Нотэ Лурье - Степь зовет Страница 2

В эту минуту огонь в окнах красного уголка погас. Из хаты вышли несколько человек и, разговаривая, повернули к улице.

— Хутор не пойдет, — пришепетывая, убеждал кого-то кооператор Матус. — Бурьяновка не Ковалевск, здешних вы с места не сдвинете.

— С этим все, товарищ Матус, мы ведь уже решили. Посмотрите лучше, какая ночь, — ответил высокий девичий голос. — Ну, будьте здоровы, живите богато, а мы еще погуляем.

У Шефтла екнуло сердце. Он узнал приезжую девушку.

«Ну-ка я еще разок погляжу на нее, — подумал он и двинулся навстречу. — С кем это она идет? Похоже, что с Коплдунером. Так и есть».

Девушка была уже совсем близко. Вдруг она остановилась и пристально посмотрела на него.

— Где я тебя видела? На курсах трактористов, что ли?… А! — вспомнила она и широко улыбнулась. — Я тебя видела сегодня у ставка. — Она подошла ближе, все еще улыбаясь. — Вот у кого хорошие кони, — бросила она, полуобернувшись к Коплдунеру, и снова перевела взгляд на Шефтла. Что-то ей нравилось в этом парне. Как он тогда вскочил на телегу… Силища! Такого только расшевели — и тогда ему все нипочем… Она искоса все посматривала на его загорелое, мужественное лицо, на упрямую складку рта.

Шефтлу было приятно, что она похвалила его буланых. Незаметным движением он поправил тесноватые штаны.

— У порядочного хозяина и кони хорошие, не то что у него. — Шефтл кивнул на Коплдунера. — Постромки у у него коротки, вот что…

Шефтл снова почувствовал на себе ее взгляд.

— Пойдем. Чего ты остановилась? Пойдем, Элька! — Коплдунер настойчиво тянул девушку за руку. — Не видишь, что ли, с кем разговариваешь?

Он с досадой отвернулся и пошел тропинкой вверх по улице. Девушка, звонко рассмеявшись, догнала его. Шефтл подбежал к Якову Оксману.

— Кто это, а? — показал он вслед девушке. — Вы не знаете, кто она?

Яков Оксман махнул рукой.

— Кто? Стерва, вот кто, — бормотал он, тряся бороденкой. — Ковалевского бондаря отродье… Прислали из партии порядки наводить. Только ее не хватало!.. Слава богу, прожили жизнь без них и без ихних порядков…

Коплдунер с девушкой уже скрылись за холмиком на окраине хутора. Вскоре вдали послышалась песня.

Шефтл пустился за ними. Пройдя несколько десятков шагов, он вдруг увидел прямо перед собой свою одинокую черную тень, выругался и круто повернул к себе во двор.

— Черт ее знает, чего она таскается с ним! Тоже компанию нашла себе, голоштанного пастуха! — ворчал он, залезая в свою высокую телегу.

Долго ему не спалось этой ночью. Все что-то сосало под ложечкой, и тянуло на улицу, к камышам, к ставку…

Поздним вечером Настя, оксмановская батрачка, напоила у колодца лошадей и погнала их за старый общинный сад — в ночное. Выехав на луговину, она соскочила с коня, проворно стреножила всех шестерых и пустила в густой пырей.

Шесть лошадиных крупов темнели над высокой травой. Настя посмотрела по сторонам. Под кофту пробрался прохладный ветерок, холодил ложбинку меж грудей. Она накинула на плечи овчинный полушубок и поежилась.

— Будет ветер, — сказала она лошадям. — Ветер с дождем. Ну и дух же от земли… родимая ты моя…

Вокруг колыхался и шумел пырей, смешанный с желтым катраном и сладкой бабкой, тысячи зеленых и дымчатых трав цвели и благоухали, и их запах разносился над ночной степью.

— Ух ты… пахнет-то как… Мед — хоть ложкой черпай и пей… — Настя щелкнула в воздухе кнутом, сгоняя коней, и выругала хозяина: — Дохнуть не даст, чтоб ему покоя не знать… Кось-кось-кось, — подзывала она коней и смотрела на небо.

«Хмарит. Не иначе, к дождю». И опять зябко поежилась.

Поодаль, за травянистой дорожкой, окутанной синим сумраком, стоял сад, единственный яблоневый сад в Бурьяновке.

Настя сощурила узкие зеленоватые глаза и протяжно свистнула не то лошадям, не то кому-то в саду, словно ожидая, что оттуда отзовутся и выйдут к ней.

Но никто не отзывался. «Куда это Коплдунер пропал?» — с досадой подумала Настя и снова свистнула. Потом подобрала подол и пошла в сад.

Теплая светлая июльская ночь струилась над старыми, раскидистыми деревьями, колебала тяжелые лапы яблонь, гнула их к земле. В зеленом свете месяца, поблескивая свежей росой, круглились крупные яблоки, налитые густым соком бархатистые абрикосы.

Пригнувшись, Настя стала осторожно пробираться среди ветвей. Влажные яблоки ударяли ее по голове, падали и подкатывались к босым ногам. Она подняла одно, побольше, положила его за пазуху и, выпрямившись, остановилась у яблони.

Над садом всходила зеленая луна, кругом покачивались осыпанные плодами деревья. Около сторожки что-то стукнуло, — наверно, упало спелое яблоко.

Настя встрепенулась, точно ее окликнули, и, часто перебирая босыми ногами, побежала к соломенному шалашу.

— Коплдунер! Коплдунер! — звала она.

… Коплдунер появился на свет невдалеке от хутора, в Ковалевской балке.

Длинная Гинда — так прозвали его мать за длинные ноги — к тому времени уже не один год пасла деревенское стадо. Отца, Давида-хромоножку, за две недели до рождения сына насмерть зашиб конь в оксмановской конюшне. Косматый вороной жеребец лягнул его копытом в грудь, пробил ребра и положил на месте. Длинная Гинда, поддерживая рукой огромный живот, по-прежнему гонялась за коровами, вместе со своим помощником — кудлатым барбосом — сторожила стадо.

В тот день сильно парило, а к вечеру набежали тучи. Черно-серыми валами понеслись они над потемневшей степью, вмиг заволокли небо. Гинда бегом спустилась в балку, торопясь загнать стадо. Поднялся резкий, колючий ветер, свалял в клубки и понес по степи клочья сухого бурьяна и ковыля. Низко-низко нависли тучи, клубились, сталкивались, наползали друг на друга — тень ложилась на тень.

Внезапно степь полоснуло широкой красной молнией, небо треснуло, и по балке из конца в конец прокатился неистовый грохот.

Гинда упала возле стада. Она вытянулась на земле и, стиснув зубы, застонала, завыла на всю степь.

А над Ковалевской балкой, над степью, над полями хлынул частый летний ливень и пошел хлестать по пшеничным колосьям, по дну балки и по распростертой женщине. Точно бычка, родила в степи Гинда своего сына.

У Коплдунера были от рождения застужены уши, и слух у него на всю жизнь остался плохим. Говорил он оглушительно громко, словно все кругом были глухие.

— Коплдунер! — кричали ему односельчане. — Будет тебе орать! Ну и глотка, прости господи, точь-в-точь как у матери…

Длинная Гинда как родила, так и вскормила сына на выпасе, и вырастила здорового, крепкого мальчишку. Потом она умерла, оставив сыну в наследство кудлатого пса и веревочный кнут. Перешла к нему также должность деревенского пастуха, и года два он в дождь и вёдро стерег стадо в Ковалевской балке.

Нынешней весной Яков Оксман нанял его сторожить общинный сад. Сделал он это не без задней мысли.

Сад этот издавна числился при синагоге, где Яков Оксман многие годы был старостой. По должности и по доброй воле он занимался разными делами еврейской общины: пекся о том, чтобы кладбище за хутором обнесли кое-какой оградой, чтобы в синагоге не переводились свечи, чтобы на пасху добрые евреи не оставались без мацы, и надзирал за садом, из доходов которого брал он деньги на общинные нужды, неизменно жалуясь, что сад этот вконец его разоряет — столько с ним возни, столько хлопот со сторожами и всяких издержек…

Уже около года дверь в синагогу была забита. Провалилась крыша, и никто не заботился о том, чтоб ее починить. Но в саду по-старому хозяйничал Оксман: считал, что община осталась перед ним в неоплатном долгу, и решил взыскать этот долг всеми урожаями будущих лет.

Он долго раздумывал, кого бы поставить сторожем: пожалуй, лучше Коплдунера ему никого не найти. Сын его бывшего батрака, к тому же комсомолец. Так оно будет надежнее.

«Сад вернет вдесятеро. Ничего, они скоро привыкнут, и быть Якову Оксману здесь хозяином. А собаку Коплдунера надо прибрать к рукам. Пусть живет в сторожке».

Коплдунер вначале не знал, как ему быть. Вроде бы получается, что он идет в батраки к богатею, да и при синагоге, хоть и заколоченной, комсомольцу как-то не пристало работать. Но, с другой стороны, кому не надоест из ночи в ночь валяться по чужим хатам, кормиться то с одного, то с другого стола! Тут в саду сторожка, все-таки пристанище на все лето… К тому же Оксман посулил и заплатить больше, чем Коплдунер получал в пастухах.

— Я тебе худого не желаю, — уговаривал он парня. — И отца твоего, покойника, не обижал, и о тебе позабочусь. Что бы ни понадобилось — муки там, молока кринку, картошки… Яблоки, конечно, не в счет. Ну, и за лишним рублем не постою, ты меня знаешь. Словом, в обиде не останешься.

Столковавшись с Коплдунером, Оксман, очень довольный собой, говорил своей рано постаревшей жене: