подходили к селению, мать, усталая, говорила:

— Как придем домой, затопим печку и состряпаем пирог с грибами, да в охряпку!

Я любил пироги с мелко изрубленными свежими грибами — в «охряпку».

Нередко, собирая грибы, мать испуганно вскрикивала, когда из-под самых ее ног вылетала птица: глухарь или тетерев.

— Ай, чтоб те провалиться!

И, провожая всполошенную птицу, она говорила мне:

— Видел, опять какая тетеря вспорхнула!.. (Всех птиц, будь это глухарь, тетерев, рябчик, она называла одинаково— «тетеря».) —Вот бы ружье-то, жареха была бы.

Я и сам думал о ружье. Мечтал: вот будто иду я по лесу или возвращаюсь с охоты домой; на мне большие охотничьи сапоги, за плечами ружье «центральное», весь я увешан битой дичью, и все будто на меня смотрят, провожая взглядом.

Я сказал раз об этом отцу. Он недовольно поджал губы и проговорил:

— Ну-у, к чему добро?.. Лес пугать да обутки драть. Утки да рябки — потеряй деньки.

Но мысль о ружье отец во мне не погасил, наоборот, она более и более разгоралась. Я даже достал прейскурант ружейного магазина и каждый вечер перелистывал его. На меня соблазнительно смотрели рисунки красивых ружей. Я читал: «Двухствольное ружье центрального боя, фабрики Зауэр в Зуле. Очень практичное, цена 350 рублей».

Однажды отец, заглянув в прейскурант, сказал:

— Хорошее! Купи-ка, а?.. Само будет стрелять. Как стрелишь да поведешь, так сразу десяток ухлопаешь. Только вот дело-то разве из-за пустяков у нас с тобой встанет: видишь, у нас в одном-то кармане вошь на аркане, а в другом блоха на цепи.

Это была печальная истина. Работал я на заводе учеником слесаря и получал всего четвертак в день. Где же возьмешь триста пятьдесят рублей?

В механическом цехе, где я работал, уже многие рабочие знали, что я хочу приобрести ружье.

Как-то раз у меня на верстаке очутилась мутовка с обломанными рогами. Я не догадался, что это значит. Ко мне подошел слесарь Василий Петрович — шутник, страстный охотник, лукаво улыбнулся и взял мутовку за конец черенка.

— Ну, что, ладно ружье-то будет? Вот здесь дырку просверлить, и готово. А это курок,— пояснил он, взявшись за один уцелевший рог мутовки,— зато в лесу и дома будет служить — в лесу стрелять, а дома корове пойло мешать.

Я слыхал, что охотники плохие ружья зовут «мешалкой», «мутовкой». Но я не обиделся. Да и сердиться на Василия Петровича я не умел: он был хороший человек. Все же я стал так же, как и отец, работать в праздники. И часто, отработав дневную смену, шел в ночную. Во мне росла упрямая мысль добиться своей цели — купить ружье.

И вот, наконец, я купил себе ружье на толчке у старьевщика за один рубль семьдесят копеек — одноствольное — «шомполку». Ложе в шейке было расколото, огромный курок чуть держался у замка. Я стянул ложе проволокой, укрепил курок и в тот же вечер, с замиранием сердца, зарядил свое ружье. Взял лист бумаги, нарисовал на нем углем утку, прицепил лист на баню и выстрелил.

Мать отнеслась к моей стрельбе сочувственно. Она помогала мне заряжать ружье и даже вышла со мной в огород. А когда я выстрелил, она вперед меня побежала прямо через гряды к бане. Платок с ее головы упал, волосы растрепались.

— Попал! Пять дробин всадил! — крикнула она. Глаза ее сияли радостью. Улыбаясь, она добавила:

— Я думала, что у тебя не хватит толку стрелять.

В этот вечер я раз десяток выпалил в баню.

Когда пили вечерний чай, отец улыбнулся и, подмигнув, сказал:

— Ты, мать, завтра зажарь-ка дичатинки к обеду.

— Не настреляли еще.

— А ты баньки, баньки отруби да и зажарь.

После чая он взял мое ружье и, внимательно рассматривая его, проговорил с той же лукавой улыбкой:

— Как есть такое же, как в твоем прейскуранте нарисовано. Только на ложе, вместо гравировки, проволока намотана, а курок, как нос Степки-сапожника, экий же большой и закорючистый,— И, обращаясь к матери, проговорил: — Вот мать, как заведем корову, тебе есть чем пойло мешать.

Меня не обидела шутка отца. Ложась спать, я с полным удовлетворением посмотрел на свое ружье, которое висело на стене.

С нетерпением ждал я субботы и боялся, что мастер меня нарядит работать в праздник. Я уже все приготовил: сшил из старых кожаных голенищ себе сумку — ягдташ, за полтинник раздобыл потрепанный патронташ, купил пороху, дроби и каждый раз вечерами, снимая со стены ружье, любовался им, прицеливался, воображая «тетерю». Но в субботу ко мне подошел слесарь Ивашкин и сказал:

— Вот что, ты завтра поедешь к Петру Фомичу, к мастеру, на покос сено грести.