Анатолий Шишко - Конец здравого смысла (сборник) Страница 2

— Слушайте. Дайте мне…

— Что вам угодно?

— Бутерброд.

— С чем? Поскорей, наша закусочная закрывается через десять минут, она куплена на бирже Морганом под шоколадное производство.

Приказчик выхватил два ломтя, густо смазанные икрой. Автоматический заворачиватель обхватил бутерброды пергаментом и сбросил по желобку…

— Внизу получите… три су.

Марч уплатил, жадно проглотив слюну.

— Но мне еще хотелось бы…

— Нельзя, продано, закрыто! — приказчик скинул с себя пиджак и очутился в синей куртке с именем «Морган» на обшлагах.

— Третий костюм за день. Извините, — улыбнулся продавец и на глазах покупателя стал опускаться вниз.

Англичанин забылся в легком обмороке, а когда он открыл глаза, фаланга подъемных площадок выгружала горы сладостей.

Упакованные тюки вливались в магазин хрустящим потоком, затопляя витрины, прилавки.

Электрические собиратели, щелкая, смахивали сосиски, окорока, колбасы в пропасти желобков.

Марч попятился от наступающего на него бидона с кофе и вдруг, вспомнив о своих бутербродах, заметался, ища выхода…

— Вам какао? Кофе? Есть шоколад «Индустрия». Кило? Полкило? — забарабанил человек в синем.

— Мне два бутерброда мои, понимаете?

Человек презрительно дернул плечом и закричал:

— Вафли «Демократия». Тянучки «Лига Наций».

Марч выскочил на улицу и побежал по тротуару.

Внизу, в синей глубине десятиэтажного провала, на земле колыхалось море человеческих фигур.

Из клокотавшей пропасти доносился грохот приведенного в движение металла.

Сочные клубы автомобильной гари обволакивали этажи, и люди, спешащие по тротуарам на той стороне, казалось, бежали по воздуху. Дым маскировал движущийся асфальт, и черные силуэты напоминали пожарных.

Да, это походило на пожар, где единственными сгораемыми предметами были люди. Все остальное — железо, бетон, сталь — казалось вечным в безумном хаосе нагромождения, лязга, пения проводов, скрежета и дикого воя сирен.

Марч, втянув голову в плечи, бежал вместе с толпой. Его шевиотовый потертый пиджак развевался наподобие флага. Весь вид Марча кричал о терзаниях человеческого существа, не кормленного и раздраженного до предела.

Какой-то субъект, бегущий впереди на колесах, нанял дрожащий в воздухе аэротакси и умчал, пустив в нос англичанину струю дыма.

— Проклятье! Эй, вы!

Что-то скользившее впереди рухнуло к ногам Марча.

Англичанин остановился. Это была женщина.

— Мсье, — простонала она, — дайте руку.

— Что с вами? — раздраженно буркнул Марч.

— О, мсье, ничего хорошего. Мне вчера сделали прививку от ревности в Институте Уничтожения Вредных Чувств… Я второй день бегу…

— Куда?

— Ах, мсье, это неизвестно даже Институту. Последнюю неделю я питалась пищевыми пилюлями. Мне некогда обедать. Я так ослабла. Вместе с ревностью я, кажется, потеряла аппетит. По дороге из Института я забыла свой адрес. Теперь придется в Отделение Освежения Памяти. Благодарю вас!

Вырвав руку, она бросилась в такси.

Молодой человек попробовал улыбнуться, но, вспомнив о еде, заскрежетал зубами.

— Черт, хотя бы этих лепешек!..

Глаза Марча сразу поймали нужное.

Ярко-желтая вывеска и на ней:

КАФЕ

Молодой человек рассмеялся, открывая дверь. Волна испарений ударила терпким, но вкусным ароматом.

Одиннадцать или больше — трудно определить, не только циферблат часов, но и самое кафе с эллипсоидом цинковой стойки — все колышется в синем табачном дыму.

Оркестр оборвал игру. Сразу вспыхнули крики и звон бутылок.

Вошедший в изнеможении рухнул на стул и осмотрелся.

Оркестр вновь играет что-то гулкое, от чего бокалы плачут жалобно и звонко.

В углу, за столиком, трое мужчин кончают ужин.

Марч напрасно шарит в карманах пиджака.

Взор его остановился на недоконченном блюде. Он вздрогнул как на электрическом стуле.

— Мосье не будут так любезны уделить что-либо из их ужина? — нерешительно спросил Марч по-французски с резким акцентом.

Сидящие повернулись к нему.

— Мы уже кончили.

— Вы француз? — удивился другой.

— Я англичанин. Вы разрешите?

И прежде чем кто-либо успел разрешить, молодой человек жадно принялся за холодный картофель.

— Может быть, вы хотите пить? — один из говоривших откинулся на спинку кресла, следя за соусом, исчезавшим во рту чрезвычайно подвижного англичанина.

— Пить?.. Нет. Благодарю, — хладнокровно заметил Марч и встал.

— Бокал красного, — продолжал настаивать сидящий.

Человек, предлагавший пить, выглядел молодым… Пожалуй, самое изумительное в нем — глаза, серые, бегающие и рассматривающие в упор, одновременно холодные и смеющиеся. В уголках губ контролирующая улыбочка. Одет он во что-то штампованное, незапоминающееся.

— Нет, благодарю, — попятился Марч.

Собеседник поспешно встал, обнаружив подвижную фигуру в плотном английском пальто.

— Вы не должны уходить. Меня зовут Лавузен. Анри Лавузен, художник.

— А меня… — запнулся англичанин.

— Вы забыли? — ласково спросил Лавузен.

— Нет, конечно. Мое имя Марч Суаттон. Но я, право, не могу вспомнить свою профессию…

— Она ужасна, что-нибудь вроде репортера, палача, доктора? — улыбнулся Лавузен.

— Хуже. У меня ее нет вообще. До свидания! — и англичанин, повернувшись, выбежал из кафе.

Лавузен поспешил за ним.

— Слушайте, вы, человек без профессии! Одну секунду!

— Ну, — отозвался хриплый голос Марча.

— Вы мне нравитесь, — прокричал Лавузен, — и если я вам понадоблюсь, приходите ко мне. Мой адрес: рю Севинье, 4, ателье художника Лавузена… Обещаете?

— Может быть, — донесся ответ.

В отсвете фонаря Лавузен едва уловил тень торопливо убегавшей фигуры.

Глава вторая

К одиннадцати старинный квартал Марэ затихает.

Еще в центре гудит волна моторов, устало мигают рекламы.

Париж возится, сопит, вздрагивает.

На рю Севинье — излюбленном убежище художников-антикваров, — в низеньких домиках со скрипучими жалюзи рано гаснет свет.

Улица эта сравнительно тихая: два-три убийства, около десятка раздавленных за день, — вот и все, что может всколыхнуть ее сонное, провинциальное спокойствие. Как и в древние времена, она знает, когда кончается ночь и наступает день.

Там, в центральных кварталах уже давно стерлись границы дня и ночи.

Ослепительные громады этажей постоянно залиты электричеством.

Ночь наступает для тех, кто в суете забыл принять антисонную лепешку, или неизбежная смерть заставляет людей уснуть в последний раз.

Вторым от угла, рядом с ателье художника Лавузена, стоит четырехэтажный дом, на первый взгляд не представляющий интереса. Но если проследить внимательно, как это делает сосед художник, то можно убедиться, что окна дома никогда не открываются, а в среднем — круглые сутки горит огонь.

Мсье Лавузен живет почти одиноко, если не считать нескольких непроданных портретов на стенках его ателье.

Сегодня, в этот странный вечер, 17 июля, молодой художник, позабывший проститься с товарищами по кафе, вернулся как все — в двенадцать, отпер ателье, разделся и, задумчиво зевая, сел на подоконник.

Одинокая луна, измученная фирмами, осторожно высунула свою голову на блюде бронзовых туч.

Луну едва видно сквозь стекло уличных сводов, но водянистые каскады ее лучей пробиваются, серебрят и по-прежнему волнуют.

Возможно, что Лавузен задумался о своей матери, живущей в Шампани, хотя он ее не помнит, просто не представляет себе трижды омоложенную старушку, бегающую в коротких платьях по каким-то невероятным полям.

Но в то время, как мысли его далеко за пределами стеклянных крыш, озабоченный взор напряженно, не отрываясь, прикован к подъезду соседнего дома со светящейся дощечкой у двери:

АЛЬБЕРИК КАННЕ — доктор философии

Лавузен ждет. Губы его плотно сжаты, он прислушивается. Ага, часы бьют полночь!

И сейчас же из-за угла выскакивает такси. Внимательно прощупав фонарями мостовую, такси останавливается у подъезда доктора. Какая-то женщина, не дав себя разглядеть, выскакивает из авто, звонит и скрывается в парадном.

Лавузен торопливо надевает на уши кляпы радиоподслушивателей, тушит огонь и на небольшом экране начинается кинодействие… Все, что делается у доктора, отчетливо выступает на полотне, а их голоса хрипло вибрируют в трубке.

Мужская фигура торопливо заперла дверь и, склонив голову, молча указала рукой.

Женщина не двигалась, удивленная полумраком прихожей.

— Я боюсь, мсье, — чуть слышно прошептала она.