Александр Яшин - Охота на мертвого глухаря Страница 2

«Черт бы меня побрал! — с отчаяньем думал о своей судьбе Борис Зиновьевич. — Ну что я за человек такой? Разве мало учен, мало бит? Разве не знаю своих слабостей, нет — пороков? Не скромен я! Кичлив! Вечно переоцениваю свои возможности. А скромность — это серьезность. Не серьезен я. Ну что я такое, наконец?!»

Токование глухарей возобновилось через пять чудовищно долгих минут. Борис Зиновьевич сразу встрепенулся, как хищная птица, — не все еще потеряно, не все еще пропало! — и, пригнувшись к коленям, почти лег на ружье, словно хотел сжаться в комок, исчезнуть совсем. Он стал слушать, чтобы решить, который токовик ближе, которого убить первым. Нет, счастье ему не изменит. Все будет так, как он предполагал. Все еще впереди.

И он убил глухаря. Убил.

Но глухарь не упал.

И не улетел.

Он только ударил раза два крыльями, повозился немного на суку, переступил и, кажется, поплотнее прижался к стволу.

Стрелял Борис Зиновьевич с близкого расстояния, но сосна, на которой сидел петух, была необычайно высока. Гладкая, прямая, с красноватой корой, она вздымалась в небо, словно кирпичная труба, и лишь там, вверху, разветвлялась свободно и широко. Глухарь сидел в ее кроне, словно в зеленом дыму.

После второго выстрела он завозился еще больше, но опять и не улетел, и не упал.

У Бориса Зиновьевича задрожали руки и ноги: «Неужели ружье не берет? Дробь мелка?» Он торопливо перезарядил оба ствола, прицелился и выстрелил из обоих стволов сразу, подряд.

Сосна, кажется, вздрогнула. Глухарь не пошевелился.

«Начало есть!» — сказал про себя Борис, Зиновьевич.

Он торжествовал. Как достать убитую птицу? Да разве это важно! Достать, и все!

Залезть надо, как он в детстве лазил не раз.

Правда, сосна без сучьев, на такую трубу не скоро заберешься. Но все это мелочи, все не важно.

Борис Зиновьевич подошел к дереву, постучал по стволу сначала кулаком, потом пяткой, вскинул глаза к вершине сосны и рассмеялся. На ней не дрогнула ни одна хвоинка. Только теперь он понял, что глухарь у него еще не в руках, а где-то в небе и придется поработать всерьез, чтобы завладеть им. Он поставил ружье в сторонке, достал топор из-за пояса и ударил обухом по сосне. Дерево отозвалось на удар неохотно, глухо. Оно было крепкое, толстое, очень толстое. Такое и за полчаса не срубишь. На час работы, не меньше. Ох, и нелегко это будет. Да еще после бессонной ночи. А нельзя ли придумать что-нибудь другое?

Борис Зиновьевич осмотрелся. В нескольких метрах от сосны стояли другие, почти такие же высокие сосенки, тоже голенастые, но помоложе и гораздо тоньше этой. Если одну сосенку свалить, то вершина ее как раз хлестнет по застрявшему глухарю. Это, пожалуй, будет хорошо. Лучше, пожалуй, ничего не придумаешь. А топор-то тяжелый, черт! Пожалуй, тяжелее ружья…

Борис Зиновьевич обстоятельно рассчитал расстояние, выбрал сосну, которую легче всего было свалить, потоптался вокруг нее, приминая мелкую поросль и мох, приготовился к работе.

Помешал ему выстрел дружка — какой-то уверенный, басовитый, конечно, без промашки. Такие выстрелы понапрасну не раздаются. «Еще один выстрел, — сказал про себя Борис Зиновьевич. — Еще один баран сбит!»

Сказал и понял, что он зазря теряет время охоты. Достать свою птицу никогда не поздно, за ней хоть завтра приходи — не испортится. Надо бежать за другой, ток продолжается. Другие глухари его ждут. Он сделал топором надрубы на нескольких деревьях, приметил их, подсек три-четыре елочки вокруг, еще раз всмотрелся в крону своей сосны — «Сидит ли там? Сидит!»— оставил топор в корнях и ринулся на выстрел товарища.

Светало.

Больше ни к одному глухарю Борису Зиновьевичу подобраться не удалось. Товарища своего он тоже не разыскал. Прошло часа два, когда он, еле волоча ноги, вернулся на старое место. Уже потеплело, и проталины на небе раздались и поголубели. Их стало много. Иногда на эти небесные лужайки пробивалось солнце. На вершине сосны отчетливо виднелся большой черный глухарь. Конечно же он был мертвый!

На лезвии топора уже появилась ржавчина, топорище было мокрое и холодное.

Борис Зиновьевич заметил, что на стволе сосны с четырех сторон сделаны надрезы желобками, что-то вроде оперенья четырех стрел. Значит, и здесь собирали живицу. В первый раз из-за темноты эти стрелы не были видны. Он не сел отдыхать, боясь, что потом работать будет совсем невмоготу, а отдохнуть по-настоящему он все равно не сможет, время уже позднее, да и есть хочется. Еще раз прикинув, достанет ли та сосна, которую он собирался рубить, до глухаря, представив себе, как она будет падать, как хлестнет своей хвоей по сучьям старой сосны, где застрял глухарь, он решил, что расчет правилен. От самоуверенности его ничего не осталось. Быстро и легко воодушевляясь, он, пожалуй, так же легко и быстро поддавался унынию и становился утомленно осторожным, чрезмерно осмотрительным.

От ружья нельзя отвыкнуть, от топора можно. Научившись стрелять, человек не утратит этого умения никогда. С топором не так: чтобы хорошо владеть топором, необходимо пользоваться им более или менее постоянно, как необходима постоянная тренировка для музыканта. Работа с топором требует, кроме навыка, физической выносливости, мускульной подготовки. Стрельба из ружья, напротив, не требует никакой мускульной силы.

Мускульные силы у Бориса Зиновьевича давно и уже основательно ослабели: какая тут сила, если с утра до вечера, изо дня в день, из года в год сидит он в кабинете. Единственная производственная зарядка для рук — когда набирает телефонные номера, он это делает то правой, то левой рукой. Да иногда еще кулаком по столу постучит, но часто делать это не полагается. Да еще помашет иногда руками часа два на каком-нибудь совещании. Но совещания бывают не каждый день. И махать руками во время доклада — не топором махать.

Не долго помахал Борис Зиновьевич топором, а вспотел так, что пришлось снять тужурку. Стыдно взрослому мужчине, да еще выросшему в деревне, рубить дерево, как бобры его подгрызают. Борис Зиновьевич старался подрубать дерево, сосну, как положено — с двух сторон: с той, куда она должна упасть, надруб должен быть глубоким, с захватом сердцевины, а с обратной стороны — вспомогательный, неглубокий и чуть повыше главного надруба. Борис Зиновьевич все это знал, но топор плохо слушался его, плясал по стволу и не рубил, а глодал древесину. Щепа летела мелкая, неровная. Стыдно! Но еще стыднее, что подточенная, обглоданная со всех сторон сосна вдруг повалилась совсем не туда, куда нужно было, а в противоположную сторону. Борис Зиновьевич подставил плечо и попытался изменить направление ее падения. Он даже не подумал об опасности. Но все усилия были напрасны. Шум хвои, как шум ветра, треск сучьев, и мягкий удар о землю, и мягкий отзвук в глубине леса, и воздушные волны.

Что тут говорить? Борис Зиновьевич на этот раз сел. Сел на сосну, которую только что свалил. Он бы даже лег и, может быть, заснул бы прямо на моховой прошлогодней подстилке. Но он не мог не помнить о работе. Он опаздывал. А его служебное положение еще не таково, когда можно бывает задерживаться либо вовсе не являться в кабинет — и никто тебе не указчик.

Опершись руками о смолистый ствол сосны, Борис Зиновьевич согнулся так, словно его душил кашель. Так обычно сидит задыхающийся астматик.

Он не надеялся отдохнуть, но необходимо было хотя бы успокоиться. Что же делать дальше? Махнуть рукой на глухаря, пускай висит, как чучело на огороде? Нет, ни за что! Тогда надо свалить следующую сосну, но уже валить наверняка, предусмотрев все возможные случайности.

И топор застучал, запрыгал снова. Вторая сосенка, при помощи которой Борис Зиновьевич рассчитал смахнуть глухаря на землю, была не тоньше первой и такая же высокая. Пожалуй, скорее чем за полчаса и с ней не управиться. Но другого выхода нет. Вот если бы под рукой оказались «когти», с которыми электромонтеры лазят по телеграфным столбам, — это был бы выход. Но «когтей» нет.

Борис Зиновьевич рубил и о чем-то думал. О чем? — он сам не смог бы сказать. Обрывки мыслей не фиксировались памятью. Они пролетали нервно, лихорадочно, под стук топора.

«„Когтей“, конечно, нет. А откуда они могли взяться здесь? Порой хорошо, когда нет когтей. Нет, лучше, если когти есть, но показывать их следует не всегда. Когти надо выпускать только в крайних случаях. А если уж показал, выпустил, то действуй. Когти или зубы? Говорят: показал зубы — кусай. С тобой говорить — надо зубы навострить… С этой стороны надо рубить еще больше, сосна сюда должна накрениться и упасть. Надруб — словно пасть. Топор кусает тело сосны. Скорее — рвет. Он уже высветлился. Поточить бы надо. Не кусай, если не проглотить».

Опять где-то выстрел. Но это слишком далеко. «Не может быть, чтобы это стрелял он. А если он? Вот, черт: вероятно, и сам не рассчитывал, что ему так повезет. Все-таки лучше, когда ничего не загадываешь наперед, а просто действуешь. Значит — без плана? Жизнь вслепую, на авось? Фу, дьявольщина, да разве я об этом. Я вот что имею в виду: слава приходит к нам между делом, если дело достойно ее. Это я где-то слышал или читал. Четкая мысль, голая логика, никакой поэзии».