Борис Горбатов - Донбасс Страница 20

Но девчонка не знала этого.

— А вот я сейчас собак спущу! — сказала она и громко позвала: — Эй, Полкан, Трезор!

Но тут появился сам хозяин Прокоп Максимович. Он вышел на крыльцо и крикнул:

— Эй! Что за шум, а драки нету?

— Драка сейчас будет! — отозвалась девчонка.

— Здравствуйте, Прокоп Максимович! — сказал Андрей и снял кепку.

— А-а, вот это кто! Пожалуйте, пожалуйте! — и мастер, радушно протянув руки, пошел им навстречу. — Ты что ж моих гостей конфузишь? — на ходу упрекнул он дочь.

— Такие гости, что собачьи кости… — немедленно огрызнулась та.

— Цыц, коза! Здравствуйте, молодые люди! — мастер потряс ребятам руки. — Прошу, прошу!..

Они пошли за ним.

— Сердитая она у вас! — хмуро сказал Андрей, все еще косясь на девчонку. — Вы ее на цепи держите. На людей кидается.

— А я ее скоро на цепь-то прикую: замуж выдам, — пошутил хозяин и ввел гостей в дом.

Там, неожиданно для них, оказалось большое общество. Собирались обедать. Ребята смущенно замерли на пороге.

— Вы входите, входите! — засмеялся хозяин. — Стесняться нечего! Все свои. Это фамилия моя да родия, все шахтеры. А это, — представил он Андрея и Виктора, — комсомольцы, к нам на подмогу приехали. Прошу любить да жаловать! Вы курские, что ли? — спросил он ребят. Почему-то все их здесь считали курскими.

— Полтавские…

— Вот и хорошо! — благодушно сказал хозяин. — Прошу покорно садиться. Сейчас мать наша выйдет, мы и закусим.

Мальчики сели на указанные им места. Они чувствовали себя неловко: большое общество совсем смутило их. И фуражки… Они не знали, куда их деть, мяли в руках на коленях.

Они никого, кроме хозяина и дочки, не знали. Здесь собрались все пожилые люди; только паренек со смешными веснушками на носу и зачесанными назад волосами был их ровесником. Он сидел в стороне и небрежно щипал струны гитары.

С дымящейся кастрюлей в руках легко и быстро вошла женщина, еще не старая на вид и худенькая, как девочка.

— А вот и хозяйка моя! — провозгласил Прокоп Максимович. — Настасья Макаровна. Народный комиссар нашей кухни.

Настасья Макаровна усмехнулась, — глаза у нее были насмешливые и быстрые, как у дочери, — и, поставив кастрюлю, подошла к ребятам.

— Здравствуйте, очень рады! — певуче произнесла она. — А фуражки ваши позвольте-ка сюда…

Они растерянно отдали ей фуражки. Она взяла их и унесла; двигалась она проворно, но не кругло, как пожилые бабы, а как бы легкими, стремительными толчками. «Видно, откатчицей была!» — невольно подумал Андрей. Он уже давно заметил, что на шахте толстых баб не бывает. Тут у всех женщин фигуры молодые, стройные, а лица старые, старше своих лет. Отчего это, он и сам не знал, но объяснял, как и все, что здесь видел, одним словом: шахта. Это от шахты.

— Ну что ж! — сказал хозяин. — Борщ на столе, пора и за ложки!

— Это мы могем! — засмеялся маленький и сухонький старичок с добродушно-ехидным лицом и прической ежиком. — Нам все едино, что работать, что хлебать. Нам абы гроши да харчи хороши.

Все, смеясь, пошли к столу, стали шумно рассаживаться.

— Вы сюда, сюда, пожалуйста! — указал хозяин место мальчикам поближе к себе.

— А где же мама? — громко спросил высокий, как и хозяин, но не в пример ему хмурый и молчаливый шахтер лет сорока пяти, с синими рябинами на лице.

— Мама сейчас придут, — торопливо ответила Настасья Макаровна и обернулась. — А вот и мама!

В комнату неслышно вошла очень высокая, прямая и совсем седая старуха. Все молча встали. Она низко поклонилась гостям.

— Кушайте на доброе здоровье! — хрипловатым приятным голосом произнесла она и пошла на свое место.

Она шла без палки, не горбясь, бодрой и легкой походкой, удивительной для ее семидесяти пяти лет. Она совсем не была похожа на тех, маленьких, суетливых и расслабленных старушек, каких привык видеть Андрей дома, в Чибиряках.

Что-то гордое и независимое было в этой мужественной старухе, в ее прямой, не умеющей гнуться спине, в ее смелом, открытом, почти мужском мускулистом лице, в ее глазах, не потухших и мудрых.

Такие любят говорить про себя: «Я никогда из чужих рук хлеба не ела, я все своим горбом». Но трудовая жизнь не сгорбила, а даже выпрямила ее, научила встречать невзгоды грудью, никого и ничего не бояться, ни от кого не зависеть и верить только в свои руки.

И, глядя на нее, можно было понять и объяснить всех здесь собравшихся, отчего они такие и как такими стали, отчего в этом маленьком домике под этернитовой крышей — покой, дружба и счастье.

— Это наша мама! — очень почтительно и как-то растроганно сказал Прокоп Максимович. — Мне и Ивану — родная, а всем тут на шахте — названная. Вы кого угодно спросите про Евдокию Петровну, — прибавил он не без гордости, — каждый скажет: это шахтерская мать.

— Много их у меня… шалопутов… — усмехнулась слегка смущенная мать.

— Старуха знаменитая! — шепнул мальчикам старичок с ежиком, оказавшийся за столом их соседом. — Она и про пятый год рассказать может — участвовала!

— Сейчас мама гостит у нас! — сказал Прокоп Максимович. — Это она по шахтам ездит, всем своим детям смотр делает.

— И делаю! — засмеялась старуха. — Это моя последняя вам ревизия. Вот всех объеду — и помру.

— Что вы, Евдокия Петровна! — воскликнул старичок с ежиком. — Вам еще жить да жить!

— Нет. Помру. Поработала — пора!

— Что, аль болеете?

— Болеть не выучилась. А… пора.

— Мы, мама, вам про смерть и думать запрещаем! — сказал Прокоп Максимович. — Нельзя вам помирать, слишком много сирот оставите. Вот и этих, — показал он на Андрея и Виктора, — прошу во внучата взять, приласкать…

— А-а, очень приятно, молодые люди! — ласково закивала им старуха. — Как звать-то?..

— Меня — Андрей.

— Я — Виктор…

— Молоденькие! — улыбнулась она. — Здешние?

— Нет, из Полтавы они, — сказал Прокоп Максимович.

— А-а! — покачала она белой головой. — Скушнова-то вам, небось, на чужой сторонушке? Без матери-то каково?

— Нет, ничего! — браво отозвался Виктор. — Мы не маленькие.

— К нам почаще заходите, милости просим! Мой-то Прокоп гостей любит. Говорливый он! — Все засмеялись. Она испуганно оглянулась на сына. — Что, аль опять я не так сказала?

— Так, мама, так! — смеясь, ответил тот. — Говорливый я, поговорить люблю. Отчего и не поговорить, коли есть о чем?

— Артист! — ехидно вставил старичок с ежиком. — Он не только заговорит, он еще и спектакли вам покажет! — сказал он мальчикам. — Он у нас на все — богатырь!

— А что ж не пьет никто? — вдруг всполошился хозяин. — Неужто подносить? Ну, измельчал народ, мама, пожалуюсь я вам, измельчал. Помните, как прежде-то пили? — сказал он, наливая из графинчика водку.

— Ты бы что хорошее вспомнил! — отозвалась мать. — А про это…

— Не-ет, хорошо пили, дружно, артельно… все пропивали, до последних портков, аккуратно! — усмехнулся он. — Земляночку-то нашу помните, мама? Как не пить! А вы, — обратился он к ребятам, — пьете?

— Не пробовали еще… — сознался Андрей и вдруг густо покраснел, словно в чем-то стыдном признался. Светик немедленно прыснула.

— А я пью! — храбро сказал Виктор и протянул рюмку. Прокоп Максимович чуть насмешливо взглянул на него, но ничего не сказал и налил полную.

— Эх, и не пил бы, да дуже просят, — крякнул Прохор, широкоплечий, рыжеватый, с вьющимися на кончиках молодецкими усами сосед Андрея.

Все засмеялись.

— И отчего это, — продолжал он, рассматривая рюмку на свет, — отчего о нас такая слава по свету идет, будто все шахтеры — пьяницы? А есть и такие, что больше нас пьют…

— Ну, больше тебя-то вряд ли кто! — поджимая губы, сказала его жена.

— Женам сегодня слова не даю! — закричал весело хозяин. — Пейте и ешьте, дорогие гости, что народный комиссар приготовил. А больше у нас ничего нет. Все на столе, не взыщите!

Было Андрею как-то по-особенному душевно тепло в этом доме, среди этих добрых людей. «Какие они все простые, хорошие, веселые! — восторженно думал он. — И нами, мальчишками, не побрезговали. Принимают, как взрослых. Это оттого, — догадался он, — что мы теперь тоже шахтеры, уголь рубаем. Значит, выходит — товарищи». И он невольно почувствовал гордость оттого, что он с Прокопом Максимовичем — товарищи, в одной лаве работают.

И Виктор здесь душевно обмяк, отошел. После второй рюмки он почувствовал себя развязнее; ему не терпелось вмешаться в общий разговор и тоже сказать что-нибудь свое — хорошее и умное. Только Светик, сидевшая напротив, еще смущала его; она то и дело поглядывала из-за своей тарелки и тихонько смеялась; особенно когда он пил и после этого кашлял.

— А что, молодые люди, — вдруг обратился к нему, хитро щурясь, старичок с ежиком, — все спросить вас хочу, вы уж извините. Вы как же к нам на шахту попали? Своей охоткой или как?