Иван Сотников - Свет всему свету Страница 20

Да, он оберст. Его имя? Отто Браун.

— Как Отто Браун? — переспросил Леон, достал платок и вытер лоб. Вот те и на!

Отто Браун сказал, что у него есть важные показания, но даст он их только в советском штабе. Леон заметил оберсту:

— Может так случиться, что вы и не увидите наш штаб.

Оберст после недолгого размышления согласился дать показания. Кое-что придется сказать. А главное — главное придержать. Да, он находился на квартире фон Штаубе. Они долго служили вместе, и Браун приехал к нему по делу. Но фон Штаубе задержался у командира дивизии. Сам Браун служит в штабе корпуса. Сюда прибыл с важным поручением. Румынские и немецкие части перебрасываются под Яссы. Обо всем остальном он расскажет лишь в штабе...

глава десятая

НАКАНУНЕ

Головной немецкий танк задымил от бронебойки Тараса Голева. В горячке солдат машинально провел рукой по усам, будто они мешали прицеливаться, и ударил во вторую машину. На ней тоже заискрилось синеватое пламя. Не дожидаясь, пока танк взорвется, артиллеристы подкалиберным снарядом прожгли ему бортовую сталь.

Голев огляделся. Слева Ярослав. У него округлившиеся глаза и чуть полураскрытый рот. Испугался, что ли? Да нет — руки твердо сжимают гранаты.

До первой семерки танков было метров триста, когда артиллеристам удалось сорвать гусеницу с одной машины. Зато остальные невредимыми приближались к самой траншее. Голев, хоть и успел сделать три выстрела, ни одного танка не подбил. Четвертый выстрел он произвел с расстояния в тридцать метров и тут же бросил противотанковую гранату. Немецкая машина запылала. С следующей он сорвал гусеницу второй гранатой. А потом выстрелил в хвост, когда, крутнувшись на месте, танк подставил его бронебойщику.

Все поле, казалось, пришло в движение. Слева на Бедового мчалась самоходка. Тарас прицелился, но его опередил Ярослав. Гранатой он угодил в борт самоходки.

— Держись, Тарас! — услышал он голос Фомича и увидел, как, стреляя с ходу, к передовой ползли фашистские танки. Головной вышел к самой траншее, и Голев, метнув связку гранат, угодил ему в левую гусеницу. Остановившись, танк полоснул из пулемета. Двое бойцов, оказавшихся рядом с Голевым, упали на землю. Следующий танк повернул вспять. Бронебойщик выстрелил ему вдогонку, и он поволок за собой хвост черного дыма.

Голев приник к теплой земле и огляделся. Отхлынув, танки зло отстреливались с ничейной земли. Еще вспыхивал гулкий треск пулеметов, слышалась мелкая дробь автоматов, ухали пушки, но все говорило, что бой стихал, медленно уползая в горы.

Бронебойщик улыбнулся. Ей-бо, здорово! Даже не ранен. В руках и ногах необыкновенная легкость. Видимо, это то состояние, про которое говорят: зашагал по воздуху. Нечто подобное он ощутил после одной трудной плавки, когда они выдали новую марку стали. Он извелся тогда, ожидая конца, а потом — вот такая же легкость...

— Ну, Тарас, одно скажу — не осрамил Урала! — обнял его Амосов.

— Сколько же их подбито?

— Семнадцать, пять из них — тобой, — уточнил Амосов.

— Без поддержки других, Фомич, я не подбил бы их.

Только теперь Голев ощутил необыкновенную усталость и опустился прямо на дно траншеи. Ни сил, ни желаний. Напала непонятная слабость. Эх, заснуть бы сейчас! А нужно чистить бронебойку, подготовить боеприпасы, принести воды. Потом часами дежурить на позиции, вглядываясь в темь карпатской ночи. Хорошо, боеприпасы ему принес Ярослав. Он с час бездумно просидел, подремывая, пока не очнулся от грохота взрывов.

Немцы возобновили атаку и будто с ума посходили. Земля исковеркана снарядами, пропитана кровью. Солнце печет немилосердно. Смердят трупы немцев. Как потянет ветром с гор, мутит до дурноты. Бойцы почернели и осунулись, гимнастерки у всех побелели от соли.

Голев уже знал, началось под Яссами. Сосредоточив там крупные силы, немцы много дней подряд атаковали наши позиции. Ничего не добившись под Яссами, фашисты решили попытать счастья на молдовском рубеже. Прорвав тут оборону, они смогли бы ударить в тыл ясской группировки наших войск. Но за трое суток ожесточенных боев сильно поредели вражеские роты. Ни один из немецких танков, пробивавшихся через Молдову, не ушел обратно.

И вот стихло, выдохлись фашисты. Дня через три роту вывели на отдых. Как мало порой нужно, чтоб забыть все невзгоды. Тарас помылся, выстирал гимнастерку и шаровары и, еще не просохшие, натянул снова. С аппетитом позавтракал, выпил фронтовые сто грамм и почувствовал себя совсем бодрым. Прошел под старый ясень, где иногда собирались солдаты, присел в тени. Тут еще никого не было. Прислушался: Москва передавала последние известия. Всюду бои и бои. «Что такое!» — встрепенулся Голев. Указ Президиума Верховного Совета. Он даже привстал. Ему, Голеву, звание Героя! Тарас огляделся. Хорошо, что никого рядом. Ему захотелось побыть наедине с самим собой. Голев садами побрел на окраину. Вызволить бы теперь Людку, кончить войну. Подумать только, Герой! Тарас вышел к военному кладбищу. Притих, помрачнел. Прошел в ограду. Сколько их, могил! И в них его побратимы. Он ел и пил вместе с ними, вместе шагал с боями от берегов Волги. Вот свежие могилы. Стал читать имена на обелисках. Тут и хлопцы, которых убило подле него. Только пришли — и убиты...

Посреди могил возвышалась молодая яблонька, крепкая и ветвистая, и Голев залюбовался ею. Крупные яблоки, отягощая ветки, клонили их вниз, словно предлагая плоды тем, кто захочет протянуть руку. Яблоки еще зелены, и нужно время, пока они станут зрелыми и сочными...

Задумчивый и сосредоточенный, он тихо побрел обратно. Под ясенем стало теперь людно. Увидев Голева, бойцы радостно загудели, сразу же набросилсь на Тараса. Он беспомощно огляделся вокруг, как бы ища защиты, и, поняв, что получить ее неоткуда, смиренно произнес:

— Ладно, качайте уж... только невысоко.

Диктуя писарю заявку на запчасти к автомашинам, Моисеев не видел за своей спиной командира полка.

— Пиши: свечи, конденсаторы, покрышки... — перечислял начальник тыла, называя цифры.

— Свечей у нас уйма, — напомнил писарь.

— Пиши, пригодятся.

— И резины, по-моему, достаточно, — вдруг раздался голос Жарова.

— Никак не наготовишься ее, — возразил Моисеев.

— А не перегружаем ли мы обоз излишними запасами? — взял Жаров у писаря заявку, книгу учета и, присев к столу, стал изучать запасы и резервы полка.

— Смотрите, — спокойно доказывал он Моисееву, — резины имеем больше нормы, а мы ее требуем; свечей на три полка достанет. А зачем нам столько соли? Или гвоздей?

— Зато ни в чем недостатка, — оправдывался Моисеев.

— Нет, подумать, какие излишки! Тонны и тонны. А если их сдать?

— Товарищ майор! — взмолился Моисеев. — Пропадем.

— Сдать! — приказал Жаров. — Мы пишем заявки, а полковые склады ломятся от излишков, здесь без дела и движения уйма материалов и ценностей. Мы похожи на перестраховщиков и обворовываем государство. Да, да, не оговорился, обворовываем. Конечно, напишем — нам не откажут! А людям на фабриках и заводах вдвойне работать. Приказываю — все пересмотреть, сдать излишки.

Минутное молчание снова прервал Жаров:

— И еще подсчитайте, сколько попусту гоняем машин, повозок... А сдай излишки — сколько добра можно отправить домой? И все это облегчит положение наших людей в тылу, наших жен, сестер, детей. Как ни кинь, выходит, мы эксплуатируем их. Сдать, и немедленно! Я сам позвоню начальнику тыла дивизии.

Полку предстояло вести разведку боем, за которой последует наступление всей дивизии и, возможно, армии. Кому поручить ее? Выходило, Кострову, он находился в резерве. Роты его обучены. Но готов ли он сам? Или, пока не поздно, поставить его на рубеж и готовить Думбадзе? Жаров и решил вызвать Кострова, чтобы поговорить с ним и сделать наконец выбор.

Комбат явился сумрачным.

— Чего хмуритесь, Костров?

— Да дела нет, писем нет, прямо полюс скуки.

— Раз не пишут, выходит, и полюс молчания, — улыбнулся Жаров.

— Да еще полюс покоя, — добавил комбат. — Какой уж день в резерве.

— Полюсов у вас больше, чем на земном шаре, — заметил Жаров. — И слишком много покоя. Иду сейчас — вижу, Хмыров не брит, сапоги не чищены. Что за офицер! Требуйте, чтоб во всем был порядок. Не уставайте разъяснять, что каждый шаг наш — это по-ли-ти-ка!

Принесли почту. Комбату письмо из колхоза, от матери. Костров прочитал его вслух. Жалуется старушка. Ни рабочих рук, ни машин не хватает. А хлеба стеною. Как их сберечь, как убрать? Люди сил не жалеют, лишь бы помочь фронту, но сил маловато.

— Эх, в степь бы! — размечтался Борис, свертывая письмо. — Сел бы за комбайн, да круг за кругом. Хлеба — океан, с весны зеленый, а потом золотой. Сердце закипает...

— А говоришь, полюс скуки.

— Ну что вы! — отмахнулся Костров. — Полюс счастья.