Владимир Успенский - Неизвестные солдаты Страница 21

Славка достал из дупла газетный сверток, перевязанный крест-накрест тонким шнуркам.

— Что тут? — удивился Игорь.

— Сам посмотри, тебе это.

— Что за чертовщина!

Игорь развернул газету. Под ней — большой конверт из плотной серой бумаги. Торопливо разорвал его.

Носовые платки, штук шесть или восемь, аккуратно сложенные, лежали в конверте. И на уголке каждого вышита буква «Б». Игорь пошарил в пакете, нет ли записки. Ее не было. Хотел прижать платок к горячей щеке, но постеснялся при Славке, сунул в карман.

— Она… сама приходила?

— А то кто же…

— Ну и сказала что-нибудь?

— Нет, ничего… Хотела конфету дать, а я не взял, не маленький, — торопясь, рассказывал Славка. Напускная таинственность и серьезность слетели с него, прорвалось то, что хранил в себе со вчерашнего дня. — Мы за садом в «чижика» играли. А она все ходила и ходила мимо. В белом платье и косы вот так вокруг головы, как обручи… Потом я хотел через забор лезть, а она позвала. Говорит, передай вот это Игорю, но не сейчас, а обязательно завтра, перед отъездом. И просила, чтобы я не сказал от кого.

— И ты молчал?

— Что же я, трепач, да? Слово ведь дал. И потом еще она волновалась очень, прямо даже жалко. Все время воротник теребила.

— Поди ближе, — позвал Игорь, садясь на траву.

Подтянув Славку к себе, усадил рядом, долго смотрел в его веснушчатое лицо, гладил колючие короткие волосы. Славка присмирел, прижался плечом.

— Ты сходи к ней, — попросил Игорь. — Скажи спасибо. И еще скажи, что всегда помню. Ладно?

— Ладно, — вздохнул Славка. — Только ты и про нас помни: и про меня, и про Людку.

— На каникулы скоро приеду.

— Да, скоро! После второй четверти… Слышишь, зовут тебя.

— Иго-о-орь! Иго-о-орь! — несся со двора голос Антонины Николаевны.

Сразу за городом тележку обогнала грузовая автомашина. Спустилась вниз, к пересохшей речонке, поднялась по косогору и скрылась за горизонтом, а над дорогой долго еще клубились плотные тучи пыли. Она забивалась в нос, от нее першило в горле. Относимая ветерком, пыль медленно оседала на буром поле созревающего овса.

Игорь лежал, уткнувшись лицом в сено, сладко пахнувшее клевером, слушал мягкое шлепанье лошадиных копыт. Было немного неловко перед кучером: хотел проститься со своими по-мужски, с веселой шуткой, но, когда целовал мать, не выдержал, выступили на глазах слезы.

Настя сидела на краю тележки, свесив ноги, задумчиво улыбалась чему-то своему. Потом вдруг сказала сокрушенно:

— Ой, ведь помидоры-то забыла я! Так и лежат на окне.

— Обойдешься. Когда в дальний путь едешь, всегда что-нибудь забудешь, — отозвался кучер.

Серая кобылка бежала бодро, не в тягость была ей, застоявшейся в конюшне, легкая повозка.

— Игорь! — Девушка склонилась к его уху.

— Ну?

— А ведь мы едем! — сказала, будто только узнала. — В институт едем! Вместе! — засмеялась она.

Булгаков молча пожал плечами.

На косогор лошадь поднималась шагом. Медленно уползали под колеса тележки рубчатые следы шин, глубоко отпечатавшиеся в серой пыли. Слева тянулось сжатое поле с желтыми скирдами на нем. С другой стороны дороги — лазурный посев льна-долгунца.

Когда кончился подъем, кучер остановил лошадь возле дерева, одиноко торчавшего на взгорье. Достал из кармана кисет, обернулся.

— Ну, ребяты, смотрите на город. Последний раз. Тут наши одуевские всегда прощаются, ежели уезжают куда.

Игорь и Настя спрыгнули с тележки. Видна была только верхняя, ближняя к ним часть города. В разливе садов выступали красные пятна крыш. Высоко в небо врезалась тонкая колокольня Георгиевской церкви.

Милый маленький городок, с немощеными улицами, с кривыми переулками и деревянными домами! Сколько связано с тобой! Вон с той горы в детстве катался на санках. Десять лет, сперва с сумкой, а потом со старым маминым портфелем ходил в школу, белая стена которой едва заметна сейчас издалека. И уже не различишь тот сад, где встречался с любимой девушкой, не разыщешь глазами свой дом. Там, в городе, остались родные, остались друзья.

Еще утром все это было настоящее. А теперь это прошлое, отодвинувшееся назад. И возврата к прошлому не будет. Если и приедешь сюда, то уже совсем другим человеком…

— Ну, хватит, ребяты, ехать пора, — позвал кучер. — Поезд не лошадь, ждать не будет.

Игорь словно очнулся, сбросил задумчивое оцепенение и с удивлением заметил, что держит в своей руке руку Насти. И отпускать ее руку ему не хотелось.

— Поезжайте, мы пройдем немного! — крикнул он.

Пошли по обочине, по пропыленному, прижавшемуся к земле подорожнику. Начался спуск. Вершина косогора обрезала горизонт позади, будто стеной отделила их от городка. Зато впереди далеко-далеко видна была дорога. Она бежала серой лентой среди полей, петляла, сворачивала то вправо, то влево, скрывалась в оврагах и вновь выбегала из них.

Старая, тысячелетняя дорога, исхоженная неисчислимыми ногами, истоптанная неисчислимыми копытами, убегала вперед и скрывалась в голубоватой туманной дымке. Многие, многие люди прошли по ней, узнали, куда уводит она. Но каждый когда-то выходил на нее первый раз, и каждому представлялась она новой и бесконечной, манила и пугала неизвестностью, звала узнать, что есть там, за далекой чертой горизонта.

Часть вторая

На станцию выгрузки эшелон прибыл холодным и хмурым октябрьским утром. Паровоз, загнавший в тупик красные теплушки, выпустил из-под колес струю пара, вздохнул облегченно и медленно отошел, исчез в предрассветной мгле. На насыпи стояли люди в серых шинелях. Раздавались резкие, повелительные крики.

— Выходи строиться!

— Живей!

— Поторапливайтесь!

Новобранцы вылезали неохотно, жаль было расставаться с обжитыми местами на нарах. Вагоны — последнее, что соединяло с домом. Садились в эти вагоны в родных краях, возле них прощались с девушками и с матерями.

Полусонные ребята дрожали от холода, запахивали плотней старенькие пиджаки, драные ватники. Обувь у всех изношенная, дырявая. Уезжая из дому, знали — придется бросать, когда дадут форму.

В седьмом вагоне хорошо одеты только трое. Виктор Дьяконский в сером демисезонном пальто, в крепких ботинках — шел на призыв, как на праздник. Сашка Фокин поддержал компанию — надел полушубок, новые брюки. Втайне рассчитывал переслать после переобмундирования вещи домой — пригодятся младшим братишкам.

Лешку Карасева привезли на сборный пункт друзья-трактористы. Лихо подкатили на тройке с бубенцами, кучей вывалились из тарантаса. Лешка сразу рванул гармонь, подвыпившие парни пошли в пляс. Директор МТС, тоже приехавший проводить лучшего тракториста, хотел отвезти Карасева на станцию в своей «эмке», но военком не разрешил. Лешка как был в новехоньких щегольских сапожках, в костюме, в галстуке и с цветком в петлице, так и стал в строй. Закинул за спину гармонь, сдвинул на затылок фуражку, подмигнул Фокину и крикнул: «Пошли, что ли!»

Карасев и Дьяконский попали в один вагон, но всю дорогу не разговаривали, будто и не замечали друг друга.

Утренние сумерки редели, отодвигалась туманная мгла. Четче обозначались голые деревья, домики с островерхими крышами.

Дьяконский стоял на правом фланге, терпеливо ожидая конца построения, пытался понять, куда приехали. Сашка прятал за его спиной от ветра посиневшее лицо, похлопывал руками по бедрам, ворчал:

— Охота им было в такую рань… Самый сон теперь. Эх, жизнь!

Лешка Карасев окликнул стоявшего в стороне сержанта.

— Эй, начальник, что за город?

— Отставить разговоры! — оборвал тот.

— Тайна, что ли? Все равно узнаем.

— Пр-рекратить!

— Вот пес! — обозлился Лешка.

— Замолчи, рыжий! — шикнули на него.

— Равняйсь! — крикнул сержант, натягивая на левую руку перчатку. Ребята подтянулись, подняли с земли фанерные чемоданчики, вещевые мешки. — Смирно! Нале-е-во! Шагом марш!

Новобранцы недружно затопали по подмерзшей земле. Миновав какие-то склады, колонна свернула на широкую улицу. Ребята с интересом смотрели под ноги: больно уж чудная была тут мостовая. Строгими рядами, притертые одна к другой, лежали плитки из черных плоских камней, скрепленных бетоном в одинаковые шестигранники. Отшлифованные временем камни тускло и влажно блестели, идти по ним было скользко. На тротуарах валялась кожура каштанов. Ветер гнал желтые листья.

У подъезда старинного двухэтажного здания — рессорная пролетка с черным верхом. На высоких козлах, спрятав в воротник пальто седую бороду, надвинув на уши шляпу-цилиндр, дремал извозчик. Под мышкой у него торчал кнут. Когда колонна поравнялась с пролеткой, извозчик встрепенулся, стащил с головы цилиндр, спросил, поклонившись: