Михаил Жестев - Татьяна Тарханова Страница 20

Все было полно глубокого смысла. По дороге едет воз с сеном, а на возу парень. И вдруг на повороте воз задевает за край изгороди, и на дороге остается небольшая охапка сена. Парень прыгает на землю, собирает сено и бросает его наверх. Все как будто просто: увидел, спрыгнул, поднял. Да, просто, когда это делается ради своего. Сотни лет воспитывалась в человеке эта привычка! А ради общего, которое еще недавно считалось чужим? Надо было переделать сердце, чтобы это общее стало ему жаль, чтобы ради него он оглянулся, спрыгнул с воза и поднял, как что-то очень ценное для него.

Игнат Тарханов шел по деревне и на каждом шагу видел приметы нови. И по этим приметам ему не надо было никого спрашивать, хорошо ли жить в колхозе. Цветы в окнах домов, груженные навозом сани, кузнец, старающийся из маленького куска железа выкроить хоть подкову, — все подтверждало его наблюдения. Надо быть мужиком, чтобы видеть все эти приметы. Но чтобы за этими приметами ощутить и понять, что стало с душой мужика, для этого надо было оказаться на месте Игната, беглеца, человека, оторвавшего себя от земли. Пережитое дало ему возможность сделать великое для себя открытие. Душа мужика вновь обрела себя в колхозе. Душа стала на место.

— Отстаешь, Игнат, — сказал Тарас, и Тарханову показалось, что тот разгадал его думы.

— Замечтался маленько.

— А ты поспевай! — ответил Тарас и продолжал прерванный разговор: — А хочешь, я тебе секрет открою, отчего вот, к примеру, где-нибудь в Волоке и трудодень низок, и люди уходят из колхоза, а у нас в Пухляках дела идут в гору? Ну, что же тебе сказать? Недавно на окружном совещании попросили опытом поделиться. Выступил, рассказал: в первую очередь, конечно, выполняем государственные обязательства, засыпаем семена. Ну, что еще говорил? Бригадиры, конечно, хорошие, ревизионная комиссия и учет на высоте. В общем, выступаю, а сам думаю: «Нет, не все я сказал. Главного не сказал». И отрубил: «Больше верьте мужику! Раз он пошел в колхоз бесповоротно, дайте ему раскинуть своим умом, как лучше хозяйствовать. Ленин о чем говорил? О союзе рабочего класса с крестьянством! Так как же можно союзнику не доверять? А в этом все. Думаете, я не спорю со своими правленцами? Еще как! Но знают люди: я доверяю им; знают они: сделаю все, а не допущу такого, что может повредить хозяйству. И работают спокойно, в полную силу! Иной раз сам не верю — да неужто это вчерашние единоличники?» Что тут было, как сошел с трибуны! Заврайзо кричит: «Антигосударственный подход у тебя!» — «А в чем он? — спрашиваю. — Не хочу за Волок озимые сеять? Верно! Чтобы плановое зерно собрать, я своим зерном волоковский недосев покрою». Кое-кто не прочь был после такого выступления под меня ключи подобрать. А как подберешь? Колхоз-то впереди! — Тарас помолчал и усмехнулся чему-то своему. — Оно, конечно, характер требуется. Но придет время, и все поймут: нужно ленинское доверие к крестьянину. — Он уточнил:— Доверие к колхознику. В этом все. От этого все. И к этому все идет.

Игнат остановился у Потанина. К дому председателя потянулись пухляковцы. Всем хотелось посмотреть на земляка, узнать, как живет, не думает ли вернуться в колхоз. И весь день на столе у Тараса шумел самовар, и если не стопку водки, то уж обязательно чашку чаю Игнату надо было выпить с каждым, кто приходил его повидать. Близилась ночь, когда наконец они остались вдвоем с Тарасом. Теперь Игнат понял, что привело его в Пухляки, почему он вернулся туда, откуда несколько лет назад его отправили в ссылку. Да, только здесь он мог решить, как жить ему дальше: остаться в городе или вернуться на землю. Пусть не на свою, но все же на землю, которую знает и с которой связаны лучшие годы его жизни. Нет, даже не за этим он приехал. Не выбирать, где лучше. Его позвала к себе земля, и он приехал, чтобы насовсем вернуться к ней. И потому, о чем бы его ни расспрашивали, о чем бы он ни говорил с земляками, для него самым важным было понять, как они к нему относятся. Настороженно или дружелюбно, поверят ли они ему, что он хочет вернуться в колхоз, или в его возвращении увидят корысть — приехал-де, чтобы вернуть себе дом, а там поминай как звали. Он наблюдал за земляками и видел, что они в свою очередь хотят разгадать его, услышать — гостем на день-другой приехал или навсегда жить на земле. Пухляки принимали своего беглеца. И когда Игнат уже готов был во всеуслышание заявить, что он вступает в колхоз, в последнюю минуту возникали какие-то неосознанные сомнения, и он спрашивал себя: да все ли он взвесил, чтобы принять такое важное решение? А тут еще подумал о комбинате. А имеет ли право он, слесарь-ремонтник, бросить комбинат, когда заново переоборудуются старые цехи? Что скажет ему старик Одинцов? Он ухватился за эту мысль, хотя и понимал, что дело не в комбинате. Есть что-то большое, что вызывает в нем сомнения и боязнь сказать свое решительное слово... И странно, эти сомнения усиливались каждый раз, когда возникал разговор о новой, крепко слаженной колхозной жизни в Пухляках. Игнат в душе ругал себя: надо было сначала все обдумать, а потом приезжать, а то вот сидишь, и ни взад ни вперед... И сам же оправдывался: а как было не приехать?

Когда Тарас и Игнат остались одни, Игнат сказал:

— На работу мне, Тарас, поспевать надо.

— С утра на станцию Мсту пойдет за товаром подвода... А там поездом до Глинска доберешься...

— Можно и так, — согласился Игнат.

Они помолчали, потом Тарас спросил:

— А дальше как думаешь? Может, в Пухляки вернешься?

— Не знаю, — чистосердечно признался Игнат. Но тут же, словно озаренный чем-то увиденным и понятым только им одним, твердо произнес: — Нет, не вернусь я в Пухляки... Не могу.

— Подумай...

— Из деревни уйти нетрудно, а вот назад как вернуться? Ни коровы, ни овцы... Опять же хлеба требуется на год. Да и жинка у меня городская... — Игнат говорил нехотя, устало, понимая, что совсем не это заставило его отказаться от возвращения в деревню... Но открыть душу перед Тарасом он не мог. Кто знает: вот если бы Пухляки были плохим колхозом — тогда, может быть, он остался бы... Всякие есть люди — одним подай яблочко на блюдечке, а другие — хоть озолоти их — не пойдут на готовенькое... Тем более он не может... Вдруг случится что — могут и старое припомнить: «Раскулаченный, высланный, знаем мы вас!» Прав не прав, а этот камушек всяк из-за пазухи вытащить сможет... Нет, прощай, Пухляки.

Игнат вернулся в Глинск вечером. Лизавета бросилась к нему, умоляюще взглянула в глаза:

— Ну, говори! Говори! Что же ты молчишь?

— Не поеду, — ответил он сумрачно и подумал: «А она поняла меня лучше, чем сам себя... Ишь как колхоза испугалась...»

Лизавета обняла Игната и облегченно заплакала.

— Спасибо, Игнатушка. Сгубил бы и себя, и меня. Ну что бы тебя там ждало? Одни попреки...

Она словно читала его мысли и переживала вместе с ним его заботы. Но его собственные мысли, произнесенные другим человеком, вызвали раздражение, и, отстранив Лизавету, не раздеваясь, он прошел через кухню в горницу.

— Хватит глупости-то болтать! — Он сказал это с неприязнью и впервые с пренебрежением подумал о жене: «И то верно, разве с такой бабой можно жить в колхозе?»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Как будто ничего особенного не произошло. Ну, съездил Игнат в родную деревню, ну, решил, что не стоит ему возвращаться на землю. Но почему тогда вдруг исчез такой долгожданный и, казалось бы, уже обретенный покой? И это в то время, когда он уже может смотреть людям в глаза. Он жил в Глинске, а думал о Пухляках. Но, побывав в деревне, он впервые подумал о том, что от всего того, что там произошло, он не только стоял в стороне, но и в самую трудную минуту рождения новой жизни занес на нее руку и причинил ей ущерб. А давно ли он сам себе казался невинно пострадавшим и считал, что правда на его стороне? Тарханов, построивший комбинат, Тарханов, ставший рабочим-слесарем, был уже не тем Тархановым, который ворвался на колхозную конюшню, избил Тараса Потанина, увел свою лошадь. И теперь, думая о том, что произошло в Пухляках, он все больше и больше понимал, что, прощенный, он не перестал быть виноватым. И самым мучительным было сознание того, что он пошел против правого дела. Игнат чувствовал необходимость раскрыть перед кем-то свое сердце, рассказать кому-то о своих думах. Лизавете? Не поймет она его. И Матвей ему бесполезен. Молод, что он знает в жизни?

Поздним вечером Игнат постучал к Одинцову. Петр Петрович открыл ему и провел в горницу.

— А я думал, куда подевался человек?

— Поговорить мне с тобой надо.

— Ежели насчет вызова к прокурору — раньше бы надо.

— Не успел.

— Сколько лет на одном комбинате работаем.

— Не смел я.

— А вот когда Сухоруков позвонил и меня спросили, что ты за человек, я дал тебе характеристику. Выходит, ты от меня прятался, а я должен был тебя видеть.

— И видел.