Борис Екимов - Озеро Дербень Страница 2

— Что это?

На свист и вопрос пальто не ответило, лишь что-то внутри его шмыгнуло, засопело, шевельнулся воротник, и показалось личико соседа-первоклассника, Прокофьева внука.

— Витек, ты?

— Я.

— Новое пальто?

— Новое.

— Ну и пальто, — восхитился Алексей. — Кто его покупал?

— Мамка.

— Она его на себя, что ли, мерила, — попенял Алексей. Мальчишка еле двигался, и Алексей сыскал в просторном рукаве его руку и повел, ругая в душе деревенские обычаи брать одежду на долгий вырост.

Дед Прокофий их встретил, ужаснулся:

— Это Виктор?

— А то кто ж…

— Еш-твою… Таиса! Тайка!! — криком звал он сноху, а та когда прибежала, указал на утонувшего в пальто внука: — Это чего?!

Молодуха изумленно всплеснула руками:

— Господи! — И вдруг поняла: — Это они с Васькой Кривошеиным поменялись. Маруся со мной брала. А тот дылдак как натянул…

— Я думал, на вырост… — смеялся Алексей.

— Да ну… Господи! Как дошло дите…

Они посмеялись все вместе. И Алексей побежал к себе. По дому и двору, затапливая печь, согревая еду, лошадь обихаживая, кабана и птицу, Алексей носился стрелою, носился и соседу кричал:

— Василий Андреич! Ты живой? Поехали порыбалим! Подергаем окушков, собирайся!

Сосед, Василий Андреевич, старик-пенсионер, тоже из учителей, откликнулся сразу. Откликнулся и к Алексею в хату зашел.

— Поехали? — сказал Алексей. — Давай собираться.

Василий Андреевич переминался с ноги на ногу, вздыхал.

— Евгения Павловна… Дрова, говорит, пилить…

На этой неделе соседям привезли два дубка, и они лежали у двора.

Алексей мигом прикинул и сказал:

— Два часа рыбалим, потом пилим. Понял? Успеем.

— Да Евгения Павловна… — покачал головой сосед. — Ты бы ей сам…

— Приду. Сейчас пообедаю и договорюсь. Собирайся. Окуневые блесны, светлые. Нынче все же сумеречно.

Старик сразу оживел:

— Я мигом. А ты — Евгении Павловне, а то она меня…

— Давай! — махнул рукой Алексей, и старик исчез за дверью.

Печка гудела, разгораясь. Алексей засыпал угля, доел и стал собираться. И уже одетый по-рыбачьему, в высоких, по бедра резиновых сапогах, пошел к соседу.

Соседова жена, круглолицая, низенькая, пухлая старушка, Алексея жаловала. Но теперь, когда он вошел в дом в рыбацком наряде, она все поняла и страдальчески сморщилась.

— Алеша, — попросила она, — не бери моего, пусть дрова пилит. Перед соседями стыдно. Неделю дубки лежат.

Василий Андреевич, потаясь, выглядывал из боковой каморки.

Смеясь и радуясь доброй старости своих соседей, Алексей сказал:

— Евгения Павловна, вы мне верите?

— Верю.

— Два часа рыбачим, — показал он для убедительности на пальцах, — потом пилим. Я свою пилу беру. И в две пилы мы за час все сделаем. Договорились? Ведь последние дни. Озеро завтра встанет. Ухи охота. Два часа! — не убирал он пальцы. — И дрова все будут попилены. Верите мне?

— Ну, пусть едет, — махнула рукой Евгения Павловна. — Только одевайся… — повернулась она к мужу.

А у того уже все было готово: он ухватил рюкзачок, а в другую руку — громыхающий брезентовый плащ. Выкатились на крыльцо, беззвучно посмеиваясь.

Озеро пахнуло им в лицо стылой свежестью, напоминая о себе, и они враз посерьезнели, заспешили вниз, к воде, к лодке.

Вернулись засветло. В затишке Акимовского затона у камышей, как и полагали, окунь брал хорошо. Нечасто, но крупный, мерной, с алыми плавниками, словно горящими от ледяной зимней воды.

Вернулись с рыбой, домой заходить не стали.

— Хозяйка! — крикнул Алексей у крыльца. — Принимай улов!

А из дома неожиданно вышла не Евгения Павловна, а внучка ее, Катя. Вышла и сразу запунцовела от ветра и радости, зубы ее белели, и сияли глаза.

— Чего шумишь? — спросила она.

— Ты откуда? — удивленно проговорил Алексей.

— От верблюда. — И тут же объяснила: — Я лишь на сегодня, а утром уеду. С фельдшерицей.

Как отрадно было глядеть на нее, хорошеликую, в ладном платье. Так и хотелось по светлой головке погладить. Но гладить Алексей, конечно, не стал, лишь тронул руку, рыбу передавая, и сказал:

— Держи. — И добавил тише: — Спасибо, что приехала.

Этого она и ждала, ради этого сюда и летела. И если бы Алексей не сказал этих слов, она бы их все равно прочитала: в лице, в глазах. Но он даже сказал, и Катя так была счастлива, что слезы подступили. Она их скрыла и побежала в дом.

И пока Василий Андреевич с Алешей пилили дрова, в две бензопилы, с гулом, синим дымом и свежими, желтыми опилками на белом снегу, Катя старалась не упускать их из виду. Рыбу чистила во дворе и косилась на Алексея, потом в дом ушла, а все в окошко посматривала.

— Не наглядишься? — спросила Евгения Павловна, словно осуждая. — И чего ты ехала из-за каких-то полдня? А утром чуть свет вставать.

Катерина училась в техникуме, в районе, а до него было тридцать пять километров.

— Ой, мне так захотелось, баба Женя… Прямо я не смогла. Я и не собиралась, а машина идет — вижу, наша. Во мне все загорелось. И я поехала.

— Понятно, — покачала головой бабка. — Ох, боюсь я…

Они вместе встали у окна, старая и молодая, и глядели на Алексея: в сером ватнике, туго подпоясанный, он был силен и высок; крепкие руки его легко держали фыркающую пилу. И работал он весело, чего-то кричал Василию Андреевичу и смеялся.

— Чего ты боишься, баба Женя?

— Да как-то непонятно… Странно… А вдруг ему надоест?

— Кто? Я?

— Не ты. Я о другом. Отец у него — профессор, мать — ученая. Какая квартира в городе, работа. А он здесь. Непонятно.

— Но ведь он же наш…

— Конечно, наш, — ответила бабка, — и я его люблю. Всегда любила, он хороший парень. И я рада за тебя, Катюша. Но как-то…

— Что как-то?

— Сама не знаю, — честно ответила Евгения Павловна. — Ведь кандидат наук, с диссертацией — и вдруг у нас в школе. Почему?

— Ну и что? Разве это плохо?

— Не знаю, — вздохнула бабка.

А потом был долгий ужин с пахучей окуневой ухой, рыбными пирожками. Ужин и разговоры. Старики вспоминали о прошлом. Алексей любил слушать их. Слушал и поглядывал на Катю, и временами странные мысли посещали его. Ему представлялось, как через много лет будут они с Катей вот такими же старыми: он — худой, морщинистый — станет носить очки и поверх очков козелком поглядывать; а Катя располнеет, поседеет и вот так же будет корить его рыбалкой, охотой, прочими забавами, не желая его отлучек. И эти видения не были горькими, ведь обещали они долгую согласную жизнь и покойную старость.

После ужина Алексей сказал:

— Катя, поехали Тамарку промнем.

— Поехали! — обрадовалась Катя.

— Алеша… Ночью… — принялась отговаривать Евгения Павловна. — Темно… Кате завтра рано вставать.

— Мы недолго. Прокатимся и назад.

— Бабушка, мне так хочется…

— Ну и пусть поедут, — вступился Василий Андреевич. — Чего ты?

Евгения Павловна махнула рукой: «Поезжайте». Но потом, когда молодые ушли, она досады не скрыла. И муж спросил ее:

— Ты чего? Чем тебе Алексей нехорош стал?

Евгения Павловна поглядела на мужа внимательно, вздохнула.

— Хорош-то он хорош. Да там-то у него чего случилось?

— Ты о чем? — изумился Василий Андреевич. — Чего плетешь?

— Вот и плету. Катя — молодая, глупая, а ты вот… Ты — старый человек, а туда же. Ты знаешь, что у Алексея в Ленинграде случилось?

— А чего у него случилось?

— Вот я и спрашиваю: что? Закончил аспирантуру с отличием, защитился, собирался на стажировку за границу — ведь так было. А потом трах-бах — и на хуторе. Ты это можешь мне объяснить?

— Могу, — ответил Василий Андреевич. — Надоело ему там. Там, в Ленинграде-то, болота, туманы, дожди, солнца за год не увидишь. Вот он все бросил и приехал сюда.

— Нет, — решительно отвергла его резоны жена. — Твои объяснения меня не устраивают. И пока я до правды не докопаюсь…

А тем временем Алексей вывел из стойла лошадь. Она охотно пошла и, довольно фыркая, принимала упряжь, занудившись долгим отдыхом.

Санки были устланы соломой. Алексей вынес дедов тулуп, бросил его в кошевку, и поехали.

Тронулись потихоньку в гору. Тамарка во тьме чутьем и копытом угадывала дорогу.

— Ты не хочешь ее отдавать? — спросила Катя.

— Зачем? Сена, что ли, жалко? Привезти, отвезти — мало ли дел.

Наверху, на горе, ветер тянул сильнее, и Алексей укутал Катерину в тулуп, оставляя на воле лишь горевшее от ветра и молодой крови лицо.

— Да и вообще, — засмеялся он, — если Тамарку отдать, то я один-одинешенек останусь. И знаешь, боля моя, — наклонился он к Кате, — давай-ка быстрей кончай свое учение, приезжай, поженимся и будем жить. А то мне бывает одиноко.