Владимир Петров - Польский пароль Страница 20

А держаться надо. Выжить надо!

Люди ломались на глазах. Если в первые дни эсэсовцы расстреляли троих человек, отказавшихся пороть своих товарищей, то потом уже отказов не бывало, порки своих своими стали лагерной нормой. Егор Савушкин иногда с ужасом представлял, как когда-нибудь дойдет и до него очередь: бывалого мужика-охотника, сроду не поровшего и собственных пацанов, его заставят бить железякой того же Ванюшку Зыкова или молчаливого Атыбая…

Что же станет делать? Подымет руку? А потом сам себе скажет в оправдание: «С волками жить — по волчьи выть»?

Да ведь не будет ему никогда оправдания, даже на том свете! Не будет!

Вот так она выглядит на проверку, вся премудрость: «Гнись, а не ломайся». Со стороны-то всякому рассуждать легко…

В его бригаде, слава богу, порки еще не случалось, не было причины. Правду сказать, пользуясь своей силой, старшинскими замашками, Егор держал бригаду в кулаке. К тому же удачно как-то ребята подобрались: молодые все, сноровистые, дюжие. Работали быстро, в строй не опаздывали, на пробежках не отставали. Конвойный шеф шарфюрер Липке — тот, который по случайности определил Савушкина в десятники, был доволен бригадой и теперь по утрам ставил ее в голову колонны.

Однако самого Савушкина он втайне недолюбливал и не упускал случая продемонстрировать это. То тыкал стволом автомата под ребро или бил в живот прикладом, будто выравнивая строй, то с размаху ударом кулака прихлопывал на голове шапку. А однажды угостил Егора сигаретой и, давая прикурить, прижег ему губу бензиновой зажигалкой.

Это можно было терпеть, тем более что других десятников Линке бил злобно, откровенно и безбоязненно. Бывший боксер, он, как правило, применял правый хук, сразу сбивая пленного с ног, Иногда с чистым нокаутом. Кряжистого длиннорукого Савушкина шарфюрер побаивался, потому и ограничивался мелкими пакостями. Егор это понимал.

Всю весну они проработали на подсобных: копали котлованы, бетонировали дорогу, разгружали уголь на станции, куда изредка приходили диковинные эшелоны из цистерн, сплошь покрытых искристым инеем (эти эшелоны сопровождали оравы эсэсовских автоматчиков и обязательно несколько «мессершмиттов» с воздуха). А в конце мая всю бригаду перебросили на постоянное строительство: в готовых котлованах возводили массивные бетонные бункера.

Здесь, в центре полигона, упрятанном за многослойную колючую ограду, охрана была послабее — в основном из пожилых фельджандармов, которые целыми днями грелись на солнышке, пиликали на губных гармошках, иногда тайком сходились парами и перебрасывались в карты (случалось при этом в оглядку потягивали из фляжек ворованный технический спирт).

Правда, все — и военнопленные, а охранники, и даже техники из ведомства Тодта[25] — побаивались внезапных налетов начальника конвоя шарфюрера Линке. Обычно он появлялся после десяти часов, уже изрядно хлебнувши шнапса, и начинал свой контрольный обход с бетономешалок — там работали пленные поляки, которых он особенно не любил. Демонстрируя приемы бокса, избивал всех налево и направо, иной раз поднимал стрельбу и вызывал караульную команду с овчарками. А если находил очередных «саботажников», тут же устраивал показательный расстрел. Затем путь шарфюрера вел к котлованам.

Сюда он шел по-разному, в зависимости от того, насколько был пьян. Если не сильно, то напрямик — через ложбину, рядом с бетоновозной дорожкой. Перебравший шнапса Липке непременно продирался через кустарник по косогору, затаиваясь после коротких перебежек. Внезапно выскочив на пост и обнаружив нарушение караульной службы, шарфюрер боксировал фельджандармов до тех пор, пока те не откупались фляжкой спирта или шнапса, В таких случаях до котлованов к военнопленным он не добирался: вылакав спирт, валялся где-нибудь под кустом до самого обеда.

В то утро шарфюрер ворвался в бригаду Савушкина совершенно неожиданно, в неурочное время — в половине десятого, почти трезвый и от этого до бешенства злой.

Еще у края котлована он обогнал пленных с тачками бетонного раствора, что-то крикнув Савушкину, стал спускаться вниз, балансируя на мокрых досках. Но в конце спуска все-таки не удержался, потерял равновесие и грохнулся на дощатый пол, прямо в цементную лужу.

Весь котлован замер. Первым опомнился Егор Савушкин, быстро подскочил с тряпкой, чтобы услужливо обтереть мундир и штаны конвойного начальника. Однако Линке грубо оттолкнул его, и Савушкин похолодел: хмельные глаза эсэсовца сделались белыми от ярости — он неотрывно глядел на пленного номер 1015, на молодого казаха, не сумевшего сдержать насмешливой улыбки. Этот паршивый азиат-унтерменш посмел смеяться над ним, шарфюрером, чистокровным арийцем?!

Раздувая ноздри, эсэсовец шагнул вперед. По-боксерски согнул в локтях руки и молниеносным хуком — справа в подбородок — сбил казаха на землю. Нагнулся, чтобы удостовериться, нет ли нокаута, потом, оглядевшись, поманил пальцем стоящего поодаль Зыкова: «Цу мир!»[26]

Выбрал из арматуры подходящий железный прут и, показывая на лежащего пленного, гаркнул:

— Цванциг![27]

На Ванюшку жалко было смотреть. Он растерянно и недоуменно хлопал глазами, быстро перебрасывая прут из ладони в ладонь, будто тот был обжигающе-горячим, только что вынутым из кузнечного горна. «Эх-ма… — сокрушенно подумал Савушкин. — Влипли друзья-приятели по самые уши! Оба влипли. Крышка им теперь обоим, как пить дать…»

— Эр ист майн фроинд[28], — неожиданно пролепетал Зыков.

— Вас? — заорал эсэсовец.

Пленный громко повторил фразу.

— О! — Шарфюрер удивленно вытаращил глаза. Рассмеялся: — Данн — фюнфундцванциг![29]

И сзади поддал коленкой Зыкову так, что тот перелетел через лежащего казаха и ударился, влип в деревянную стенку опалубки. Эго его будто сразу отрезвило: он выпрямился в рост и, резко взмахнув рукой, отбросил арматурный прут прямо под ноги эсэсовцу.

Савушкин оцепенел, хотел было крикнуть Зыкову, выругать: что, мол, ты творишь, олух? Опомнись! Но язык онемел, не слушался, словно распух во рту… Вдруг все происходящее в котловане стало медленно меркнуть в глазах старшины, растворяться, терять свои очертания — четко виделась лишь толстая рука шарфюрера, поросшая рыжими волосами. Вот она потянулась к кожаной кобуре, скользнула внутрь — и появился черный, вороненый парабеллум…

Шарфюрер Линке едва успел щелкнуть предохранителем, как вдруг над его головой молнией сверкнула отшлифованная до блеска лопата. Лопата Егора Савушкина…

И тут котлован взорвался. Его будто захлестнуло взрывной волной ненависти: пленные со всех сторон кинулись с лопатами наперевес к упавшему немцу. В их горящих глазах было столько ярости, что Савушкин испугался: не удержать, изрубят, истолкут в пшено, окаянные! А тогда всем один конец.

Он нагнулся, вырвал из пальцев эсэсовца пистолет, вскинул его над головой:

— Назад, мать вашу перетак!! Всем по местам! Кто сунется — застрелю!

Помогло… Отшатнулись враз, но все равно злоба не утихла, не погасла: глаза по-прежнему сверкали, как у голодных волчат, остановленных перед добычей. «Вот он и есть тот самый зверь, — беспокойно оглядываясь, подумал Савушкин. — В каждом проснулся. Лезут без всякого соображения на свою погибель. Наделают следов, и только. А его, эсэсовца, не добивать, а прятать надо поскорее. Он уже готов».

Савушкин позвал двоих, вырвал и отбросил лопаты, приказал:

— Берите шарфюрера! В опалубку, в бетон… Быстро!

Тем, кто приехал с тачками, велел сразу же подать раствор и живо слить. Сам проследил, чтобы залили ровно, надежно, чтобы нигде ничто не торчало, не выглядывало. И тут же погнал их бегом за новыми порциями бетона.

И только теперь обратил внимание на Ванюшку Зыкова — он один так и не двинулся с места, так и торчал в углу, прислонившись к доскам. Глаза широко распахнуты, пустой, какой-то шалый взгляд… Эка покорежило парня!

— Очнись, Аника-воин! — Старшина подошел к нему, слегка хлопнул по щеке: — Да опомнись же! Все в норме, слышишь?

Ванюшка продолжал осоловело пялить глаза. Тогда Егор взял его за грудки, тряхнул как следует:

— А ну, живо наверх, губошлеп! Разведай там обстановку. Бегом! — и поднял с земли арматурный прут.

Ванюшка, увидав железяку, мигом очнулся, рванул из котлована — откуда только прыть взялась.

Старшина сунул пистолет под гимнастерку и лопатой тщательно соскреб пятно на досках, где лежал эсэсовец. Посыпал свежим песком, выпрямился:

— Ну теперь держись, славяне! И помните до самой смерти: ничего тут, в котловане, не было. Никто ничего не видел. Ясно? — Водой из ведра облил Атыбая, привел в чувство и усадил в тени под стенку — пускай отдохнет, оклемается.