Борис Бондаренко - Залив Терпения (Повести) Страница 2

Сунув шоферу пятерку и отмахнувшись от сдачи, — хотя счетчик и двух рублей не настукал, — Василий выбрался из машины, подвигал затекшими ногами и пошел искать тридцать девятую квартиру, вглядываясь в таблички на дверях подъездов.

2

Встретились они в мае прошлого года, оказавшись соседями в самолете, летевшем в Адлер. Сидела она у окна, и хотя теснота кресла и скрадывала ее фигуру, но видно было, что тело у нее высокое, крупное, а когда встала она, полчаса спустя, и пошла по узкому проходу, задевая бедрами за спинки кресел, Василий, проводив ее долгим взглядом, подумал, что вот такая — как раз была бы для него. Но подумал мимоходом, он вовсе не собирался делать какие-то закидоны. Дохлая была бы затея — стоило только взглянуть на нее, и дурак поймет, что таких для него быть не может. А Василий дураком себя не считал. Держись своих, они не продадут — эту истину он усвоил крепко. А эта женщина своей никак не могла быть: прическа, взгляд, одежда, а главное, руки, — очень чистые, белые, гладкие, с ярким маникюром, — все говорило о том, что она — чужачка, из того народа, которого Василий не знал и с которым почти не сталкивался. Но когда она возвращалась обратно, а он почему-то замешкался, глядя на нее, и не успел встать, а она его об этом не попросила, как несколько минут назад, и, задевая длинными горячими ногами его колени, протиснулась мимо него и села на место, — Василию уже не казалось, что она такая чужачка. У нее была хорошая улыбка, когда он неловко извинился за свою забывчивость, и дружеский тон, когда она вынула сигарету и попросила прикурить.

В ту весну Василий возвращался после долгой зимовки с острова Хейса, где женщин можно было видеть только на фотографиях да на картинках, вырезанных из журналов. И тогда, в самолете, он даже не мог решить, действительно ли Татьяна так красива, или это только кажется ему — все женщины в ту пору нравились ему, потому только, что они были женщинами. И лишь потом, когда исчез голод тела и он мог смотреть на женщин беспристрастно, Василий увидел, что она и в самом деле красива. Очень красива.

Но тогда, в самолете, этот голод не давал ему покоя и все время заставлял помнить о том, что рядом сидит женщина. Три часа полета просто измучили его. И уж лучше бы она не улыбалась ему такой хорошей улыбкой, не расспрашивала таким красивым голосом о его жизни, не трогала его руку своей белой гладкой рукой, когда внизу проплывал Дон… Она так ласково прервала разговор, извинилась и сказала: «Давайте посмотрим», и он послушно умолк, придвинулся к окошку, но увидел не Дон, а красивый изгиб ее шеи, курчавые завитки волос, нежную розовую мочку уха, вдыхал тонкий запах ее духов, а когда она наконец отклонилась от окна, ее волосы скользнули по его щеке… Тогда, может быть, и не казалось бы Василию, что та преграда, которую он всегда чувствовал, встречаясь с такими, как она, становится меньше. А была минута, когда показалось, что никакой преграды и совсем нет, — это когда Татьяна, с огромным интересом, который она и не собиралась скрывать, выслушала рассказ о том, как он один, с голыми руками, пошел на пьяного взбесившегося старателя, вооруженного ножом. Сам он никогда не стал бы распространяться об этой истории, но Таня спросила, откуда у него шрам на шее, и пришлось рассказать, как было дело. Она сказала ему:

— Какой вы… смелый. — И, передернув плечами, добавила: — Это же просто страшно.

Василий, смущенный ее похвалой, стал оправдываться:

— Ну, чего там страшного… Я сам виноват. Понадеялся, что он совсем окосел. А так бы огреть его лесиной — и дело с концом.

Она чуть улыбнулась.

— Почему же… не огрели?

— Жалко стало.

— Жалко? — удивилась Таня. — Такого бандита?

— Ну, какой же он бандит? — Теперь уже Василий удивился. — Такой же работяга, как и все. Перепил малость — так с кем не бывает? Он потом говорил, что ему какие-то чертики стали чудиться.

— А-а, — догадалась Таня. — Алкогольная горячка.

— Во-во, она самая.

— Но ведь он же мог убить вас.

— Ну что вы, — сказал Василий таким тоном, что она засмеялась:

— Да, вас так просто не свалишь… А что ему было за это?

— Да ничего. Стукнул я ему раз по уху — он и отключился. На всякий случай связали, пока совсем не очухался.

— А потом?

Василий озадаченно посмотрел на нее.

— Ну, что потом… Ничего. Оклемался, выпили мы с ним по стаканчику, чтобы замять это дело, и все. А шея через неделю зажила.

— А милиция не вмешивалась?

Василий даже глаза на нее вытаращил, догадавшись наконец, насколько плохо она представляет его жизнь.

— Ну что вы, какая милиция… Там на двести километров вокруг нет ни одного милиционера. Да и на кой… — он запнулся о слово «черт», едва не сорвавшееся с языка, и поправился: — Зачем же милицию вмешивать? Люди все свои, сами разберемся.

И вот когда он увидел ее взгляд, и показалось ему, что никакой преграды нет, — все это выдумки. Что из того, что у нее высшее образование (Таня уже сказала ему, что окончила университет, работает в каком-то институте), а у него — семь классов, восьмой — коридор? Пусть она умная, образованная, интеллигентная, — но и он повидал кое-что, чего ей и не снилось, и это еще вопрос, что лучше. Что она там видела в этом институте из-за своих пробирок? У него жизнь тоже — будь здоров.

Но было это всего минуту, а потом она сказала какое-то слово, которое он не понял, и преграда встала на место, — правда, уже не такая основательная и прочная, как раньше. Василий продолжал рассказывать о том, что видел и знал, Таня слушала его как зачарованная, и он торжествовал про себя: «Это тебе не фунт изюму… Небось твои очкарики тебе такого не расскажут…» Василий понял, что ей интересно с ним, и почувствовал себя гораздо свободнее.

Когда вышли они из самолета, стали на площади, высматривая такси, Таня взглянула на него как будто выжидающе.

— Куда вы теперь? — спросил он.

— Думаю, где-нибудь в Гагре остановиться. А вы?

— Да ведь мне все равно.

— Тогда поедемте вместе, — просто предложила Таня, и Василий, обрадовавшись, подумал: «А чем черт не шутит… Остановлюсь где-нибудь рядом, посмотрим, что выйдет…» И сказал:

— Конечно, если вы не возражаете.

В Гагре все получилось как-то само собой — у квартирного бюро перехватила их ласковая старушка, запричитала:

— Ой да хорошие вы мои, идите ко мне, не пожалеете…

— Две комнаты найдется? — решительно прервал ее Василий.

— Дак ить цельный дом пустует, как не найдется.

— Ну, идем, мамаша.

И, подхватив чемоданы, зашагал за бодро семенящей старушкой, продолжавшей радостно причитать:

— Вот спасибо, милые, выручили, а то я уже шесть дён хожу, постояльцев ищу. Что-то мало нонче едут, погода плохая. Только вы не бойтесь, через неделю такое солнце будет, что сжаритесь. А мне-то уж как кстати, одна я, на пенсию живу, да что эта пенсия — двадцать один рубель всего…

И поселились они в одном доме, в соседних комнатах, выходящих на застекленную веранду.

Спали оба с раскрытыми окнами, и по вечерам Василий слышал, как ходит Таня рядом, за стеной, как скрипит сетка ее кровати, как все стихает потом.

А на третью ночь он вышел на веранду, постоял, прислушиваясь к тишине в ее комнате, и подошел к ее окну, загородив его спиной, вгляделся в темноту. Там, внутри, ничего не было видно. Но он знал, что Татьяна не спит, — незадолго до этого он слышал ее покашливание, — и решительно перемахнул через подоконник. Таня молчала — и только когда он сел на кровать и протянул руки к ее плечам, белевшим в темноте, она потянулась и обняла его.

Потом, ошеломленный случившимся, он лежал рядом с ней на узкой кровати, Таня плотно, всем телом, прижималась к нему, он слышал ее голос в темноте и смех, чувствовал руки, ласкавшие его лицо:

— У-у, колючий… Зачем тебе борода? Зарос, как медведь. Завтра же сбрей.

— Слушаюсь, — засмеялся Василий, а сам все еще не верил — неужели это правда?

Бороду он сбрил, но когда Таня сказала, что неплохо бы и галстук надеть, Василий поморщился:

— Никогда не носил эти удавки.

Но, подчиняясь ее ласковой настойчивости, пошел с ней в магазин, купил несколько галстуков и, поносив один вечер, сказал:

— Ну, с этими финтифлюшками я — пас.

Таня засмеялась:

— Господи, да разве я заставляю тебя? Не носи.

И когда он с облегчением сорвал галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, она, погладив его шею, сказала:

— И правда, что это мне взбрело в голову? Для такой шеи — и галстук.

— А какая у меня шея? — не понял Василий.

Таня засмеялась и поцеловала его.

— Такая…

Весь тот месяц вспоминался какими-то отрывками вроде этого. Лучше всего помнились ночи — может быть, потому, что вспоминать их было приятнее всего. По ночам Таня была понятным и по-настоящему близким ему человеком, — и до сих пор, вспоминая ее ласки, ее восхищение красотой и силой его тела, Василий испытывал приятное чувство гордости от того, что его любила такая женщина. Любила? А так ли уж важно, как это называть? Ведь были минуты, когда Василию казалось, что он дает этой женщине то, что никто другой дать не мог. Да и не только казалось — Таня сама говорила ему так, и это были лучшие минуты его жизни — потом Василий не раз думал об этом.