Сергей Воронин - На своей земле Страница 2

После бани, распаренные, с блестящими носами, Щекотовы пили чай: по-ярославски, неторопливо, по десять стаканов, под тоненькую песню ведерного самовара.

— Ты смотри, — встревоженно говорила Елизавета, вытирая полотенцем лицо, — девки Хромовы бедовые, недорого возьмут и сами станут председателями.

— Не больно-то станут, — спокойно ответил Степан Парамонович, — я вот уже потолковал… Налей-ко, мать, еще стаканчик… Я вот потолковал с Синицыной. Все земли вразброс, и раскинута эта земля на десять километров в длину да на шесть в ширину. А земли всей сто двадцать девять гектаров. Вот тебе и примени правильный севооборот. А земли к тому же — малыми наделами, клиньями. Так что не больно-то станут.

Елизавета слушала внимательно. Ей нравился уверенный тон мужа, но все же она побаивалась, как бы кто не опередил его, не выскочил раньше него в председатели. Народ разный, незнакомый. Думаешь так, а на самом деле может выйти совсем иное. К тому же она сильно опасалась фронтовиков — люди бывалые, с орденами, а среди переселенцев были такие: Никандр Филиппов и Николай Субботкин.

— Интересовался я также колхозным пристроем, — солидно заговорил Степан Парамонович. — Есть помещенье под конюшню, но малое. Что касается скотного двора, совсем отсутствует. Это, конечно, понятно, жили тут единоличники. Вот, считай, все строить надо заново. Понятно, нет?

— Чего не понять. Работы хватит.

Они долго еще говорили.

То ли новое место, а значит и новая жизнь, то ли, что, наконец, кончился утомительный путь, но настроение у Елизаветы было хорошее, и она начала тихо высказывать свои думы.

— Гляжу я, на этом перешейке жить можно, — говорила Елизавета. — Лес рядом, значит, грибами, ягодами себя обеспечим. Речка под боком — рыбка будет. Хлеба нам пока взаймы дадут. Картошки своей хватит, перезимуем. А уж с весны примемся за огороды.

Степан Парамонович улыбнулся.

Николай Субботкин свернул к дому Павла Клинова.

Стояло розовое утро. В прозрачном воздухе, извиваясь, плавали белые паутины. Бутоны репейника только еще начинали раскрываться.

Павел, рябой дюжий мужик, сидел спиной к запотелому окну и курил длинную цыгарку. Марфа мыла посуду. На зеленом сундуке, окованном полосами рыжего железа, спал их сынишка, Костя. Он любил спать и лягался, если его будили. Павел Клинов сосредоточенно посмотрел на Николая маленькими черными, как арбузные семечки, глазами, выпустил изо рта синее кольцо дыма.

— Усач пришел, — не улыбаясь, объявил он.

Действительно, у Николая Субботкина росли большие каштановые усы. Он их отрастил еще на фронте, когда был в кавалерии ефрейтором. Как назло, к нему в подразделение попадали только пожилые бойцы. Поэтому он для солидности и отрастил усы.

— Устроились? — почтительно произнес Николай и оглянулся, куда бы сесть.

Павел раздельно ответил:

— Конечно, это не то, что я в мыслях имел. Если уж говорить без обиняков, то мечтал я иметь дом в два этажа, иначе зачем бы и ехать. Но полагаю, от курочки яичко, от яичка приплод, и в конце концов будем иметь такой дом.

— И непременно, — гремя посудой, подтвердила Марфа.

— К этому все идет, — убежденно сказал Николай и посмотрел в потолок. Потолок, как и во всех здешних домах, был деревянный, желтый, словно пропитанный медом.

Павел презрительно заметил:

— Паршивый потолок. Из щелей гусеницы падают. Надо полагать, на чердаке сырость развелась. Сегодня ночью гусеница упала мне на грудь. Хорошо, что: я не робкий. Иной бы обмер от страха.

Николай сдержанно усмехнулся. Он впервые беседовал с Павлом Клиновым. В Ярославской области они жили в разных колхозах, а в поезде один ехал в голове состава, другой — в хвосте. Павел Клинов напоминал Николаю отца, такого же рябого, рослого человека, погибшего на фронте. Однополчане так описывали его гибель: «Взрывом снаряда сотрясло землю, и потолок в блиндаже стал оседать. А в блиндаже в тот час спало два отделения. Тогда ваш отец, а наш лучший друг и товарищ, стал поддерживать своими руками и головой оседающий потолок. Нам бы надо помочь ему, но тут еще грохнула волна. И ваш отец закричал, чтобы мы немедленно убирались. И мы убежали. А уж он выйти не смог».

— Мы не какие-нибудь, чтоб жить в червивом дому, — недовольно заметил Павел. — Посмотрим, посмотрим, да и заявим о перемене. — Он встал.

Марфа лязгнула железной миской. У нее на голове торчала маленькая, с детский кулачок, черная закрутка из волос.

— Мы не за тем ехали, — продолжал Клинов и выставил ногу вперед. — Я не погляжу, что мне пять тысяч на обзаведение дали. Я и на попятки пойду. Я четко помню слова секретаря райкома: коли, говорит, не понравится, вам завсегда обратный путь свободен. А уж мне, может, и не нравится. — Клинов сурово поглядел на Николая.

Субботкин улыбнулся:

— Прежде всего надо осмотреть потолок, может, это единственный случай. А что касается того, что обратный путь свободен, так, я думаю, не за тем мы ехали сюда за тысячу километров, чтоб на попятный идти из-за таких пустяков. А я к вам вот по какому делу: кем вы работали в колхозе?

Вопрос прозвучал внезапно.

— Это за каким же лешим тебе знать надобно? — нахмурился Клинов.

В Ярославской Павел Клинов не пользовался уважением среди колхозников. Он потому и решил уехать, что очень уж досаждали ему односельчане, и наказывал жене, чтобы на новом месте она сразу вступала с земляками в перепалку, если те вздумают попрекать старым. Как никак, а Карельский перешеек сулил иную жизнь, и хотелось на новой земле уважения и своего солидного места в колхозе. Вот почему и взъелся на Субботкина Павел Клинов, поняв его слова как намек на свою незадачливую жизнь. А Марфа шлепнула мокрой тряпкой о стол и подбоченилась.

Николай удивленно посмотрел на Марфу, потом на Павла.

— Скоро предполагаются выборы правления, так хочется заранее знать людей. К тому же не ясно, кто может стать председателем…

Павел Клинов важно прошелся по кухне. «Ага, вот, значит, куда он гнет», — подумал он и, остановившись перед Субботкиным, сказал:

— Так бы и говорил. Могу возглавить. Марфа, дай стул!

Марфа всю жизнь ждала случая, когда Павел станет председателем или бригадиром. Ждала того дня, когда она пойдет с ним под руку по деревне и все встречные будут им кланяться и вести с мужем серьезные разговоры, спрашивать советов, благодарить за науку. Когда она выходила за него замуж, то виделось ей: дом пятистенок, корова, большой огород, лошадь, гуси, куры. В то время в деревне процветал нэп. Лавочник Терентьев, гремя колокольцами, гонял тройки на масленой, из Ярославля наезжали закупщики и давали хорошие деньги за зерно. Отец Павла Клинова, жадный рыжий старик, хитро посматривая на молодуху, частенько говаривал: «Родишь внучонка, пятистенок отстроим. Хозяйство поведем шире». Марфа знала: у него есть деньги в кубышке. По догадкам — немалые. Проходили года, родился Костя, а старик все ждал, словно не верил, что к нему придет смерть, и не трогал денег. Смерть пришла внезапно. Свекор упал с сеновала. Когда к нему подбежал Павел, он был уже мертв. И кубышка осталась где-то в земле. Сколько ее ни искали, так и не нашли. Павел до того рассердился на отца, что даже отказался делать поминки, и если бы не Марфа, то, может, похоронили бы старика без обряда. С тех пор ровно что надломилось в семье Клиновых. На хорошую, легкую жизнь не надеялись. Но нет-нет, да и раздумается Марфа о той жизни, какая виделась ей в девичестве. В такие дни она была ласкова с Павлом, верила, что он и сам, если захочет, сможет поднять пятистенок. А Павел, слушая ее, начинал раздувать ноздри и важно говорил: «Могу!» Но стоило ему выйти на работу, как все его решения и планы выдувало из головы, словно ветром. Приходя домой, он начинал жаловаться на председателя, на бригадира, уверял, что они заедают его, нарочно дают самую трудную работу, что, чем так мучиться, уж лучше и не работать. Марфа слушала его, соглашалась и негодовала на жизнь. Надо сказать, что она до сих пор еще верила в мужа и ругалась с колхозниками, если они называли его лентяем.

Сотрясая дом, хлопнула дверь. На пороге стояла в коротком ситцевом платье Полинка.

— Чего тебе? — сердито оглянулась на нее Марфа.

— Никандр велел всех комсомольцев собрать. Пускай Костя через час в наш дом является.

Но Марфа только махнула на нее рукой, а Клинов, будто не замечая Полинки, продолжал, обращаясь к Субботкину:

— Изъявляю свое согласие… К тому же у меня и сын комсомолец. А что касается гусениц, так мы не в обиде. К слову пришлось…

Полинка удивленно слушала. Глаза у нее стали совсем круглые. Она даже приподнялась на цыпочки, хотя и так было все хорошо видно. Павел Клинов мельком взглянул на ее коленки, улыбнулся, но тут же стал строгим, вспомнив, что рядом стоит жена. А Марфа, чувствуя, что в ее жизни настает серьезный момент, заметалась по избе и, схватив табуретку, грохнула ее перед Николаем.