Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник] Страница 20

В этот день она говорила странные вещи своей подруге и названой сестре:

— Если признаться, сестра моя Чен, то многих детей у меня не было бы, если бы сама я не лезла к мужу под бочок. Любила я греться возле него!

Робкая, как мышь, Чен смущалась и немела от таких слов, и ее широкое, как блюдо, белое лицо медленно наливалось кровью.

— Да, кабы не это… Вспоминается мне, в молодости я не знала удержу…" Зажмуривши глаза кидалась, хе- хе! Муж был дюжий человек, но одолевала-то всегда я. А он смеялся и говорил мне: «Нет на свете женщины крепче тебя, Харуё…»

— О, у вас сегодня хорошее настроение, се… сестрица, — заикаясь и поеживаясь, бормотала Чен. И она принималась копаться в ворохе одежды, наваленной возле рюкзаков на чистом песке берега. Найдя в кармане шаровар папиросы и спички, Чен трясущимися руками при-

— Дайте и мне табачку, сестра моя, попробую-ка, и я закурить, — попросила Невеста Моря. — Никак не пойму, чего это я не стала курить раньше, ведь горя и мне хватало.

Но, поперхнувшись при первой же затяжке, она долго кашляла, высунув язык и схватившись за грудь, потом выбросила папиросу.

— Нет, не научилась я… Не было времени даже на это, — сказала она, утирая морщинистым бугорком ладони выступившие на глазах слезы.

— Зачем это вам, сестрица? Доктора русские говорят, что табачный дым помогает от лишнего сала, вот я и надумала курить, — стала объяснять Чен подруге. — Лет десять назад я начала было сильно толстеть.

— Да… мне это теперь ни к чему, — согласилась с ней Невеста Моря.

А когда к вечеру они увязали рюкзаки, собираясь домой, — успев за целый день и наловить раковин, и наглядеться в морскую синюю даль, и подремать на песке, уронив на плечи друг дружке головы, — Невеста Моря вдруг проговорила, медленно оглядев весь закатный горизонт:

— Знаете, сестрица, чего я всю жизнь больше всего боялась?

— Чего же? — спросила Чен, тоже оглядывая тающее в огне заката море. Со стороны пылающего запада летели по небу птицы, — бесшумно, торопливо и неотвратимо, как вестники судьбы.

— Моря. Да, моря. Я больше всего боялась, что когда-нибудь утону в море. Ведь недаром же прозвали меня его Невестой.

— Ну, этого нам теперь незачем бояться, — успокоила Чен подругу. — На лодке мы никуда не поплывем, на пароход никогда уже не сядем, а купаться, как молоденькие, мы тоже не будем.

— Верно вы сказали, сестра Чен, — согласилась Невеста Моря.

И они, усевшись на песок спиной к рюкзакам, вдели руки в лямки, а затем помогли встать одна другой. Снова они, как обычно, протащились через весь городок, шаркая ногами и мотаясь под тяжелым грузом, возле моста спустились к реке и пошли берегом к тому месту, где был другой переход, намного сокращавший путь к дому.

На этом месте в дно реки были вбиты частые сваи, чтобы не дать бревнам, идущим сверху, уплыть дальше к морю. По ровно обрезанным сваям люди легко переходили реку — двойной ряд широких надводных пней служил надежной опорой для ног.

Старая Чен оказалась впереди, Невеста Моря что-то замешкалась на берегу. И когда Чен, обычно робевшая на переправе, благополучно дошла уже до противоположного берега, сзади нее на самой середине реки сильно всплеснуло, и, оглянувшись, Чен увидела свою подругу, стоявшую на круглом срезе бревна, протянув перед собою сжатые в кулаки худые руки. Старой Чен подумалось, что подруга ее хочет прыгнуть в воду и утопиться, и, вскрикнув пронзительно, отчаянно, рыхлая и нерасторопная Чен бегом кинулась назад по свайным бревнам, не помня себя, подбежала к Невесте Моря и схватила ее за руку.

— Что вы делаете, сестра! Ах, что вы делаете! — крикнула Чен и заплакала. Надоело мне все, — хрипло ответила Невеста Моря. — Не хочу я больше таскать мешки. Эта мутная река пусть отнесет к морю мой подарок.

И только тут заметила Чен, что у подруги за спиною нет рюкзака.

— Уеду я отсюда, — бормотала Невеста Моря, — уеду.

— Куда же вы уедете, сестрица? — всхлипывая, спрашивала Чен.

— А куда-нибудь на пароходе. Возьму с собой Томико и уеду. Не боюсь я теперь ничего. Переедем мы с нею на другой берег моря, где нас никто не знает. Поедемте и вы с нами, сестра, если хотите.

— Я поеду, обязательно поеду! Как же я останусь без вас? — лепетала Чен и потихоньку тянула подругу к берегу. — А только можно ли вам оставить других детей? — спрашивала она, когда обе ступили на спасительный берег.

— А что, разве я их не выкормила, не выпоила? — крикнула Невеста Моря, останавливаясь. — С меня хватит. Желаю я испытать, как это — жить без забот. Хочу пить вино, развлекаться и курить табак! Эх, разве я не заслужила себе покоя, сестра?

О, конечно, заслужили, — поддакивала Чен, желая увести прдругу от реки.

— А вон и птички летят из огня. — Со стороны заката летели по небу быстрые, бесшумные птицы. — И ведь не сгорели, смотри.

— Но это же обыкновенная красная заря, — тихо заметила Чен, со вздрагивающей на губах жалобной улыбкой глядя на подругу.

— А мы с вами, сестрица, обыкновенные старухи, — хмуро проговорила Невеста Моря. — И выбросьте-ка вы тоже свои раковины, нечего такой груз таскать. Выбросьте! Теперь мы с вами будем только отдыхать… Ох, откуда сегодня столько птиц налетело?

Согнутая в три погибели Чен, послушно развязывавшая рюкзак, чтобы вытряхнуть раковины, подняла широкое лицо и, закатив кверху красные от слез глаза, долго смотрела на высокое огнедышащее небо, по которому неслась огромная стая молчаливых птиц.

Звено нежности

Прабабушка свои последние двадцать лет не снимала белой траурной одежды. Значит, давно была готова к смерти и спокойно ожидала ее прихода. Я не припомню, чтобы старуха заговорила, она все дни молча проводила в дальней комнате и курила длинную медную трубку. У нас гостила одно лето, затем ее увезли куда-то. И мне запомнились ее жидкие, к затылку собранные седые волосы, скорбные темные брови, высоко воздетые над безмятежными глазами, и снежное сияние чистой одежды — белые кофта и юбка, белые носки из материи.

А еще помню — в то лето у меня появился ежонок. Неизвестно откуда выпал, валялся у нашего крыльца. Несколько рядов мягких перышек темнело у него на спине, они должны были стать острыми иглами. Ежонок оказался слеп, пищал, словно птенец. Я уложил его на ватку и принялся отпаивать теплым молоком, налив каплю в чайную ложку. Теперь все дни был я занят этим ежонком, часы просиживал над картонной коробкой, где было устроено ему гнездо. Оттуда сладковато пахло молоком и зверем-младенцем.

Скоро ежонок прозрел и начал бегать. Его перышки превратились в иголки, их было много, могли уколоть палец. По ночам я слушал, как он пыхтит, чихает в коробке, и мечтал, что вырастет он большим и станет бегать за мною, словно ученая собака.

Взрослые бывали днями на работе, никто не мешал нам со старухой жить нашими бесконечными грезами. Тишина стояла в доме, в дальней комнате прабабка иногда издавала легкий, сухой кашель, похожий на хлопок в ладоши, или чиркала спичкой, чтобы раскурить угасшую трубку. Она была так уж стара, что не вызывала к себе интереса. В те дни я слышал от взрослых рассказ о ней. рассказ был страшноватый, и поэтому еще я старался держаться от нее подальше.

Речь шла о смертях ее мужа и сына, случившихся в один год. Они тогда жили на Дальнем Востоке, переселившись туда из Кореи. Ее тридцатичетырехлетний сын, мой дед, отец семерых детей, внезапно захворал и умер. Через несколько месяцев с горя слег и умер прадед. И кто-то из детей умер. Тогда позвали гадальщика, тот погадал, и вышло: умирают в семье потому, что над домом летает невидимый разгневанный дух. Он погубит еще многих, ибо очень сердит, а сердится потому, что это дух какого-то родственника, которого плохо похоронили.

Тут и вспомнила старуха, что был когда-то брат ее мужа, веселый холостой крестьянин. Он однажды загулял в соседней деревне, откуда уже ночью отправился домой и, желая сократить путь, пошел напрямик через лес. Идя звериной тропою, он задел бечеву самопала, что был насторожен неким охотником. Выстрел грянул, и пулей разнесло бок крестьянину. Наутро явился охотник, увидел закоченевшее тело, испугался и, стащив его с тропы, где- то похоронил. А затем охотник, мучимый страхом и совестью, распрощался с семьей и ушел в бега. Уже из дальних китайских сторон прислал письмо, в котором сознавался в своем преступлении и просил родных убитого не вымещать на его безвинной семье. Никто, конечно, не стал этого делать, но осталось неизвестным место захоронения погибшего, и это было печально для его родственников.

А вскоре им пришлось переселяться в Россию, последнее земное прибежище веселого крестьянина осталось ненайденным. Пятнадцать лет он терпеливо ждал — дух позабытого брата и родственника, наконец разгневался. Мне представлялось, как взвивается он над лесом, летит, сверкая огненными очами. Я боялся этого духа и думал: зачем ему понадобилось губить родного брата, племянника и еще какую-то девочку? Лучше бы полетел в Китай, отыскал того охотника и заставил бы его перехоронить себя, если ему неохота было лежать тихо в своей лесной могиле.