Александр Доронин - Перепелка — птица полевая Страница 2

— Садись! Разговор наш будет долгим. Как допустил такое?

Вечканов, волнуясь, начал рассказывать о пожаре.

— До весны, слышал я, ты раздал рысаков по чужим дворам, — прервал его Атякшов. — Так во время войны сирот определяли по семьям. Выходит, ухаживай, колхозник, за племенными лошадьми — колхоз сам окрепнет с такими людьми? — в полурифму сказал секретарь, и от этого, видимо, самому стало приятно.

С Герасимом Яковлевичем часто такое бывает: поздно ночью или же днем, во время поездок, ему неожиданно приходят такие слова, которые сами просятся в стихи. Возможно, поэт в нем скрывается? Еще ведь Пушкин говорил: «И мысли просятся к перу, перо — к бумаге…. Минута — и стихи свободно потекут».

Герасим Яковлевич своим даром совсем не гордился: другое дело нес на плечах, более нужное и тяжелое. Стал партийным работником — и не маленьким! Кто в это поверит? Никто, пожалуй. Даже отец, пастух из соседних Чукал, один раз не выдержал, бросил сыну: «Тебе, Гераська, не людей учить — в клубе на гармошке играть».

— Почему?!! — взбесился тогда Герасим Яковлевич.

— Любишь, когда перед тобой пляшут. Это мне проще: в какую сторону хлестну — туда и стаду идти. Люди же не такие, сынок, — у каждого мозги есть, у каждого — своя душа. Не будешь их любить и к ним прислушиваться — дела далеко не пойдут…

Эти слова и сейчас вспомнил секретарь. Вспомнил их неожиданно, будто отец сидел у него в кабинете и слушал. Что говорить, почти все старики любят учить. И старший Вечканов по телефону мозги «чистил»: «Строча инструкции, производство мяса и молока не увеличишь. В райкоме держишь тех, кто не умеет смотреть в будущее. С Митряшкиным далеко не уедешь». Что поделаешь, Вечканов долго сидел за этим вот столом. Говорят, район не топтался на месте, как сейчас.

Оторвавшись от гнетущих дум, Герасим Яковлевич косо посмотрел на председателя и спросил:

— Кого, по-твоему, надо наказать за пожар?

— Пришлите комиссию. Она выявит, все взвесит…

— Вот куда клонишь, товарищ председатель, — с неодобрением сказал Атякшов. — Так, и глядишь, ты в стороне останешься. Всю вину на конюха свалите. Вымытая рука всегда чиста…

— Тогда, Герасим Яковлевич, прямо и скажите: ты — председатель, тебе и отвечать за конюшню…

— Я так не говорил. Я стараюсь тебе вдолбить: обо всем должна болеть у тебя голова.

— Спасибо за доброе слово! Раньше об этом не знал… Митряшкин, ваш заведующий, почти каждый день такие инструкции нам присылает.

— Что, Вадим Петрович из вашего подвала добро своровал?! — вспыхнул Атякшов. Возможно, вспомнил недавний разговор со старшим Вечкановым.

— Инструкциями, Герасим Яковлевич, от пожаров не спасешься. Вы Вадима Петровича пришлите на мое место. Сами увидите, как общее добро трудно сохранять, — не удержался Иван Дмитриевич.

Он всем сердцем чувствовал: за пожар его никто не простит, да и не за что прощать — конюшня сгорела дотла, на ее место не упадет с неба новая.

Атякшов придвинул блокнот и начал что-то писать.

— Говоришь, все на собрании были? Тогда кто же поджег? Электричества в конюшне, как я слышал, нету.

— Не знаю, не знаю. До утра не сомкнул глаз — так и не мог додуматься до ответа на этом вопрос. Возможно, кто-то бросил окурок. Что скрывать, на чердаке была овсяная труха, для тепла держали. Конюшня допотопная. Боялись, лошадям холодно будет. Синоптики ведь еще с осени предвещали морозы…

— А, вон в чем дело: зима виновата! Плохой погодой себя оправдываете. Будете ворожбой жить и на кого-нибудь надеяться — далеко не уедете. И то, — немного смягчил голос секретарь, — мне передали, что цыгане в этот день в ваше село заезжали. Возможно, это их рук дело?

— Как-то не верится. Правда, они заходили ко мне, просили работу — я отказал. После этого они куда-то отправились. Сам видел, собственными глазами.

— Понял, понял, — барабаня по широкому столу пальцами, недовольно сказал Атякшов. — Смотрю, попусту мы с тобой время теряем. В учетную карточку давно не глядел? Забыл, сколько там выговоров?..

— Да они уже сняты, — обиделся Иван Дмитриевич.

И, в самом деле, в чем только его не обвиняли? За шесть лет, пока председательствует, два выговора влепили. Последний — прошлым летом. Тогда району для выполнения плана не хватало полторы тысячи тонн зерна. Приехал в Вармазейку Левщанов, второй секретарь райкома партии, и приказал:

— Вашему хозяйству нужно отправить в Кочелай пятьдесят тонн зерна.

— Почему не больше? — спросил Вечканов, усмехаясь. — Скажете — и семена отвезем. Оставим мышам ворох пшеницы — на зиму им хватит.

— Уж больно язык у тебя длинный, председатель, — процедил «гость». — Укороти его. Там! — он с назиданием поднял в небо большой палец, — нашего брата не спрашивают. Приказали выполнять — значит, выполняй. Как в армии…

— Что, война идет или голод наступил? — с укоризной спросил Вечканов. Потом злобно бросил:

— Даже горсточку зерна на отвезем! Хватит. План мы выполнили. Что осталось — заложим под семена, остальное раздадим колхозникам. Люди бесплатно не будут пахать землю — прошли те времена, когда за «палочки» вкалывали.

На следующий день Вечканова вызвали на бюро райкома, которое вел сам Левщанов, и объявили выговор.

… Вечканов смотрел на Атякшова и никак не мог понять, что он хотел сказать… Дадут новый выговор? Нашли, чем пугать! Выговоры — как комариные укусы. С работы выгонят? С дипломом инженера не пропадет. Хорошо было бы, если прислали на его место другого председателя или же выбрали из сельчан. Возможно, тогда дела пошли бы лучше. Взять Комзолова. Чем не председатель! Умный, толковый! С людьми тоже ладит. Одно плохо — жена тяжело больна.

— Ну, скажи-ка, что с тобой теперь делать? — прервал мысли Ивана Дмитриевича Атякшов. Он вышел из-за стола, прошелся по-хозяйски по кабинету и тихо продолжил: — Я не столько из-за конюшни вызвал — конюшня старая и на дрова не годилась. Бог с ней! Я вот о чем хочу тебя спросить. Почему бы на колхозные деньги не построить свинокомплекс? А? Сил в Вармазейке хватает, мясо бы разделили по затратам.

— Здесь, Герасим Яковлевич, ведь нового ничего нету. И раньше строили, только пользы — с воробьиный клюв. В соседнем районе, слышал, сделали по-другому: всех свиней и телят раздали колхозникам. Помогают кормами. Вырастут — колхозы продадут их государству. Деньги поделят пополам.

— Эка, чем хочешь меня соблазнить, — покачал головой Атякшов. — Рассуждаешь почти как кулак. Вначале лошадей раздал, теперь и поросят хочешь отправить вслед за ними. Что не жизнь! Сиди только, чихай и считай деньги. — Вот что, — легонько стукнул ладонью по столу. — Сегодня же поеду к вам на собрание. Ждите, — и протянул председателю руку.

Улица встретила Ивана Дмитриевича сильной пургой — с ног валила. «Уазик» уже ждал на обочине. Вечканов сел и, тяжело вздохнув, сказал шоферу:

— Завтракать, Илья! С пустым брюхом и в церковь не ходят. Грехи грехами, а после каждого поклона есть тянет…

— Все равно, Иван Дмитриевич, поклониться придется: жена у агронома умерла, — будто обухом по голове стукнула новость шофера. — Заходил к сестре Гале, ей из села звонили…

— Де-ла, — только и смог сказать председатель, в сердце будто вонзили острую иглу. Так часто бывает в жизни: за два дня — сразу две беды.

Жена Комзолова страдала неизлечимой болезнью… И вот сегодня ее провожают в последний путь.

Павел Иванович шел за гробом с опущенной головой, даже мороз не изменил бледности его лица. Он смотрел и смотрел на желтое лицо покойной. На ее чело падал снег и не таял.

«Хорошо, что не дождь, с ног до головы бы промокла», — думал Павел Иванович. Он шел с сыновьями, слева — младший, Митя. Дома его звали Митек. Ему недавно исполнилось шесть лет, и он, видимо, еще по-настоящему не понимал, какое горе постигло их семью. Утром встал сегодня очень рано. Поднял вздремнувшую около него Казань Олду и стал спрашивать:

— Олда сырькайнем2, где мои лыжи, на горку пойду кататься.

Ребенок совсем, что с него возьмешь?..

Женя, старший, в этом году заканчивает восьмилетку. Он шел за гробом и плакал, вытирая слезы рукавом. Всем своим существом осознав тяжелую утрату, Женя нервно гладил руку отца, словно ища поддержку и те силы, которые укрепляют душу. Павел Иванович знал, что сын почти всю ночь не спал, даже икота возникала у него. «Если сейчас повис у меня на руке, то что будет на кладбище? — тревожно подумал он. — Как бы не случилось с ним истерики!»

Старший Комзолов сам еле удерживался от слез, но по-мужски крепился. Поднимаясь на гору, оступился и чуть было не упал.

Женя поддержал его. «Ты посмотри, даже и не думал… Сам худенький, точно прутик, а сила есть!»

Кладбище расположено на пригорке, окутано деревьями. Ивы и тополя — толстые, высокие, скрипели голыми верхушками, будто жаловались на то, что люди редко навещают могилы родственников. Стояли грустные кресты и железные памятники со звездами. От широких ворот между деревьев тянулись тропинки. Здесь хоронили из Вармазейки, деревень Чапамо и Петровка. Правда, последней деревни сейчас уже нет, ее жители переехали на центральную усадьбу, но местом похорон осталась левая сторона кладбища.