Иван Лазутин - Родник пробивает камни Страница 2

Светлана испуганно посмотрела на деда. Тот кивком головы и какой-то особой, будто благословляющей, улыбкой дал ей понять: «Попробуй… Не боги же горшки обжигают» — это была любимая пословица деда.

— Володя, помоги девочке подняться на сцену! Проводи ее, пожалуйста!.. — попросил Брылев.

Путинцев неподвижно сидел на дубовом бочонке из-под фикуса, в котором цветка уже давно не было, а земля так окаменела, что представляла собой нечто вроде застывшего грязного бетона… и с ужасом смотрел на затею режиссера.

— Ну что ты застыл?! Ведь тебе же играть-то с ней!.. — негодовал Брылев.

Владимир вскочил с бочонка и прыгнул со сцены в зал. Ссутулившись, он нерешительно подошел к Светлане. Так мальчишки-подростки подходят к двухлетним смешным карапузам: одновременно и умиляясь, и опасаясь какой-нибудь неловкостью или даже просто строгим выражением лица причинить малышу неприятность или отпугнуть его от себя.

Владимир протянул Светлане руку и, глядя в ее большие, испуганные глаза, тихо и скорее растерянно, чем вежливо, сказал:

— Давайте вашу руку. Я вам помогу.

Светлана вцепилась в руку Владимира, поднялась на сцену и, ослепленная светом яркой электрической лампы в суфлерской будке, замерла на месте.

— Ну, проходите же, не бойтесь! — Брылев осмотрел девочку с ног до головы и, когда Светлана подошла к нему, как взрослой, протянул ей руку. — Корней Карпович… Как вы уже знаете, ваш покорный слуга — режиссер этой королевской заводской труппы. — Широкой отмашью руки он показал на всех, кто находился на сцене.

Растерявшаяся Светлана почти шепотом пролепетала свое имя и смотрела на Брылева так, словно ожидала, что в следующую минуту тот со вздохом сожаления скажет: «Нет, не то… Явно не то… Извини, девочка…»

Но режиссер этого не сказал. Он только окинул взглядом сидящих на театральных «баррикадах» артистов и, лихо подмигнув сразу всей труппе, сказал:

— А что? По фактуре — в самый раз! И ростом как наш Сашок. — И, повернувшись к Светлане, спросил: — Ведь вы, кажется, уже на второй репетиции у нас с дедом, и содержание пьесы вам известно?

«Вы»… Первый раз к Светлане обращались на «вы». И не кто-нибудь, а режиссер Брылев… Известный в стране актер… И это неожиданное «вы» подавило Светлану, подняло в душе ее такое смятение, что она, полураскрыв рот, растерянно смотрела на Брылева и ничего не могла ответить, пока тот не повторил свой вопрос.

— Да… Уже второй раз.

— Вначале порепетируем под суфлера, а потом, если пойдет, выучите роль и… с богом!..

Светлана повернулась лицом к пустынному залу и встретилась взглядом с дедом. Она ждала, что скажет он. А дед, по-прежнему улыбаясь все той же ранее незнакомой ей благословляющей улыбкой, согласно кивнул головой.

Брылев не стал дожидаться, что ответит Светлана. Достав из папки, лежавшей на тумбочке, фотографию, он показал ее Светлане:

— Вот это и есть герой-красногвардеец Павлик Андреев.

С фотографии смотрел мальчик-подросток в рубашке-косоворотке. Было в лице его что-то такое, что откладывается нелегкой жизнью и тяжким трудом, когда человек очень рано познает цену рабочей копейке. А внизу, под фотографией, стояла подпись:

«Павлик Андреев, подручный кузнеца, член заводского комитета Союза молодежи «III Интернационал». Героически погиб в боях на Остоженке».

— А теперь… теперь я прочитаю вам один исторический документ об этом славном мальчонке, которого Люся Люсинова звала Васильком. Старики с бывшего Михельсона говорят, что у Павлика были синие-синие глаза, а когда он свистел, засунув в рот пальцы, то его свист слышала вся Остоженка. — Разыскивая что-то в своей вытертой и видавшей виды папке, Брылев машинально, словно между прочим, спросил: — Свистеть-то, как мальчишка, умеешь?

— Нет, — еще больше робея, ответила Светлана.

— Научим, — подбодрил ее Брылев и, вскинув голову, взглядом отыскал Владимира Путинцева. Забравшись на самую верхотуру «баррикад», тот сидел на изодранном спортивном коне, с которого свисали клочья клеенки. — Володя!.. Чтобы через две репетиции Светлана свистела так, как ты научил свистеть Сашу Коробова!..

— Будет сделано, Корней Карпович! — гулко прозвучал почти под самым потолком сцены голос Владимира.

Брылев достал из папки листок, бережно положил его на свою широкую ладонь и откинул назад голову.

— Слушайте! Слушайте все!.. — И он грозным взглядом окинул участников спектакля. — Вам тоже не мешает лишний раз пропустить через сердце этот документ-реликвию. Света, слушайте, вот что писали о Павлике Андрееве красногвардейцы с завода Михельсона. — И Брылев, время от времени бросая взгляд то на замерших артистов, то на Светлану, словно проверяя, внимательно ли его слушают и доходят ли до их сердец эти жгучие строки, начал читать: — «Многие рабочие знали смышленого и проворного мальчугана, работавшего мальчиком на побегушках в кузнечном цехе. Павлик завоевал доверие большевиков, прятал от полиции революционные листовки. В отряде красногвардейцев Замоскворечья Павлик Андреев участвовал в баррикадных боях на Остоженке. Во время коротких передышек, когда красногвардейцы поочередно уходили в ближайшую чайную, где был перевязочный пункт и хранились боеприпасы и продовольствие, Павлик Андреев, перебегая вдоль окопа, с разных мест стрелял из винтовки в юнкеров. Создавалось полное впечатление, что в окопах и на баррикадах находится много красногвардейцев. Но однажды винтовка Павлика соскользнула за бруствер окопа. Мальчишка знал, что оружия у бойцов революции мало, и не задумываясь прыгнул через бруствер за винтовкой. Здесь его и настигла пулеметная очередь. Он был тяжело ранен.

Три дня юный герой боролся со смертью, почти все время был без сознания и бредил. Очнувшись, он спросил:

— Добили юнкеров? Взяли штаб?

— Взяли, Паша, взяли. И Кремль захватили. Революция победила.

Павлик пытался улыбнуться, но не мог.

Через несколько минут его не стало».

Брылев закончил читать, но продолжал стоять неподвижно, держа перед собой на вытянутой руке листок.

— Так все это было, Петр Егорович? — прозвучал в глубине сцены голос Брылева.

— Так! — гулким эхом разнесся по углам зала ответ Петра Егоровича.

Брылев устало опустил руку с документом и, глядя в темноту кулис, словно разговаривая сам с собой, проговорил:

— Гроб с телом Павлика Андреева и гроб с телом Александра Киреева были поставлены в гранатном корпусе завода Михельсона, в том самом историческом гранатном корпусе, где в девятьсот восемнадцатом году не однажды выступал Ленин. Почетный караул у гроба Павлика Андреева и у гроба Александра Киреева несли рабочие-красногвардейцы завода. — Брылев замолк и строгим взглядом окинул участников спектакля. — А десятого ноября павших героев Октябрьских боев похоронили на Красной площади, у Кремлевской стены. Петр Егорович, — снова зычный голос Брылева полетел в пустынный зал, — вы были на этих похоронах?

— Был, — отозвалось в зале.

— Расскажите, пожалуйста, как все это проходило. Для общего настроения спектакля нам необходимо представить это скорбное зрелище.

Петр Егорович встал. Прямой, высокий, седой.

— Как вам сказать… Это было не зрелище! Это были похороны. Мы провожали в последний путь лучших людей, наших верных друзей и товарищей по борьбе. Они отдали свои жизни за дело рабочего класса. Московский Совет и Военно-революционный комитет похороны героев революции объявили гражданскими. Вся Москва хоронила. Был облачный, чуть морозный день. Мы, рабочие со всех заводов и фабрик, вместе с шеренгами солдат со всех концов города шли к Красной площади. Шли медленно, с непокрытыми головами. Гробы с погибшими везли на артиллерийских лафетах. Знамена, знамена, знамена… И все с черной каймой. Впереди колонны, с винтовками, шли красногвардейцы нашего завода, из-за Москворечья шли сотни рабочих. Шли вместе с семьями. Тяжело было. Многие женщины, да и мужчины, не выдерживали, рыдали… От самого завода до Красной площади никто не надел шапки. Хор пел «Мы жертвою пали в борьбе роковой…». — Голос Петра Егоровича оборвался. — Мне трудно сейчас говорить об этом. Но… Все это было… Все было… На Красной площади колонны остановились. Гробы подняли на руки и понесли над головами к Кремлевской стене. Между Спасскими и Никольскими воротами виднелись только что вырытые братские могилы. — Петр Егорович снова замолк.

— А дальше? — тихо и словно виновато спросил Брылев, понимая, что старику трудно вспоминать тяжелый и скорбный день.

— Вся Красная площадь… пела… — Голос Петра Егоровича дрогнул.

— Что вы пели, Петр Егорович? Не помните слова этой песни?

— Такое не забывается. — Несколько помолчав, старик распрямил плечи и, глядя куда-то поверх сцены, туда, откуда падает занавес, глухо, но твердо, словно бросая на сцену не слова, а тяжелые булыжники о Красной площади, проговорил: — Мы пели такие слова: