Елена Серебровская - Братья с тобой Страница 20

И вот под столом — электрическая плитка, на ней ведро с водой. Закипело — бросим туда промытое пшено, капусту. Варится кулеш, и никому не мешает. В каждом положении можно выход найти.

Маша сходила в литературный отдел, отнесла свою статью о спектакле «Русские люди». Очень трудно писать статьи, особенно отзывы о спектаклях. Но Машу учили это делать еще в детстве, еще в милом сердцу ленинградском ТЮЗе. Было ли всё это или только приснилось? Было ли детство с яркими, живыми спектаклями в театре, специально для ребят учрежденном впервые в мире?

Детство, видимо, было, потому что рецензию приняли и обещали напечатать. И кулеш сварился. Маша очень волновалась, когда в комнату перед самым ее уходом вошел ответственный секретарь редакции. Он потянул носом и недовольно спросил:

— Что это вы кухню тут развели?

Но кулеш был уже готов. Маша выдернула штепсель, засуетилась:

— Сейчас всё ликвидируем, в минуту!

Он ей никогда не нравился, — чересчур у него глаза симметричные, одинаковые. У всех людей обычно в лице есть что-нибудь асимметричное, правая сторона лица чем-нибудь отличается от левой, а у этого всё неприятно-симметрично. Деревянный какой-то. Бесчувственный. Разве он что-нибудь поймет?

На этот раз дорога с работы домой — гораздо длиннее, чем из дому на работу. Маша через каждые сто шагов останавливается. Вот наступила на арбузную корку, поскользнулась и чуть не пролила кулеш. Платье прилипло к спине. Белые дувалы кажутся раскаленными, в воздухе стоит горячая пыль. А еще считают, что тут в сентябре не жарко! Когда же покажется знакомый айлантус?

Он издали машет ей зелеными руками. Пусть он не похож на березу, пусть он не совсем родной, но он ее жалеет, он дает ей тень. Что он может ей дать еще? В нем, окруженном молодыми деревцами, тоже есть что-то материнское, и он сочувствует, наверно, ей, русской женщине, эвакуированной «в глубокий тыл»…

Маша останавливается, не дойдя до айлантуса. Перед глазами ходят круги. Внезапно ей начинает казаться, что жара спала, стало прохладней. Она проводит рукой по раскаленному лбу и чувствует, что и руки и ноги отказываются ей служить. У нее температура. Оттого и жара кажется меньше. Заболела, надо же. И ведь крепкая, ни разу еще за войну не болела. И когда собака укусила — рана зажила очень быстро. А сейчас что-то непонятное.

Драгоценное ведерко с кулешем тянет руку, но выпасть оно не может. Его надо принести детям, и она принесет.

Айлантус протягивает к ней ветки, и тень приближается. Женщина идет дальше, а тень плывет над нею, спасая от недоброго солнца. Вот и дом. На дорожке в саду сидят дети и разбивают камнем персиковую косточку. Зернышко горьковатое, но всё-таки его можно съесть.

И вот в мисках — душистый густой кулеш, и ложки стучат, и дети благодарно смотрят на мамины руки. Но она и есть не хочет сегодня. Легла и спит, а может и не спит, но только вся красная какая-то.

— Ты больная? Ты отдохни, мамочка, мы во дворе поиграем, — говорит Зоя и на цыпочках выводит из комнаты Аню.

Маша спит и не спит, пьет какое-то лекарство, принесенное Екатериной Митрофановной, ночью прислушивается к ровному дыханию детей, спящих рядом. И опять ей снятся прохладные воды реки, и никакой войны нет, а она с детьми — в деревне на даче. А дом стоит, весь в белых березах, и в комнате березка, и свежая трава на полу. «Сегодня праздник», — говорит хозяйка и показывает на сахарные стволы тонких березок.

— Я вам врача вызову, не вставайте, — говорит Екатерина Митрофановна, возникая откуда-то перед кроватью. — Пойду вызову врача, а потом выкуплю хлеб.

Маша покорно лежит в постели. Раз она заболела, значит можно лежать. Очень просто.

Раскрытое окно внезапно захлопывается с треском. Пыль и песок летят на неприбранный стол, в ведерко с остатками кулеша.

— Дети, закройте окна, буря начинается! Иранец.

Зоя вбегает со двора, закрывает окна и двери. Девочки тихо садятся на полу у постели матери. А за окном уже трещит и грохочет, ломаются сухие ветки, звенит песок о стекло, в сарае мычит корова. Кажется, будто всё перевернулось там, всё рушится. Небо стало темным-темным.

— Наверно, дождь будет, иранец налетел, — говорит Маша и приподнимается на локте, вглядываясь в окно. — Веток наломает, будет нам топливо!

— Да, будет, как же! Соседские девчонки раньше нас все ветки соберут. Пойти мне за ветками?

Зоя серьезно смотрит на мать. Но разве мать ее пустит сейчас! Ее же ветром сдует, как листик, и швырнет куда-нибудь.

— Сиди ты дома! — тревожно говорит Маша. Она уже решила, что делать.

Ливень с шумом ударяет в окно, стучит по глиняной крыше, и через миг на потолке в углу повисает большая длинная капля. Деревья в хозяйском садике испуганно воют, горбятся, пригибаясь к земле. Сломанные ветки ветер прибивает к глиняному дувалу, как волна к берегу.

— Сидите тихо, я сейчас вернусь, только веточек соберу.

Маша выходит в ситцевом синем халатике, босиком, как лежала, — всё равно промокнет до нитки, к чему и кутаться зря! В секунду дождь облизывает ее всю, и халатик плотно прилипает к телу. Она собирает в охапку сломанные ветки, быстро вносит их в комнату и бежит опять.

Вот она за калиткой. На улице пусто, — кто ж осмелится выйти в этот немыслимый тропический ливень?

Знакомый айлантус качается во все стороны, словно торопит ее подойти.

«А ведь и возле тебя, наверно, ветки лежат!» — Она хочет идти быстро, но ливень подсекает ей ноги, толкает в грудь и всячески спешит ей напомнить, что она — обыкновенная худенькая женщина, и к тому же у нее температура. Она идет сквозь ливень с великим трудом, — льет так, что трудно набрать воздух в легкие, не вдохнув воды. Айлантус видит, как ей трудно, он пытается двинуться к ней навстречу, но корни его увязли в глине, и ему не сделать ни шага. Обломанные ветки лежат перед ним, что может он дать ей еще?

Набрать, поскорее набрать веток и отнести домой. Как раз до двадцатого хватит, а там привезут саксаул. Хватит, и дети будут иметь горячий обед, а утром — горячий чай. Ничего, что дождь мешает и дерется, ничего, она наберет веток, ведь больше некому этого сделать. Был бы рядом Костя — помог. Но он далеко…

Айлантус качается под потоками воды. Тонкий высокий ствол, увенчанный купами стрельчатых листьев, клонится то вправо, то влево. Словно дерево что-то задумало, но никак не может решиться. И вдруг что-то щелкает, светло-серый ствол мгновенно надламывается, и дерево падает к ногам изумленной женщины. Теперь айлантус лежит перед ней успокоенный, словно хочет сказать: «Я отдал тебе всё, что мог, — бери».

Она смотрит со страхом на дерево, дружески выручавшее ее в невыносимую жару. Вот и всё. Остались только его дети — заросли молодых айлантусов, которые шумят, негодуют, но не боятся ливня: их много, и их не так-то легко сломить.

Маша нагибается к сломанному стволу. Белая легкая древесина как будто светится. Женщина обеими руками крепко обнимает серый ствол айлантуса и медленно движется с ним к дому, — дерево тянется за ней по земле, листья хлопают по лужам, ветки пружинят и колотятся о булыжники мостовой.

Дождь присмирел, увидя, что он натворил. Дети испуганно смотрят из окна: их больная худенькая мать волочит за собой дерево, громадное зеленое лохматое дерево. Она то и дело останавливается. Потом раскрыла ворота, втащила дерево, заперла ворота, подтянула добычу к самым дверям и тихо вошла в комнату, оставляя за собой мокрые следы. Переоделась в сухое, обвязала мокрую голову косынкой и снова упала в постель.

— Какое большое дерево! — Зоя восторженно глядит на мать. — Ты у нас просто великанша, деревья приносишь.

Маша улыбается. Она очень рада. Если б не выскочила в самый ливень, дерево взял бы кто-то другой. Кто много спит, тот остается без рыбы, говорит пословица.

Сейчас она согреется под одеялом. Хуже не будет, ведь она и так уже больная.

Екатерина Митрофановна пришла часа через три, — сначала она пережидала дождь, потом приглашала врача, потом стояла за хлебом. Пришла одновременно с врачом. Тот определил: малярия. Дал акрихин. Выписал бюллетень, вымыл руки и ушел, — бабушка проводила его до калитки.

Вернувшись, она сразу же подошла к Маше:

— Какое дерево огромное; замечательное топливо! Ну, теперь будем с обедом. Кто его сюда приволок?

Маша и сама очень довольна. Увидел бы Севка — похвалил. Увидел бы Володька… Нет, нет, ни за что не поверю! Так, без разбору, словно дрова в печку, таких молодых, даровитых… В пасть Молоху. Гибнут прекрасные юноши. Могут погибнуть и ее братья. Трудно поверить. Севу же могли послать в тыл врага, — мама писала, что он намекал ей об особом доверии. Володя мог спастись на обломке баржи, — никто ведь не знает точно, сосчитали только спасенных на канонерке и на буксире. Может, его прибило куда-нибудь к рыбакам. К нашим, конечно. А если к немцам? Берега у Ладоги протяженные, часть их сейчас под немцем. Что же с ним? Только бы выжил, — он сообразил бы, как вести себя, чтобы принести пользу родине, в каком бы положении ни очутился.