Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода Страница 20

Подошел Енисей к Игаркиному зимовью. На дороге стоял большой остров. Енисей приостановился, плотнее сдвинулись ледяные холмы. Когда собралась достаточная сила, Енисей разом прорвал обе протоки. Берег дрогнул, с крутых мест посыпалась галька, огромный камень, у которого много веков молился Ному род Большого Сеня, ударом ледяной глыбы был сброшен в воду.

Через две недели река освободилась от главного льда, плыли лишь одинокие запоздалые льдины. Игарка решил попробовать свою лодку. На реку вышли все: выезд на лодке после длинной тоскливой зимы имел особое значение. Василий и Сень работали веслами. Игарка — рулем, Нельма и женка Сеня, Кояр и маленький Яртагин наслаждались движением. Им хотелось в главную реку, настоящих волн, чтобы щемило сердце. А Игарка держался около берега и зачем-то заходил во всякую бухту.

— Пересадите его к веслу! — потребовала женка Сеня. — Игарка стал трусом.

Он сказал, что ему надо плыть около берега. Все заинтересовались почему.

— Река, случается, разбрасывает по берегам разные чужие лодки. Половина низового люду ездит на таких, на дарственных лодках.

— Ну и что?

— Найдем хорошую большую лодку, погрузим нашу пушнину, рыбу и, как Ландур, туда, в город. Река ведь бежит не для одного Ландура.

Игарка все обдумал: у лодки будут паруса, здешний ветер часто дует вверх, к городу, лодку могут тянуть собаки, по Енисею сплошь и рядом грузы идут именно таким способом, а прадед Дорофей и не знавал ничего другого. И не обязательно в далекий город, дотянуть до Туруханска — и довольно. Ландур здесь владыка, а в Туруханске он ничего не значит.

— И можно найти такую лодку? — спросила Нельма.

Игарка рассказал, как однажды река занесла в низы не какую-нибудь лодку, а целый пароход, захватила его ледоходом и гнала шестьсот верст, до Сумароковского горла, там кокнула о камень и потопила. Пароход по сей день лежит в том горле.

— Вот поднимем, и будет у нас свой пароход.

Немножко помечтали в шутку о пароходе, потом заговорили опять о лодке, осмотрели все соседние бухты и затопленные лозняки. Ничего не нашли. Но особенно не огорчились: лодка, наверно, лежит под водой, вот начнет убывать река, тогда обнаружится. А пока что река прибывала. Водное плесо быстро ширилось и меняло свой облик. Исчезали многие старинные острова, а там, где чернел сплошной каменный берег, возникали новые.

Вода подошла к самому зимовью, незатопленным остался небольшой кружок под избенкой. Большой Сень вспомнил по этому случаю старинную остяцкую сказку:

«Родился Енисей рекой и жил так, пока был молод и глуп. А вырос, огляделся и стало ему обидно: вся вода и весь простор отданы океану. Поднялся Енисей на небо к дедушке богов Ному и сказал:

— Ты, однако, редко взглядываешь на землю.

— Только и делаю, что гляжу.

— А там большие непорядки. Я вот не отдыхал от самого рожденья, работаю вечно: и водой, и льдом, и снегом, и туманом. А вижу одни обиды, вся моя сила уходит в океан, он от моей силы пухнет, а я вытянулся в ниточку.

— Ладно, награжу тебя за работу хорошим отдыхом, — сказал Ном. — Иди, будешь стоять озером.

А Енисей ему:

— Не надо мне награды, не отнимай только мое, мою воду.

— Твое — всегда твое. Ном не отнимал и волоса чужого.

Вернулся Енисей на землю и давай работать пуще прежнего. Прошел год, другой. Все было как надо, с земли на небо аккуратно поднимались молитвы: „Слава великому Ному, слава!“ И вдруг в один день все затихло. Повернулся Ном к земле, поглядел туда-сюда, а на земле ничего нету — ни тайги, ни гор, ни людей, чисто, одна вода.

Рассердился Ном, крикнул:

— Эй, кто там затопил всю мою землю? Иди сюда!

Приходит Енисей, не река — океан.

— Как ты смел?! — закричал на него великий Ном.

— Я, дедушка, по твоему решенью. Не ты ли сказал: „Твое — всегда твое“. Вспомни!

Вспомнил Ном, притих.

— Это я сдуру сказал, не подумавши.

Начали толковать, как дальше быть: Ному нельзя без молитв, зачахнет, и Енисею быть рекой обидно. Ном говорит: „Можешь быть первой рекой в мире“. А Енисей: „Буду чем могу“.

Долго спорили. Тем временем на земле народились новые люди, стали работать. Пожалел их Енисей, сам работником был, и решился:

— Ладно, стану рекой. А раз в году, запомни, дедушка, буду делаться океаном и зваться буду „братом океана“».

Сорок раз видел Большой Сень «превращение реки в океан» и все не мог привыкнуть, по мере того как острова, кусты и деревья уходили в воду, в сердце громче и громче начинала стучать тревога, что старинная сказка про океан-Енисей была правдой и вот решила повториться. А вдруг там, откуда привозят хлеб, ружья, порох, — уже океан.

Когда появился Ландур, Игарка купил для лодки, которую хотел найти, большой парус, всю необходимую бечеву, смолу и паклю.

Ландур удивился: зачем одинокому рыбаку большая парусная лодка? Игарка объяснил: на весельной, на маленькой тесно его лоцманскому сердцу, вот и решил завести такую в память о Большом пороге.

При имени Большого порога Ландур нахмурился и занялся Игаркиной пушниной, особо заинтересовался выделкой: видна была опытная и какая-то знакомая рука. И вспомнил Ландур Большого Сеня.

— У тебя тут сосед был, высокий такой остяк… Не видно что-то. Хорошую сдавал пушнину. — Ландур пытливо сощурился.

— И я не вижу, года два уж. Он и обучал меня выделке.

— Ах вон как… Ну, бог с ним. — Ландур пожелал вдруг поговорить с Василием. — Надолго законопатили к нам?.. Ты, я слышал, против собственности, враг мой… А я от тебя пушнину беру и рыбу и плачу полной мерой. Это вот понимать и ценить надо.

— Вы это к чему? — спросил Василий.

— К тому, что ценить надо.

— И оценим. — Василий насмешливо сверкнул глазами и ушел с парохода.

— Бездельники, голодранцы, гольтепа, а гордости, как у мильенщиков. Сдернуть штаны, дать по сотне горячих, забудут свою революцию. — Ландур поглядел на Игарку, поискал в его лице согласия, не нашел и раздражился еще больше. Был он почти уверен, что Сень жив, Игарка и Василий скрывают его где-то поблизости, оттого у них стало много пушнины и рыбы; в прошлую осень сдали девять бочек, нельзя поверить, чтобы наловили двое. Решил тут же показать гольтепе, что этого ей не спустит: не на такого напали. Так прижмет, что сами выгонят своего Сеня в шею. Придирчиво перебрал всю пушнину, первый сорт объявил вторым, второй — третьим и еще сбавил расценок.

— Вот так будет по-божески. Твоя удача — моя удача. Бог не об одном тебе думает…

— Такие дела с богом не делаются, такие — темной ночью… — сказал Игарка.

— Бог лучше знает, ему больше видно.

— А того, что последнюю суму отнимаешь у нищего, не видит.

— С кого снял? С тебя? Ценой недоволен? Забирай свою пушнину и уходи!

Игарка продолжал стоять, потупясь.

— Чего стоишь? Мир-то велик. — Ландур подмигнул мутным белесым глазом.

— Велик, верно. Только и ты больно широк стал, весь мир заполонил.

— Стало быть, стόю… — Ландур долго хохотал, наслаждаясь своим могуществом. — Ладно, так и быть, возьму, жалеючи тебя… — И вдруг впал в гнев: — А ты не гордись, не задавайся, ты не у порога. Был лоцман, нет лоцмана… Фью! Какого ты сейчас звания, помни!

— Я не обижаюсь на свое звание: беден, да честен.

— Хочешь, богатым сделаю? Дам кредит, начинай торговлю.

— Не хочу, чтобы люди походя кляли, — Игарка подтолкнул к Ландуру пушнину: — Бери! — и хотел уйти, но тот задержал его, решил уколоть еще: ведь не кто-нибудь, не туземец, а знаменитый лоцман Ширяев, брат гордячки Мариши, стоит перед ним, сгорбленный и покорный.

— А знаешь, мы ведь теперь — соседи. Я к вам переписался.

— Слышал, от войны улепетнул.

— У тебя учился, у тебя. — Ландур подмигнул. — Чего, думаю, Егор Иваныч к немытой остячке под юбку лезет? Теперь вот вижу: войну почуял, войну…

Игарка гадливо сощурился на Ландура и молча ушел.

Ландуру стало вдруг не по себе, ликование померкло бесследно. По-иному выглядело теперь упрямство простой лоцманской девчонки. Сколько ни прикрывался он пароходами, деньгами, дорогим сукном, соболями и лисами, зоркая девчонка разглядела его. Уже не упрямство стало для него удивительно, а Маришино терпение, как не кинулась в воду: пять лет на всю реку называл он ее своей невестой.

Поднялся на капитанский мостик, жадно, будто в первый раз, оглядел реку, берега, дымки рыбацких шалашей, синюю плотную даль. Все это — видимое, а сколько еще невидимого, там, за далью, принадлежит ему. В лесах, в тундрах живут и родятся звери, в водах плавают рыбы, в мерзлой земле сохраняется мамонтова кость — для него. Все в свой срок попадет к нему в трюм, другой дороги нет. В шалашах, сколь их ни видно, повсюду его должники и работники. И вдруг какой-то Игарка ставит его ни во что, ушел, как плюнул. А кто такой сам Игарка? Должник и работник, весь со всеми потрохами — мой! Я ему жизнь даю. Вот пройду мимо, и сдохнет со своей гордостью. Народы, целые народы уважают и боятся меня.