Владимир Солоухин - Трость Страница 2

— Думаешь, мы не видим, что ты который раз в Ленинград к Любке приезжаешь?

— Во-первых, я никакой Любки не знаю, — ответил Алексей. — Что же касается Любови Владимировны, то я был бы счастлив приезжать к ней. Но, увы, до сих пор, уж вы поверьте, я приезжал просто в Ленинград по разным делам.

Любовь Владимировна слышала перепалку, настроение было перебито, и Алексей понял (единственно по холодному излучению), что приглашение на сегодня отменяется. Да и время было за полночь. Все устали, все разъехались по домам.

Так он жил с ощущением, что можно позвонить и прийти к Любови Владимировне и что когда-нибудь это все исполнится. Но в Ленинград попадаешь не каждый день, а чтобы бросить все и мчаться очертя голову только к ней, к одной к ней… Ну что же, такого состояния у него, прямо скажем, пока что не было.

Но вот однажды затосковалось. Захлестнуло и повлекло. Словно передалось что-то телепатически. Что же могло передаться, кроме встречного желания увидеться? Неожиданно, не имея билета, Алексей ринулся на вокзал, за час до отхода поезда получил место в вагоне, а когда проснулся, то мимо окон проплывали уж серые, насупившиеся в темноватом ноябрьском утре дома Ленинграда.

— Ах, как мне хотелось, чтобы вы приехали! — выдохнула Любовь Владимировна в трубку. — Хотелось, хотелось. И вот вы здесь. Прекрасно совпало. Приходите сегодня же. У меня соберутся гости. Интересные люди… Но вы не на один день? — В голосе ее Алексей услышал испуг. — До понедельника я беру вас в плен. Три дня. Не отказывайтесь.

Так-то вот он оказался в гостях у Любови Владимировны. Когда познакомились, Алексей не носил еще трости, а потом стал носить. На этот раз он взял с собой любимую трость с набалдашником в виде орлиной лапы, сжимающей в когтях костяной шар. В маленькой прихожей, уже завешанной демисезонами, хозяйка, вышедшая из шумной столовой его встретить, не обратила внимания на трость, и он скромно поставил ее в угол.

Ярко освещенная комната, где стоял стол, гомонила многими одновременными голосами, звякала ножами и вилками. После промозглого, особенной въедливости ленинградского ноябрьского ветра, после противной стужи на грани между дождем и мокрым снегом (а он назябся на стоянке такси, проторчав там около сорока минут) теплая квартира, да еще с едой на столе, да еще с рюмкой коньяка, показалась Алексею раем, из которого и не выходить бы на мерзкий холод.

Тут он вспомнил, что, может быть, и не придется выходить (до понедельника обещали держать в плену), вспомнив, представил себе, как еще уютнее будет в квартире, когда все разойдутся, со стола будет убрано, гомон прекратится, словно выключат магнитофон с дурной и неинтересной записью вечеринки, верхний свет погаснет… Пусть тогда будет над Невой ночной ветер, пусть хлюпает о набережные тяжелая, черная, в отблесках простуженных фонарей вода.

В руках у Алексея оказалась полновесная рюмка, которую он с передрогу с наслаждением выпил.

Как было уже сказано, ведение стола Любовь Владимировна взяла в свои руки, она заставляла кого читать стихи, кого петь под гитару, кого произносить тосты. Читал и Алексей тоже, причем накал был высоким до звона, голос гремел полнокровно и распоряжался он им без излишнего напряжения, легко, свободно, непринужденно, с сознанием силы и производя впечатление.

Поскольку все уж было условлено, Любовь Владимировна нарочито как бы не обращала на него внимания. Она старалась смотреть на других, улыбалась другим, шутила с другими. Но и самый мимолетный ее взгляд успевал сказать ему: «Ты же знаешь, скоро они уйдут. Им, а не тебе уходить на ноябрьский холод».

И действительно, как-то все сразу, дружно поднялись, начали собираться.

— Проводим их, — шепнула Алексею хозяйка, которая словно еще расцвела за этот вечер и стала необыкновенно хороша. «Господи, — думал он, — неужели все так и будет? И очень скоро…»

Шумной ватагой они прошли по пустынным улицам, по Охтинскому мосту через Неву, ибо на том берегу удобнее было сесть в троллейбус. О такси в такую ночь нельзя было и помышлять.

С Алексеем никто даже и не прощался, думали, наверно, что и он сядет в троллейбус. А когда дверцы закрылись и троллейбус пошел, поздно уж было им соображать: как же это так вышло, что он остался один с хозяйкой? Но, в конце концов, надо же было кому-нибудь и проводить ее обратно домой, не в одиночестве же идти ей в первом часу через широченную, продуваемую во всех направлениях Неву?

Она взяла Алексея под левую руку, а правой он играл своей старинной, своей антикварной тростью с резным костяным набалдашником в виде орлиной лапы, сжимающей в когтях костяной шар. Он играл тростью теми классическими щеголеватыми движениями, какими играли тростью миллионы мужчин на протяжении веков: вскинуть ее вверх острым концом, опустить на землю, а когда она отстанет на один шаг, опять вскинуть вверх.

Так, наверно, они и дошли бы до тепла, если бы не этот проклятый ветер. Женщина решила взять спутника под руку с другой стороны, чтобы немного загородиться им от ветра, и, значит, трость ему пришлось перехватить в левую руку. Он так и сделал, и теперь только Любовь Владимировна заметила его трость.

— Что это у тебя? Ты что, хромаешь?

— Да нет. Просто трость.

— Пижонство?

— Красивый мужской предмет. Носили же на протяжении веков…

— Наверно, и дорогая?

— Не то чтобы… Но конечно. Черное дерево, слоновая кость, работа…

— Выбрось ее в Неву.

Через два шага женщина остановилась, видя, что мужчина никак не отозвался на ее приказание, и повторила внятно, четко и громко:

— Выбрось ее в Неву!

— Что за фантазия, право…

— Мы не сдвинемся с этого места, пока ты не бросишь ее в Неву. Вернее, мы пойдем в разные стороны — я домой, а вы на троллейбус.

— Это каприз, любезная Любовь Владимировна.

— Хорошо, пусть каприз. Женщина имеет право на каприз. Неужели три дня, которые тебя ждут, не стоят маленького каприза? В конце концов, я ведь не требую, чтобы ты сам прыгнул в Неву.

Они действительно остановились посередине моста, и мужчина понял, что ему дано всего лишь несколько секунд на решение. Эти секунды прошли, и он опять было попробовал идти. Не тут-то было!

Нет, нет. Если не сделаешь, только в разные стороны. Боже мой, где самоотверженность, где рыцарство, где широта, где величие духа? Где юноша, прыгающий за кубком в бурлящее море? Где мужчины, летящие на турнирах с пикой наперевес и рискующие жизнью — жизнью! — ради одного только поцелуя, да что поцелуя, ради одного только ласкового взгляда избранницы своего сердца?..

В голосе Любови Владимировны слышались уже не приказывающие, а уговаривающие и даже просящие нотки. Видимо, и ей было жалко разрушить предстоящее из-за пустяка, но и отступить она не могла уже в силу характера. В ее голосе он слышал за словами, какими бы они ни были: «Ну уступи, ну что тебе стоит? Ну, я такая. Сказала по глупости, а теперь не могу. Такой характер. А ты мужчина. Никогда не унизительно и не обидно уступить женщине. Ну, пожалуйста…»

Слова между тем были совсем иными:

— Боже мой! До чего дошло дело. Не имение, не дом, не детей, не жизнь — жалкую палку мужчина жалеет бросить в реку, хотя об этом его просит женщина!

Непонятное упрямство овладело и Алексеем. Но, может быть, упрямство все-таки и было на втором месте. На первом же — ему и правда было примитивно и вульгарно жалко свою любимую трость. Не потому жалко, что она стоила денег (если бы надо было выбросить бумажные деньги, он бы не колебался), но потому, что это была красивая, редкостная вещь, старинной работы, возможно, одна такая на целом свете. И вообще жалко, и вообще что за каприз! Если потакать каждому мелкому капризу… Что, в самом деле, у него тоже характер. Взбалмошная женщина требует бессмысленной жертвы, и он должен идти у нее на поводу…

— Ну, решайся. Холодно стоять здесь на ветру. Да или нет? Идешь со мной или поворачиваешь обратно?

— Но хотя бы проводить тебя… Нельзя же бросить здесь одну в такой час. Позвольте вас проводить…

— Не позволю. Да или нет?

Алексей резко повернулся и быстро зашагал назад, к троллейбусной остановке.

Наказание пришло незамедлительно. Постояв на троллейбусной остановке и поколебавшись, Алексей бросился опять через весь мост догонять Любовь Владимировну. Ее уже нигде не было. Идти к ней домой он не посмел. Пока пытался поймать такси, развели мост. Таксист повез его отдаленными, окружными путями, надеясь, что окажутся неразведенными основные мосты. Но и они оказались разведенными. Тогда он заплатил таксисту, тот выключил мотор, и они решили в машине дожидаться утра, пока мосты не сведут и Алексей не сможет попасть в гостиницу. Такая ему выдалась ночь вместо той, которая предстояла.

Но трость была у него в руках. Раздражение на женский каприз было свежо, оно перешло даже в злость, и он жалел вовсе не о том, что находился сейчас не в ее квартире, а о том, что не находится в своей гостинице.