Михаил Аношкин - Сугомак не сердится Страница 2

«Здравствуй, Владимир Семенович!» — прочитал он и насторожился. Галя впервые называла его так официально.

«Я считаю, — продолжал он читать, — что сказать правду, если даже она горькая, лучше, чем скрыть ее. На всю жизнь запомнила дни, проведенные в лесной деревушке близ Овруча. Все тогда было необыкновенным — и сама жизнь, и наши встречи, и твои стихи. С тех пор миновало два года. Это немало, чтобы трезво оценить прошедшее, чтобы все поставить на свои места. Я поняла: у меня не было любви к тебе. Было увлечение, пусть яркое, но недолгое. Возможно, верила бы я и до сих пор в мою любовь к тебе, если бы жизнь не раскрыла глаза, если бы не испытала мое чувство. Не обижайся на откровенность, на правду не злятся. Я встретила человека, которого полюбила крепко, навек.

Не презирай меня — иначе поступить не могла. Я верю: останемся друзьями, не так ли, Володя? Будешь в наших краях — заходи. Я и мой муж будем рады тебе. А мужа ты хорошо знаешь — это Николай Сидоров».

И померк для Владимира солнечный день. Пусто и тяжело сделалось на душе. Он и не заметил, как очутился за городом. В этом месте быстрая и полноводная Зея, словно устав от вечной спешки, вливалась в спокойный Амур.

На берегу было шумно. К парому, который таскал юркий катерок, тянулись автомобили, повозки, люди. По реке сновали сторожевые катера. Гулко вздыхал судоремонтный завод.

Владимир присел в сторонке от этой сутолоки и просидел так до вечера. А ночью курьерский поезд мчал его в родные уральские края.

Минуло семь лет. Много это или мало? Как измерить время? Владимир считал, что любовь к Гале давно прошла. Не мог представить себя без Лиды, без Валерки.

И вдруг что-то случилось. Какая-то большая несправедливость прокралась в жизнь Владимира. От нее не убежишь, о ней не забудешь — она, эта несправедливость, в самом сердце.

Однажды в редакцию завернул Николай. Ввалился шумно, нагруженный доверху покупками, которые кучей свалил на диван.

— Здорово, Володя! — прогудел он, тиская Бессонову руку. — Контора пишет?

Он уселся напротив, и они закурили.

— Приходи в субботу, — сказал Николай. — Светланке пять стукнуло. Круглая дата — мы нашу жизнь пятилетиями считаем. Приходи.

— Не обещаю. Кто знает, как дела сложатся?

— Брось! Не увиливай!

— В самом деле. Может, дежурить придется, а то и в командировку.

— Словом, жду… С женой.

— Но…

— С женой, иначе выгоню!

— А если она не пойдет? Да и сына оставить не с кем.

— Не крути, Володька! Хватит! Хочешь, поеду и договорюсь с твоей женой?

— Вот пристал! — засмеялся Владимир, даже вспотев от сидоровского натиска. — От тебя не отвяжешься.

Уходя, Николай погрозил тростью:

— Только не приди!

Лида к приглашению вначале отнеслась безучастно, по крайней мере так показалось Владимиру. Поправив волосы, она сказала:

— Иди один.

— Как же я пойду один? — горячо возразил он. — Ты же понимаешь…

Лида отлично знала Владимира. У него была впечатлительная натура, легко воспламеняющаяся, но честная.

Еще до замужества Лида знала о его первой неудачной любви. Иногда он грустил, особенно в первый год их совместной жизни. Тогда брал заветную тетрадку фронтовых стихов перечитывал и уходил в себя, в свои думы. Лида не мешала, хотя ей было больно.

Однажды Владимир попросил:

— Хочешь, я тебе почитаю?

Этот вечер особенно сблизил их. Владимир рассказал о фронтовой жизни, о ефрейторе Сидорове и очень мало и скупо о Гале. Лида не навязывалась с расспросами, не ревновала к прошлому. Она отвлекала как могла Владимира от мрачных дум, отдала ему сердце, ничего не прося взамен. И Владимир понял ее бескорыстное стремление, а поняв, обрел покой и сам доверился ей всем сердцем.

Но первая же встреча с Сидоровым и потрясла его. Владимир изменился, хотя старался показать, что ничего не произошло. Но ведь ее трудно обмануть! Поглядит на Лиду, а ей ясно, что думает он совсем-совсем о другом, о чем-то далеком-далеком. Работает вечером, вдруг рвет написанное в клочья и ходит взад-вперед, заложив руки назад, курит, не разговаривает. Лида жалела его, но расспросами не надоедала. Она знала: перегорит — сам расскажет. Трудно было, больно было, но молчала, ждала.

Когда Владимир позвал Лиду к Сидоровым, она отказалась. В самом деле, зачем она туда пойдет? Но Владимир повторил просьбу, и по голосу его, и по взгляду она догадалась, какая сумятица у него в душе. Как же можно отпускать одного с таким настроением? Нет, нельзя этого делать. А решив про себя, что пойдет с Владимиром, она вдруг подумала о том, какова же эта Галя, которая так глубоко вошла в жизнь Владимира.

Сидоровы встретили их радушно, особенно радовался Николай. Он крепко сжал Владимиру плечи, долго и проникновенно тряс Лидину руку. Николай ей сразу понравился: хлебосольный хозяин, простодушный человек. Галя была более сдержанна. Лида приметила, что хозяйка не без любопытства приглядывается к ней, и почувствовала себя неловко. Рука Гали была мягкая, а рукопожатие энергичным.

Лида представляла Галю совсем-совсем другой. В воображении вставала белокурая красавица, высокого роста — под стать Владимиру. А настоящая Галя была какая-то уж очень обыкновенная.

Валерка быстро подружился с самой молодой хозяйкой, и она увлекла его в детскую комнату. Там они и играли весь вечер.

Маленький семейный праздник начался натянуто. Веселости Николая хватило ненадолго. Увидев, что ему не расшевелить Владимира, что его усилий почему-то не поддерживает Галя, Николай замкнулся. Резкие переходы в его настроении не были новостью для Бессонова. То на Николая вдруг налетало буйное веселье. Тогда он сыпал шутками и прибаутками. Потом безо всякого перехода впадал в меланхолию, становился вялым, скучным, все валилось из его рук. В такие минуты мог напиться. Чаще брал гитару, тренькал, тихо напевал. Петь любил и умел. Заканчивал всегда почему-то одной и той же сиротской песней «Позабыт-позаброшен».

Так было с ним в армии. Мало изменился с тех пор. И в этот раз мрачно опрокидывал одну стопочку за другой и не пьянел. Галя сердилась на то, что он много пьет. Лида уже пожалела, что согласилась прийти сюда. Владимир много курил: бросал одну папиросу, зажигал вторую.

Но вот Сидоров поднял помутневшие глаза и спросил:

— Володька, а Карпова помнишь? Маленького солдата Карпова помнишь?

Он повторил вопрос несколько раз.

— Неужели ты не слышишь? — рассердилась на него Галя. — Володя тебе пятый раз отвечает, что помнит.

— А ты помнишь его, а? Галка? Помнишь? Погиб парнишка, — он зачем-то поглядел на Лиду, покачал головой и мрачно подтвердил:

— Да, погиб в двадцать лет…

Сидоров уронил голову. Лида встала — пора уходить. Но Николай встрепенулся, будто сбросил хмель и попросил:

— Не уходите, Лида! Останьтесь!

Галя тоже попросила погостить еще и увела Лиду в комнату, в которой играли дети. Выяснилось, что обе любят вышивать. Галя показала свою работу — вышитых гладью трех медвежат и медведицу в лесу. Лида сумела оценить ее искусство вышивальщицы, и разговор наладился.

Николай снял со стены гитару и сказал:

— Спою-ка я тебе, друже, «Землянку», а ты подпевай.

Запели вполголоса. К ним присоединились женщины, и вторая часть вечера прошла теплее.

Лида уходила от Сидоровых со смутной тревогой на сердце. Николай и Галя провожали Бессоновых до троллейбусной остановки. Доро́гой Владимир молчал. На настойчивые валеркины «почему» отвечал односложно.

Ночью ему не спалось. Ворочался, курил, а воспоминания лезли и лезли в голову.

…Весна выдалась в тот год ранней. В конце марта растаял снег. На лесных проталинах закачались подснежники. Чуть позднее зазеленели березы.

Лес в тех местах был дремучий. Начинался севернее Овруча, тянулся до Припяти, а за рекой опять чернели леса. Сквозь эти леса от Овруча до Хойников легла серая лента шоссейной дороги. Деревушка, в которой квартировало отделение минеров сержанта Бессонова, спряталась в лесу, километрах в трех от шоссе.

Лишь прошлой осенью выгнали отсюда оккупантов. Хотя деревушку не сожгли, но печать запустения лежала на всем. На весеннем ветру покачивались цветы, но никто не рвал их, никого они не радовали. Бурьяном заросли огороды, одичали плодовые сады, уже сгнили крыши многих домов, завалились хлева и амбары.

Обязанности у отделения были несложные, но опасные. Минеры вели наблюдение за шоссе Овруч — Хойники, берегли его от всяких неожиданностей и случайностей. Свободного времени хватало, особенно вечерами.

Через дорогу, напротив дома, в котором квартировали минеры, жил древний старик. Этот семидесятипятилетний дед, со спущенными книзу казацкими усами, очень походил на бандуриста, какими Владимир представлял их по иллюстрациям к «Кобзарю». Не было у этого деда лишь бандуры. Минеры ходили к нему часто, и дед рассказывал им занятные побывальщины.