Владимир Тендряков - Омега Страница 2

— Ты? Откуда свалился? — ахнул он.

Стоило удивляться. Мы с ним лет пятнадцать назад работали в одной школе, оба преподавали военное дело. И это было вовсе не в Каргополе, а за сотни километров от него.

В райкоме же партии секретарша, пожилая женщина, стеснительно спросила:

— Ваш отец не работал случайно в Подосиновском районе?

— Работал.

Оказывается, она знала моего отца, мою мать и меня, когда я еще был школьником. Я же помню ее мужа. Как мне его не помнить, когда он был директором нашей школы, не раз отчитывал за провинности в своем кабинете! Вот уж воистину неисповедимы пути твои, господи.

После этого я ходил по каргопольским улицам, выжидательно оглядываясь: а не окликнет ли меня еще кто-нибудь? Нет, больше не окликнули.

А все-таки я встретил еще одного старого знакомого. Пароходик «Никитин», оказывается, жив, до сих пор трудится на реке Онеге и озере Лача. Старичок выглядит молодцевато — выкрашен в белую краску, посвистывает на два голоса: то хрипловатым баском, то дискантом молодого петушка.

Сейчас он везет нас к озеру. На палубе довольно многолюдно: женщины с корзинами, парни с напущенными на сапоги клешами, добродушный пехотный капитан с женой, детьми, фотоаппаратом и престарелым бодрым отцом.

Выползает на солнышко еще один старик — спина сгорблена, потухшие глаза впали, сквозь серую щетину видна желтая, нездоровая кожа. Он опирается на костыль, с трудом находит себе свободное место, с натугой опускается на него. Отец капитана, поглаживая сивую бороду, ощупывает своего соседа маленькими оживленными рыжими глазками. Тот понуро сидит, подставив острые плечи и сухую спину под солнечное тепло.

— Да никак Колька! — окликает весело сивобородый.

Старик лениво поднял сморщенное веко.

— Не признаешь, что ли? Да ведь мы с тобой вместе в училище бегали. Никиту Гущина помнишь?

Старик открывает второй глаз, смотрит прямо в бороду собеседника и безнадежно качает своим выгоревшим картузом. Нет, он не может узнать по сивой бороде своего школьного дружка. Но это не смущает соседа, он весело продолжает допрос:

— Заболел, поди? А ведь ты таким, прости господи, буяном был. Ну, чистый разбойник… — Он оглядывается, старается привлечь внимание окружающих. — Всех бил, никому спуску не давал. Зимой, бывалоча, возле дороги в снег зароется и ждет. Подойдешь, а он из снегу-то прямо на тебя… Ох и буян! — Нагибается к старику и громко кричит в лицо: — Слышь, о тебе рассказываю. Буян, говорю, был!

Старик вдруг заговорил глухим, словно из подвала, голосом:

— Толкуют: в Архангельск поезжай, там операцию сделают… А зачем мне Архангельск? Вот домой еду, там умру… Архангельск. Нужна мне ваша операция…

А сивобородый возбужден, торжествующе, с улыбочкой оглядывается, повторяет:

— Ну, какой был отпетый! Просто порох. Ведь что только он не выкидывал…

Вот и они через много-много лет встретились. Этот Колька-буян, Колька отпетый, когда-то колотивший его, сивобородого, сидит, сгорбился, опирается трясущимися руками на костыль. Колька едет умирать, а сивобородый еще крепок, на нем недорогой, но добротный костюм, рядом сын, небрежно набросивший китель с блестящими погонами, внуки, возящиеся с фотоаппаратом. Как не быть довольным! Он даже забывает посочувствовать, весь отдается своему торжеству, несколько раз назойливо повторяет:

— Ведь мы одногодки, вместе в училище бегали. С одного года мы оба, — и расправляет плечи, глядит на всех добрым, улыбчивым взглядом.

Луковицы каргопольских церквей давно утонули в темной воде. Озеро Лача.

Боря Филев оглядывает залитую землю, говорит:

— Впервые в жизни вижу столько воды.

Он еще ни разу не видел моря.

Озеро Лача действительно обширное: впереди вода сливается с небом, и позади тоже только небо и вода, левый берег рядом, правый же маячит, как мутная полоска тумана, кажется, стоит дунуть ветру, как его не станет. Лача просторное, но не глубокое. Самая большая глубина — всего семь метров, фарватер, по которому сейчас старательно шлепает наш ветеран «Никитин», метра три — не больше, в иных же местах можно пройти многие километры, а вода будет доставать едва до колен.

Светило солнце, дул ровный, довольно прохладный ветер, разбегалась по воде извилистыми дорожками синяя рябь. Изредка виднелась вдалеке одинокая рыбацкая лодка. Пароходик «Никитин» размеренно шлепал колесами. Впереди же, над горизонтом, поднималась на дыбы тяжелая, мрачная туча. «Никитин» шел прямо на нее.

Но вот чайка, поднявшаяся над носом парохода, смята ветром и отброшена куда-то за корму. Поднялись волны, украшенные барашками. Они с озлобленностью молодых щенят начали набрасываться на «Никитин», по-прежнему деловито шлепавшего неуклюжими, производства чуть ли не конца девятнадцатого столетия колесами.

Ударили первые капли по палубе. Пассажиры повалили вниз, под укрытие.

В это самое время мы увидели, что по озеру, среди гуляющих волн двигаются… байдарки. Какие-то туристы, такие же, как мы, путешественники, только, быть может, более решительные, более независимые, прикрывшись плащами, спокойно помахивали двухлопастными веслами. Их настигал дождь.

Позднее мы слышали, что они перевалили порог Мертвая голова. Мы слышали о них на реке Кене, нам сообщали о них рыбаки на Кенозере… Куда бы мы ни приходили, везде узнавали, что впереди нас идут какие-то туристы на байдарках. И мы мысленно снимали перед ними шапки.

Дождь обрушился. Он был какой-то ясный. Хлещущая с неба вода словно пронизана внутренним светом. Берег, темные рябые волны, пароходная палуба с рулевой будкой купались в этом неистовом, веселом, сияющем дожде.

Он прошел. Путешественники на байдарках успели уже скрыться из глаз. Волны стали мягкими, ласковыми. Снова показалось солнце. Но от темных туч к земле долго еще тянулись дымные полосы.

В тех местах дождь еще продолжал поливать и берега и воды озера Лача.

Громоздкий пароход входит в узенькую речку. Тот и другой берег настолько близки, что кажется, если посильней вытянуться, можно достать рукой до кустов.

Оттого, что речка мала, оттого, что природа в свой предвечерний час подступила вплотную к твоему лицу, становится как-то уютно.

Из-под самого носа парохода, а следовательно, из-под самого нашего носа вылетают из травы утки. Мы целимся в них фотоаппаратами.

Уютней стало на палубе. Пассажиры почти все вылезли, и перед Свидью мы остались с глазу на глаз с рулевым, плотным парнем в заломленной кепчонке, с уверенной прищурочкой бывалого озерно-речного волка, поглядывающего вдаль.

И остановки парохода приобрели особую новизну. Какие там пристани и причалы! Наш «Никитин» прямо без особых маневров, без лишних команд — «задний ход!», «лево руля!» — тычется носом в берег. Соскакивает какой-нибудь засидевшийся пассажир, кивает головой рулевому, говорит, нет, не кричит, а говорит обычным голосом:

— На обратном пути, смотри, пристань. Мне два мешка картошки отвезти надо.

И рулевой тоже отвечает ему дружелюбным кивком:

— Ладно.

Нос «Никитина» отходит от берега, путешествие вверх по Свиди продолжается.

Игрушечная река. Что же будет дальше, если она в своем устье такая узкая? Ведь у всех рек один закон — у истоков они узкие, во впадении широкие. Если Свидь будет подчиняться этому закону, то пароходу «Никитин» придется раздвигать берега своими бортами.

Но Свиди, верно, речные законы не писаны. Чем дальше мы продвигаемся вверх по ней, тем шире и шире она становится, пока не превращается в обычную веселую речку, довольно широкую, с высокими берегами, на которых то тут, то там рассыпаны крыши деревенек.

На высоком берегу, владычествуя над рекой, над лугами, обставленными стожками сена, над деревней Горкой, стоят рядом две деревянные церкви.

Одна — величественная развалина — вскинула к серому небу свой позеленевший от непогод шатер. Купола ее покосились, тес ободран с боков, и все же она красива. Бывает, что дряхлость сама по себе живописна. Художники находят больше поэзии в какой-нибудь покосившейся избенке, чем в новом, только что из-под молотка доме. Но эта церковь красива не своим обветшанием. Напротив, обветшание мешает увидеть ее внутреннее благородство, покосившиеся купола нарушают скупую простоту возносящихся вверх линий. Церковь красива сама по себе — ничего лишнего, никаких затейливых украшений, все просто. Могучий сруб венчается шатром, над входом — второй шатер, поменьше, и все это устремлено вверх; место, где стоит эта церковь, — высокий берег — подчеркивает устремление. Древнее сооружение было прекрасно в молодости, оно остается красивым и сейчас, перед своей смертью.