Алексей Першин - Не измени себе Страница 2

— Попомню, попомню, Катеринушка. Сразу же спрячусь под твое крылышко, — и ловко нырял под руку жены. — Ты ж у меня спасительница желанная…

Мать охала и, пятясь от него, мелко-мелко крестилась. А кончалось все, как правило, по-доброму, мирно и тихо: она прижимала к пышной своей груди голову отца с мощной гривой жестких волос, запускала в них пятерню и задыхающимся голосом признавалась, будто стыдясь себя:

— Да куда ж я без тебя, непутевого…

Любил Борис эти родительские незлобивые перепалки. Отец вроде бы покорялся матери, но в этой его покорности скрывалась добрая усмешка. Нельзя сказать, что мать не понимала, не чувствовала игры в этом раскаянии. Все видела, да поделать ничего не могла, до самозабвения продолжала любить своего «супостата».

От отца же все обидные слова отскакивали горохом. Проходил день-другой, и он принимался за старое, опять с неизменным добродушием посмеивался над матерью. За всем этим внешним благодушием ощущалась непоколебимая сила убежденного в своей правоте человека. Эта сила отцовская покоряла многих, но особенно детей. Нет на небе никакого бога и его архангелов, есть солнце, луна да миллиарды звезд, точно таких же солнц, как наше, светящее каждый день. Про звезды и множество других солнц тоже как-то не особенно верилось (больно уж трудно было все это представить), и все же отцовская вера в реально существующий мир вещей была куда убедительнее, чем вера матери в бога. Никто того бога никогда не видел, на иконах он был всегда разным, рассказы о нем казались, как правило, путаными. Даже дети понимали, что мать повторяла чужие слова, заученные и не очень понятные ей самой. Но особенно детскую антипатию к богу вызывали его мстительность и злоба. Он всегда наказывал, карал, грозил сварить в кипящей смоле. Бр-р!.. А самая большая милость — рай? Рай этот представлялся тусклым и скучным.

И все-таки бог смущал душу Бориса. Тысячи лет жили на земле люди, неужели же они так глупы и трусливы, что эти тысячи и тысячи поколений упорно цеплялись за бога?

— Ну почему, почему так могло случиться?!

Недоумение и жалость крылись в этих словах.

— Вот и еще один богоискатель. — Отец притягивал за плечи Бориса. — Много умных книг написано, чтобы ответить на этот вопрос. Я о них только слышал, а сам не читал. Где уж мне с моей церковноприходской… Только в армии умные люди кое-чему научили. — Отец порывисто взъерошивал свои волосы, как делал порой, когда хотел осмыслить и объяснить что-то трудное. — Людям всегда нужно было во что-то верить. Страшно даже представить, что после смерти ты сгниешь, превратишься в прах. Вдумайся в это… А поп, церковь дают надежду на загробную жизнь, на рай со всякими чудесами…

Борис фыркнул. Отец удивленно взглянул на него.

— Человеку хочется жить вечно, а ничего вечного в мире нет. Все люди смертны. И я, и мама, и твои братья. И сам ты. Все!

Мурашки поползли по коже от слов отца. Как же так? Люди будут жить, а его, Бориса, не станет. Много дней потом думал он об этом разговоре. И так и эдак прикидывал, но к окончательному выводу не пришел. Тринадцать лет к тому времени прожил Борис. И как-то однажды, проснувшись утром и увидев глазастое и сверкающее солнце, он решительно отбросил глупые и недостойные человека страхи и сомнения. Не он первый, не он последний.

И утешился мыслью: люди живут до шестидесяти, а то и до семидесяти лет. Эвон сколько ему еще отпущено. К чему печалиться?.. Жизнь все-таки хорошая штука и не надо ее разменивать на печали.

А вот Ленка, та боялась бога, ее даже в дрожь бросало, когда Борис пытался поговорить с ней о религии и, главным образом, о том, как она утвердилась в человеческой жизни, — тут же вырывалась и убегала…

Видно, эти его дурацкие и неумелые разговоры и погубили их дружбу. Даже проститься не пришла…

— Куда мы идем? — громко спросил Борис.

Пашка резко остановился. Борис налетел на него сзади, толкнул, — тот вполголоса выругался:

— Растяпа!

Тон снисходительный. Пашка вообще после случившегося на вокзале как-то преобразился, почувствовал себя старшим. Он уже бывал в Москве с отцом, правда, давно, и сейчас никак не мог вспомнить, куда им надо идти. Признаваться, однако, ему не хотелось — внезапно приобретенная власть над Борисом пришлась ему по душе.

— Может, спросить? — предложил Борис, заметив неуверенность товарища.

Тот заколебался, но делать нечего. Они остановили молодую женщину и спросили, как им проехать к Сивцеву Вражку.

Женщина почему-то обрадовалась и воодушевленно принялась объяснять:

— Вам, милые юноши, нужно сесть на «четверку», а потом на «аннушку». А там вы по малому кольцу прямиком до Арбатской площади доберетесь.

— На какую еще «аннушку»? — удивленно спросил Пашка.

Женщина улыбнулась.

— Трамвай так называется. Это номер такой: «А».

Вверху смотрите номера. Сначала садитесь вот на этот. У Мясницких ворот пересядете, да вам в вагоне скажут. Садитесь, садитесь, а то вас затолкают. Давайте ваш узел, помогу.

Она хотела помочь Пашке, но тот испуганно от нее отшатнулся: Борис и женщина рассмеялись.

— Пуганая ворона куста боится! — шутливо воскликнула она. — Вы что же, юноши, в гости приехали?

— Нет, работать хотим.

Лицо женщины посерьезнело.

— Трудно сейчас с работой. На биржу вам надо.

Собеседница задумалась. Потом вдруг, пошарив в сумочке, достала листок бумаги, что-то черкнула на нем и протянула Борису.

— Туго придется, позвоните мне по этому телефону. Зовут меня Клавдия Ивановна Осетрова. Может, и помогу. Ну… счастливо вам, — и помахала им рукой.

Борис и Пашка заторопились к трамваю. Их волной внесло в вагон, а там так сдавили, что не вздохнешь. Кондуктор сердитым голосом требовала оплачивать проезд, только какое там: оба рукой пошевелить не могли. Борис попытался поставить чемодан на пол, на него сердито закричал сосед:

— Убери с ноги! — и Борис поспешно подхватил чемодан.

Так и проехали «зайцами» до пересадки. Здесь было свободней, Пашке удалось даже сесть. Вагон трясло и мотало из стороны в сторону, он гремел на стыках, глаза хотелось закрыть от страха, того и гляди, опрокинутся; однако к Трубной площади они спустились благополучно и бойко покатили вдоль зеленой стены деревьев.

В «аннушке» было так же шумно, как и в «четверке». Кондуктор, еще молодая девушка, чем-то похожая на ту, вокзальную воровку, задорно улыбнулась Борису, когда он стал на нее удивленно посматривать: действительно похожи, даже ноги у обеих голенастые, загорелые.

— Чего уставился? Не видал таких? Иль понравилась? — громко, на весь вагон, спросила она.

Борис вспыхнул и не знал, куда глаза девать.

— Нет, не понравилась, — вмешался в разговор Пашка. — У него точно такая же девица едва чемодан не сперла.

Кто-то громко рассмеялся, а девушка обиделась.

— Я с пяти утра трясусь в вагоне, а он мне какие слова! И не стыдно?

Кондуктора поддержала какая-то старушка, оказавшаяся на редкость остроязыкой. Она набросилась с руганью на Пашку, даже оторопевшего от неожиданности.

— Хватит с него, — вступилась кондуктор за Пашку. — Если молчит — значит понял, что такое хорошо, а что такое плохо, — и, улыбнувшись Борису, объявила: — Сивцев Вражек. Ваша остановка, господа хорошие.

— Какие же мы господа? — обиделся Борис.

Девушка простодушно рассмеялась.

— Я пошутила. Хотела услышать ваш голос. А то молчите и молчите.

Они вышли, огляделись. Кондуктор помахала Борису рукой, а Пашке погрозила пальцем, и трамвай со звоном и скрипом укатил. Пашка вздохнул с облегчением, огляделся и довольно быстро сориентировался.

— Пошли.

Дядя встретил Бориса не очень-то дружелюбно: намекнул, что ждал племянника одного. Трудно сейчас с работой, и он-де не имеет ни малейшей возможности помочь Борису. Переночевать, что ж, за одну ночь места не пролежит.

Нос у Пашки жалобно сморщился, но он тут же спрятал глаза от Бориса.

— Вот скупердяй проклятый! — ругал своего родственника Пашка, когда наутро провожал Бориса. — Куда ты теперь?

— Не знаю. На биржу пойду, куда же еще?

— Ну ладно, ты уж того…

— Будь здоров.

— Заходи, коли что.

— Да уж, к вам зайдешь…

— Я-то здесь ни при чем.

— Понимаю.

И Борис зашагал со двора, не оглядываясь.

На бирже было шумно и людно. Все куда-то спешили, громко переругивались. Борис опустил чемодан на пол и тотчас получил толчок в бок. Оглянулся.

— Сейчас же возьми в руки, — строго сказал ему пожилой мужчина с худым, истощенным лицом.

— А что? — с удивлением спросил Борис. — Уволокут?

— А то?

— Так уж все и воры?

Сомнение в голосе Бориса почему-то задело мужчину за живое.