Иосиф Ликстанов - Безымянная слава Страница 2

— Я не разбираюсь в винах.

— Значит, вы быстро захмелеете и станете врать. — С фамильярностью старшего Сальский спросил: — Откуда вы взялись на страх Нурину?

Рассказ Киреева о себе потребовал не много времени. Сын корабельного фельдшера, расстрелянного деникинской контрразведкой за содействие подпольщикам, он жил со своей матерью, медицинской сестрой, в маленьком портовом городке. Кончил единую трудовую школу. Сначала работал клубным инструктором политотдела военно-морской базы, потом перешел в редакцию базовой газеты. Недавно базу расформировали, мать получила перевод в Морской госпиталь Черноморска, и он последовал за матерью. Кстати, газета, в которой работал Степан, тоже прекратила существование.

— Ага, вы все-таки хлебнули журналистики! — отмени Сальский, до этого слушавший Степана довольно равнодушно. — Это кое-чего сто́ит… Кое-чего, но очень мало… Результат, конечно, будет все тот же, обычный для новичков, сунувшихся в «Маяк». С помощью Нурина вас выставят из редакции, как выставили недавно двух юнцов.

Он запил свое предсказание глотком вина.

— Они не справились? — спросил Степан, почувствовав холодок между лопатками.

— Как вам сказать… Этих комсомольцев принял предшественник нынешнего редактора. Один оказался рохлей и за две недели не принес ни одной стоящей заметки, другой трижды соврал в одной заметке. А тут кончился испытательный срок — и фьюить!

— При чем тут Нурин?

— Юридически ни при чем… Он дал прежнему редактору слово помочь молодым работникам, но воспользовался тем, что прежнего редактора сняли и два месяца редакция была без начальства… Нурин смотрел, как юнцы пускают пузыри, и хихикал… Но будьте уверены, вам он нагадит. Не сладко, знаете ли, расставаться с таким кушем, как окрисполком.

— Но сегодня в кабинете редактора…

— В кабинете Наумова он, разумеется, пел, что с радостью освободится от части нагрузки? Старая лиса! Вы видели, как он ввел вас в курс дела. Все сказано — все ясно.

Навалившись грудью на стол, глядя Степану в лицо, Сальский рассказал ему об Алексее Александровиче Нурине — короле репортеров на юге России, — рассказал в стиле хроникерского отчета: только факты, только намеки, ничего больше. Его лицо стало еще острее и резче, каждое слово было как камень, брошенный наметанной и уверенной рукой в хорошо знакомую цель.

В редакции «Маяка» есть несколько журналистов с дореволюционным стажем и без революционного прошлого. Нурин — виднейший среди них. Бывший учитель русского языка в женской прогимназии, изгнанный из девичьего питомника за какую-то проделку, он переменил профессию — и не прогадал. У него есть то, что называется газетным чутьем. Из всех интересов читателя он умеет выбрать сильнейший, сделать его единственным, написать втрое больше, чем знает, и намекнуть, что знает больше, чем написал. Работоспособен, как локомотив. В один день может сделать две дюжины мелких заметок, просунуть фельетон о спекулянтах, состряпать статейку о местных гостиницах, закончить редакционный день отчетом о каком-нибудь совещании, до начала совещания подбросить интервью с приезжей знаменитостью, а ночью настрочить очередной рассказик из серии «Темный Черноморск» — о прогулке по злачным местам, рассказик, совершенно не поддающийся проверке. Жена, получившая за монументальность форм и за глупость прозвище Царь-дуры, заставляет его работать, как негра. Этой семейке всегда не хватает одного полтинника, только одного, но его не хватает, и тут ничего не поделаешь, надо гнаться за недостающей монетой. Нурин печатается не только в «Маяке», не только в республиканской газете «Красный Крым». Он также корреспондирует во все московские и петроградские газеты, он также до последнего времени получал комиссионные проценты за собранные объявления и, кроме того…

Потянувшись через стол, старый репортер шепнул Степану несколько слов на ухо и подмигнул.

— Не может быть! — встряхнул головой юноша.

— Почему? Почему не может быть, чудак вы этакий? Соблазнительные возможности преследуют газетчиков, как бесы преследовали святого Антония, только не зевай! — Сальский звонко щелкнул пальцами, будто перехватил монету, летевшую мимо.

— Но… для этого надо быть негодяем, подлецом! — разъярился Степан. — Взяточника надо выгнать из редакции… понимаете, выгнать!

— Не стучите стаканом — разобьете. Имейте в виду, что за разбитый стакан будете платить вы, — предупредил его Сальский. — Выгнать из редакции? Я согласен. Наумов тоже. Но, во-первых, где доказательства? Он, конечно, не оставляет следов. А во-вторых, кем заменить Нурина? Вами? Пожалуйста! Но у вас нет квалификации.

— Писать я умею! — запальчиво бросил Степан.

— Вы думаете, что для журналиста этого достаточно? Ох, голубчик, многое должен уметь журналист, и среди этого многого грамотность не на первом месте. Но, если вы даже справитесь, он вас слопает. Нурин, как настоящий журналист, умеет и это — слопать конкурента.

— Как — слопать?

— Если бы я знал как, я предостерег бы вас, клянусь! Беда в том, что определенного рецепта у Нурина нет. Может быть, по его милости, вы сразу вмажетесь в ошибку и сломаете шею; может быть, по той же милости прохлопаете важную информацию или торжественно притащите в редакцию подсунутую вам фальшивку и погибнете под лавиной опровержений. Такие типы, как Нурин, чертовски изобретательны.

— Но это низость, гадость!

— А также подлость, безобразие и еще что вам угодно! — пожал плечами Сальский. — Слова остаются словами, а жизнь — жизнью, то есть борьбой за гонорар в любой форме, когда выживают сильнейшие.

— В этом случае вы говорите не о сильнейших, а о подлейших! — возразил Степан уже враждебно. — Придет конец нэпу, придет конец и Нурину, если он действительно такой, как вы говорите.

— По вашей склонности к политическим спорам догадываюсь, что вы комсомолец, а я не любитель таких споров. — С ускользающей улыбкой Сальский уткнулся носом в стакан. — Но какого черта вы, дорогой идеалист, сунулись в газету? Не за то схватились! В типографской краске всегда есть сажа, иначе нет краски. Вы молоды, у нас приличная внешность, перед вами тысяча дверей, и каждую можно открыть. Зачем вам понадобилась самая замызганная? Плюньте, вернитесь на перекресток, вымойте руки раствором сулемы и начните жизнь сначала, да поумнее.

— Нет, я буду работать в газете! — упрямо ответил Степан.

— Нашли призвание! Поздравляю! — хмыкнул Сальский.

— Хочу и буду! — повторил Степан и сжал челюсти.

В голове у него немного шумело. Опершись лбом на руку, с неприязнью глядя из-под руки на Сальского, Степан собирал мысли… Да, призвание! Газета уже завладела им, стала его любовью, необходимостью, радостью. Степан мог бы рассказать многое о том, что перечувствовал в редакции маленькой газеты, на кораблях и на батареях в счастливые дни журналистского медового месяца; он рассказал бы многое, если бы перед ним сидел близкий человек, а не этот, с красноватыми глазами хорька, с насмешливым острым лицом, покрытым нездоровой испариной, словно едкой кислотой.

— Вы здо́рово не любите Нурина, — вдруг проговорил Степан.

Сальский на миг сбросил улыбку, в глазах вспыхнули острые искры; затем он усмехнулся:

— Откуда вы взяли? У нас есть кое-какие счеты, но не в этом дело. Я сказал вам о Нурине лишь то, что вы услышите от других, не больше. — Сальский обратился к официанту, убиравшему со столиков на опустевшей веранде: — Милейший, скажи папе Дроси, что завтра я забегу к нему на минутку…

Расплатившись этим щедрым обещанием, беспощадный разоблачитель Нурина плотнее натянул картуз.

— Я плачу за вино! — Киреев положил на стол кредитку.

— Глупо, коллега! Никто этого не требует, а тем более от вас.

— Плачу за вино я! — повторил Степан.

— Ваше дело, юный Ротшильд! — Сальский приказал официанту: — Не забудь сделать двадцать пять процентов скидки. Это новый сотрудник «Маяка», запомни и полюби.

— Слушаюсь! — поклонился официант.

— Никакой скидки не надо! — восстал Степан.

— Как угодно-с! — Официант поклонился еще ниже.

— Золотой характерец, — пробормотал Сальский. Они расстались у ворот бульвара.

Улицы уже затихли; рестораны, казино, буфеты и киоски закрылись, транспаранты кинотеатров погасли, срок увольнения военных моряков на берег кончился. Вокруг фонарей у морского клуба вились мириады ночных мотыльков.

Как бы убегая от Сальского, Степан быстро спустился по каменной лестнице в темноту. Волны мягко и влажно постукивали снизу в дощатые мостки шлюпочного причала, со скрипом терся бортом о сваю дежурный ялик, молчаливые сонные пассажиры, уже занявшие места на банках ялика, ждали отправления.

— Чи поздно? — сквозь зевоту спросил старик яличник. — Мабуть, билын ни одной собаки не буде… Ну, айда!