Эдуард Шим - Королева и семь дочерей Страница 2

Отчего мы больше не видим этих чудес, отчего забываем о них, становясь старше и, наверное, умнее и прозорливей?

— Закуривайте, — сказал Алешка, протягивая капитану пачку папирос. — Помогает от комаров.

— Ага, — согласился капитан.

Точно так же, как и Алешка — не глядя, с отсутствующим выражением лица, — капитан взял папиросы и, не распечатав пачки, сунул в карман.

— Помогает, — сказал он миролюбиво. — Очень даже помогает от комаров.

Алешка растерялся и несколько секунд так и простоял — с протянутой рукой. Он не сразу сообразил, что это значит. Можно было ожидать благодарности, вежливого отказа, даже нотации, вроде той, что не рано ли, мол, курить в таком возрасте. Но капитан просто взял и сунул папиросы в карман. Будто папиросы принадлежали ему. Будто и в мыслях нельзя предположить, что папиросы Алешкины. А голос капитана был задумчиво-ласков и оттого прозвучал с особенной ядовитостью:

— Помогает. Очень даже помогает от комаров.

— Ну, так… давайте!.. — запинаясь, пробормотал Алешка. — Чего же вы! Закурим!..

— Непременно. Как не покурить, — сказал капитан и впервые посмотрел на Алешку. Где-то под нависшими его бровями остро вспыхнули два огонька, скорей даже кристаллика, и царапнули по Алешкиному лицу. Взгляд был знакомым — вот так же капитан посмотрел, когда Алешка, входя по трапу на буксир, произнес небрежно: «Мы от Кузьмина. Он просил подвезти…»

Алешка и тогда уже ощутил неловкость. Он вдруг подумал, что капитану, наверно, было неприятно., Пожалуй, это чересчур: не поздоровавшись, не спрося разрешения, пройти на судно, лишь обронив на ходу: «Мы от Кузьмина. Он просил подвезти…» Алешка почувствовал неловкость и слегка покраснел, но вскоре забыл обо всем и перестал смущаться.

Игорь Андреевич Кузьмин, Алешкин отец, был начальником всего здешнего лесного хозяйства, ему подчинялись все тракторы и лесовозы, круглыми сутками ревущие на дорогах, все большие и малые пристани на речке Лузе, все катера, баржи и буксиры, плавающие по ней. И Алешка — хотя никто его не учил, а мать с отцом даже не подозревали об этом — исподволь начал пользоваться отцовской фамилией, как паролем. Он сообразил, что ему можно зайти в леспромхозовскую столовую, сказать: «Я от Кузьмина…» (не просто «Я сын товарища Кузьмина» или «Моя фамилия Кузьмин», а именно так, по-взрослому и делово: «Я от Кузьмина»), — и тебя досыта накормят в директорской комнатке; можно с этими словами остановить, на дороге машину — и тебя подбросят, куда требуется… Конечно, не так уж часто (а вернее, всего два или три раза) Алешка забегал в столовые и ездил на машинах, но все-таки к удобному паролю привык. И если случалось с кем-нибудь драться, лезть в чужой сад за яблоками, проходить без билета в клуб на кинокартину, везде Алешка мог действовать смело, отчаянней других, потому что другим-то, чего доброго, и нагореть может, а ему, Алешке, вряд ли от кого нагорит…

Разумеется, узнай об этом отец, Алешке, бы не поздоровилось. Но почему-то и ощущать эту опасность было приятно.

Сегодня отец привез Алешку со Степой на пристань, чтобы отправить на попутном катере в город. Ни начальника, ни кассира в тот час на пристани не было, а отец торопился и не мог ждать. Он дал деньги на билет, написал начальнику записку и, торопливо простившись, уехал обратно в поселок. И Алешка мог поступить, как поступили бы все обычные мальчишки: вручить записку начальнику пристани, купить два билета на катер и под надзором знакомых речников ехать до города. Но недаром же у Алешки был свой жизненный опыт, был тайный пароль… Вручать записку он не стал, деньги потратил совсем не на билеты: в ларьке на пристани купил две бутылки фруктовой воды, коробку пастилы и папиросы «Беломорканал». Не дождался он и катера. Когда с верховьев подошел буксир «Грозный», Алешка смекнул, что на нем ехать будет удобней, — и через пять минут они уже поднимались на борт. Степка таращил глаза, ничего не понимая, а он, Алешка, небрежно сказал капитану: «Мы от Кузьмина. Он просил подвезти…»

Капитан тогда стоял у трапа, рядом с молоденьким матросом, закрепляющим конец, и Алешка, пройдя мимо них и уже радуясь, что все обошлось отлично, вдруг как будто споткнулся, — это капитан царапающим, откровенно презрительным взглядом скользнул по его лицу.

А Степа глядел на своего Капитана с таким восторгом, с таким нетерпеливым ожиданием, что, право же, надо было стать совсем бессердечным, чтобы делать дела простые, а не чудесные.

И Капитан делал дела чудесные.

Когда Капитан вышел на палубу, в рубке у штурвала остался молоденький Матрос. Он старательно крутил штурвал, но старый и умный Буксир подчинялся все-таки не молоденькому Матросу, а Капитану. «Лева… Еще лева!..» — говорил Капитан негромко, и Буксир начинал плавно катиться в левую сторону. «Прибавь ходу. Давай до полного!» — говорил Капитан, и Буксир, подчиняясь приказу, начинал идти быстрее и быстрее, раздувая белые свои усы и подталкивая носом замешкавшуюся волну.

За поворотом река была прямая, чистая; на левом берегу широко простерлись луга и поля, а правый берег вдруг поднялся и стал уходить к небу. Он забирался вверх так круто, что никто не сумел угнаться за ним. Веселый березовый лес устал быстрее всех и остановился невдалеке от подножия, лохматые неряхи кусты присели на половине склона, желтоглазые деревенские избы, помогая друг дружке, забрались еще выше, но все же не достигли Вершины, и была эта Вершина, темнеющая в поднебесье, пуста и величественна.

Капитан, стоявший у рубки, протянул руку в проем двери и дернул за какую-то веревку. Заклокотал, зафыркал на трубе у Буксира медный бочоночек, похожий на игрушечный самовар, — и вот необычайно густой, тяжелый и медлительный гудок поплыл над рекою. Казалось, вздрогнули от него и вода и берега; откликнулся ему молчавший лес, и пугливое эхо, будто по ступенькам, поскакало на гору. И позднее всех — уже после берегов, деревьев и горных склонов — отозвалась на гудок Вершина. Она ответила таким глухим, подземным и торжественным голосом, что разом утихли все другие голоса на реке…

— Что это?.. Это зачем?!. — восхищенным шепотом спросил Степа у Капитана.

— Это мы с тезкой поздоровались, — сказал Капитан, и погасли кристаллики под его бровями, и раздвинулись его усы в улыбке. — С настоящим Иваном Грозным.

— А кто это настоящий Иван Грозный?

— Царь такой был, — ответил Алешка, глядя поверх капитанской головы.

— Нет, не царь, — сказал Капитан. — Человек такой был… Иван Сергеевич Грозный. Вон из этой деревни.

— А-а… — протянул Алешка. — Я слышал. Он какой-то подвиг совершил, верно?

— Не знаю, — сказал Капитан. — Может быть.

— Ну как же. Вот вы его гудком приветствуете. Отдаете салют. Ведь не просто так, а за что-нибудь, правда?

— Он работал, — сказал Капитан. — Всю жизнь работал: плоты гонял, грузы сплавлял. Вот и все. И помер на своем судне. Вот на этом самом.

— Значит, до конца стоял на посту! — сказал Алешка. — Теперь все ясно.

— Да, — подтвердил Капитан, помолчав. — Конечно… До конца стоял на посту.

Поворачивалась гора на правом берегу, заходящее солнце освещало теперь одну ее Вершину, как будто показывая ее всем, и там, в поднебесной выси, вдруг показалась красная пирамидка бакена. Нет, это был не простой бакен. — Степа уже знал, что обыкновенные бакены расставлены по реке, — а это был особенный Бакен, вознесенный на макушку горы, стоящий выше самых высоких деревьев, выше тесовых деревенских крыш, выше даже самой пустынной и величественной Вершины. И человек, которому поставлен такой памятник, наверное, тоже был необыкновенным. Степа как будто увидел перед собой Человека, который своими руками таскал по реке плоты, носил грузы, водил тяжелые баржи; сейчас он стоял над рекою, сам, как гора, могучий и старый, здоровался с проходящим Буксиром, как с младшим своим братом.

— Да, — подтвердил Капитан, помолчав. — Конечно… До конца стоял на посту.

Капитан вытащил Алешкины папиросы, машинально распечатал пачку и закурил. Степа все еще смотрел на вершину горы, и капитан смотрел на вершину горы — на тот крохотный, еле заметный красный бакен, теплившийся живым угольком. И опять была странная перемена в выражении лица у капитана: заросшее волосами, сумрачное, оно стало теперь и гордым и торжественным, и неожиданно для себя Алешка вдруг понял, откуда это выражение… Капитан был из того большого, по-настоящему взрослого мира, где жили люди, подобные Ивану Сергеевичу Грозному, где шла трудная, взрослая работа и где все думали и тревожились совсем не о том, о чем думал и тревожился Алешка. И ему, помнившему презрительный капитанский взгляд, обидевшемуся за этот взгляд и за историю с папиросами, сейчас отчего-то захотелось, чтобы капитан снова посмотрел на него осуждающе — пусть с тем же презрением, со злостью, с отвращением даже… Но капитан просто не замечал его. Плыли над рекой хриплые, простуженные буксирные гудки, капитан стоял от Алешки в двух шагах, а на самом-то, деле был столь же далек, как и та вершина горы, окрашенная уходящим солнцем.