Николай Кочин - Девки Страница 20

— А я слышала, — говорила девка, подпоясанная солдатским ремнем и в шапке-ушанке, — Семенова жена, чужестранка, пошла доить корову, а села под быка...

Раздался общий хохот. Все старались рассказать какие-нибудь небылицы про Семенову жену, которые в изобилии сочинялись на селе.

— В штанах ходит, в штанах спит.

Бабы гоготали во всю мочь, смех перекатывался через стены мельницы и достигал теплушки. В теплушке сидели и курили мужики.

— Ишь как их разбирает, сплетниц, туда их в качель, — говорили мужики.

— Теперь Семенова жена с учительницей девок на свой манер образуют. Парунька уже записалась в их организацию, — продолжала та же девка свой рассказ. — Теперь она — общественная.

И от оглушительного смеха задрожали стены.

— А как же ей быть, коли замуж она выйдет? — спросила тихо сидящая девка в самом углу. Она была всех моложе и разговоры эти слушала с трепетом.

— Наши девки умеют вылезать сухими из воды, — сказала Устя Квашенкина. — У каждой, которая до замужества вволю нагулялась с парнями, если выйдет замуж — давно запасен ответ.

— Наташку жалко, — сказала старуха. Богатая девка как-нибудь выкрутится, а этой хоть в прорубь головой... Сирота... Беднота... Сухота... Всяк такую только на смех подымает...

— Наташка день ото дня пухнет, — сказала тоже с сожалением девка в шапке-ушанке. — И до сей поры не вспомнит, кто будет отец ее ребенку-то.

Ванька пристально поглядел в окошечко и сказал:

— А ну, бабы, с мешков долой. Сам едет!..

Все сразу стихли. Повскакали с мешков и отряхнулись. Ванька засуетился, стал засыпать в бункер зерно, притворяясь уж очень занятым.

Канашев вошел в мельницу. Проверил работу жерновов, ход воды, размол зерна нашел недостаточно высококачественным, затворил воду и наладил все поставы вновь.

— Я старик, мне надо только три аршина земли, — сказал он сыну. — Ты в это дело больше вникай.

Он рассыпал кругом соленые остроты, обделил девок и баб пряниками и каждую похлопал по спине. Про Устю сказал:

— Ядреная баба, капитальная.

Проверил, чисто ли вытрясены мешки. Выбил из них мучную пыль, набралось с пригоршню. Потом обмел веником окна, ларь, тоже набралось с пригоршню.

— Утери есть, — сказал он сыну, каменно стоящему у дверей. — Если на каждой мельнице да каждый день будет по стольку разбрасываться, так это по всей России потерь — миллионы пудов.

Все принялись старательно сметать и сдувать мучную пыль с предметов, еще нагребли с пригоршню.

— Хлеб надо уважать, — говорил он. — Хлеб всему голова. Хлеб — кормилец. С хлебом встречают русские люди друг друга, с ним же провожают. Хлебу воздают хвалу перед обедом, в уме пахаря постоянные заботы о хлебе. О хлебе он молит бога, хлеб у него на столе, сноп у него в углу, под образами, когда выжмутся. Хлебом мы вскормлены, ребенку и тому дают жеваный крендель с самых ранних месяцев. С хлебом мужик нигде не расстается. Едет ли в город, на базар ли, в другую ли деревню — берет ломоть, а то и каравай. Рабочий человек с уважением держит хлеб в руках, когда его режет. И странник, идущий по тропам с котомкой в руке, у ручья крестится перед караваем. Караваем благословляют, встречают с хлебом-солью знатных и дорогих гостей, с караваем женят. И даже дети играют в игру «каравай», который «вот такой вышины, вот такой долины». Да и сама наша пресвятая Москва знаменита калачами и блинами...

— Да уж верно, Егор Лукич, — соглашались бабы, — на хлебе проживешь, на конфетках не проживешь.

Потом Егор проверил записи помола, оглядел опять места под крупорушку, шерстобитку и лесопилку, которые ладил ставить с весны. Затем поговорил с приезжими на мельницу мужиками. Подошел к нему мужик, стал просить взаймы на свадьбу...

— Погоди женить. Осенью свадьба дешевле.

— Время не годит. Невеста непорожняя, Егор Лукич.

— Не дам! — отрезал Егор. — Жених, видать, сам дурак да дуру возьмет, будет два дурака, арехметика непривлекательная. Сделай сыну рукопашное внушение.

Егор повернулся к нему спиной. И в это время бухнулся в ноги Егору другой мужик, растерзанный на вид. Его звали Казанок.

— Корова пала. Не успел, Егор Лукич, должок вернуть. Обожди...

— Время не ждет. И разговоры не разговаривай, подавай деньги без промедления.

— До нового урожая только. Егор Лукич... Как перед богом... Первые снопы тебе...

— У тебя телка есть?

— Есть.

— Веди телку.

— Малы дети. Егор Лукич...

— Прежде чем заводить малых детей, надо подумать было, есть ли их чем кормить...

— Сделай божескую милость...

— Уговор дороже денег. И бог тут не при чем... Бог глупым не потатчик. Обещал вернуть весной — умри, а слово сдержи. Так и бог велел.

— Осенью с лихвой отдам...

— Э, чудак. Гривна в кармане дороже рубля за морем...

— Ну дышать нечем. Краюхи хлеба нету.

— Хоть в нитку избожись, не поверю. Ну, ладно. Обожду. За это дохлую корову дашь...

— Спасибо, отец родной. Век буду бога молить...

— Смотри... Копейка вон как достается. Минутки спокойной нету. Мотаюсь целыми днями. Меня обманешь — и бога обманешь. Носи в сердце страх божий. Без страха — никуда.

Егор пошел от него прочь, а мужик все стоял и не надевал шапку.

Вернулся Егор Лукич домой вечером. И вызвал работника в лавку: Яшка стоял, а Егор сидел на бочке с рыбой.

— У Казанка корова сдохла, — сказал хозяин. — Обдери ее да свези по утру в город. Там сожрут. Люди без понятия. Лягушек едят, всякую мразь — устрицы... морских раков — словом, всякую мразь и падаль. Заколи козу, продавай за баранину.

— Догадаются. У козы мясо постное, синее, сухое...

— Кто там чего поймет. Наложат в ресторанах специй и еще хвалить будут...

— Ладно, хозяин, заколю, свезу.

— Что слышно на селе?

— Говорят, свету конец скоро.

— Дураки. Кому плохо, тот о смерти и думает.

— Дескать, всего недостача: гвоздей, ситца, звезд на небе и тех меньше стало.

— Бабьи сказки. Кто там их наверху считал?

— Мор, болезни... Бабу нашли мертвую под мостом, без паспорта, теперь ожидают — приедут власти.

— Нищенка?

— Видать, побирушка.

Ничего не будет. Кабы дельный человек был мертвым найден, это всех бы встревожило. Что касается болезней, мора — это знамение. Всегда помни о наказаниях свыше. Он порядок любит. Он хозяин на всем свете. Ему надо беспрекословно повиноваться... Еще что слышно?

— Матвей-дурачок говорил, якобы в чужих землях машину выдумали хлеба орошать. Подтянул облако, вот тебе и готово.

— Хвастает. Премудрость божью не пересилить.

— Это бабы передавали.

— Бабы? Научные люди давно определили, что бабий мозг достигает только двух фунтов весу. Дальше.

— Ревизия к свату Василию приехала, волостной член Петр Петрович. Насчет нашей скупки беспокоятся. Не иначе, как эти наши комсомолы подкапываются под тебя, Егор Лукич... «Сельская кооперация должна вырвать торговлю на селе у частника», — говорит Лобанов...

— Лобанов думал — капут нам... Нет! Наверху иначе рассудили. Да и в волости умные люди завелись... Петр Петрович — рассудительный работник. Выставку продукции лучших хозяев волости хочет устроить... Выставка покажет — кто первый и нужный человек на селе... Скажи старухе, чтобы самой лучшей закуски поставила... копченый балык с нижегородской ярмарки, пирог с груздями... земляничное варенье... А ты развесь портреты по стенам, везде, даже в конюшнике.

Обертышев Петр Петрович, член волисполкома по земельным делам, при царе был волостным писарем, другом урядника, при Керенском был эсером, при Советах в кандидаты ВКП(б) прошел. Маленький, юркий, с глазами хорька, с хищным взглядом, заявился к Канашеву вечером. Потирая руки и покрякивая, дал снять Канашеву с себя лисью шубу, конфискованную у купца Сметанкина «для разъезда волостных работников», и молвил весело:

— Как торгуем. Егор Лукич?

— Канитель одна, а не торговля, — ответил Канашев. — Налоги замучили. При Николае-дураке было вольготнее...

— Времена тяжелые, Егор Лукич. Государству надо от наследия капитализма освобождаться в муках. Чего поделаешь?.. Дите и то в мухах рождается...

— Слов не говоря... по библии второй человек на земле был уже убийцей, хуже — братоубийцей... Но мы к общему благополучию стремимся... К равенству и братству... Только у Лютова Петра государственный хлеб жуют десятеро, а у меня четверо, а налог я и за него плачу... Ему почет в Совете, а мне нет... Дети и те между собой говорят на улице: «Им легко живется, они бедняки...» Неужели все мы к тому стремились, чтобы завидовать бедняку?

— Не сетуй, Егор Лукич, на свое счастье...

— Кабы мы чужую копейку прикарманивали, — ввязалась старуха, вынося пироги с груздями, — бог не дал бы нам счастья. А мы честно живем, и бог нам за это посылает...

Поставила шумящий самовар на стол, зажгла большую лампу. Стало тепло, уютно. Петр Петрович с нетерпением взирал на колбасу, нарезанную кружочками, на пирог, на бутыль самогонки. Канашев налил ему в стакан, на котором было написано: «Ее же и монаси приемлют», — и сказал: