Юрий Гончаров - Волки Страница 21

Обреченность мусора была лишь кажущейся. А на самом-то деле весь этот речной хлам прочно держался на пенистой поверхности потока. Он был непотопляем.

Но ведь мусор же!

Ах, оставьте, пожалуйста, эту глубокую философию на мелких местах!

Подумаешь – мусор…

Вот он сидит, исполненный прежнего достоинства, изящно поигрывает телефонным проводом. Вежливо наклонив тщательно причесанную голову, слушает баранниковские сентенции.

– Тут, Гелий Афанасьевич, очень многое говорит против вас… Да что там – многое, – Виктор пожал плечами, – всё!

– Например? – Улыбка Гелия тонка и неуловима, как мгновенный отсвет зарницы на дневном небе.

– Ах, вы хотите дискутировать? Ну, что ж, давайте. Но учтите, Гелий Афанасьевич, нам известно о вас гораздо больше, чем вы предполагаете.

– Зарплату вы, разумеется, получаете не даром, – вежливо заметил Гелий. – А все-таки?

– Например, довольно грязное дело о взятках, которые вы брали с абитуриентов.

– Это клевета!

– Клевета, говорите?

– Ну да. Афанасий Трифоныч любил разыгрывать из себя этакого принципиального ортодокса. Мне, дескать, все равно – сын не сын, борюсь за правду. А взятки-то, между прочим, не доказаны.

– Ну, как сказать, – прищурился Виктор. – С директорской должности вас сняли совсем не случайно.

– Допустим. Но какое это имеет отношение?..

– Это имеет прямое отношение к вашей характеристике, – сказал Баранников.

– Ах, вон что!

– И, главное, возвращает нас к вопросу о ваших взаимоотношениях с отцом. Ведь именно он разоблачил ваше взяточничество… Ведь именно после этой скандальной истории, в которой вам, к сожалению, удалось отделаться легким испугом, вы и порвали отношения с отцом. Наконец, он не молчал и о вашем возмутительном, недостойном поведении в семье…

– Это вам моя благоверная начирикала?

– Не только она.

– Бабьи сплетни.

– В самом деле? – Баранников иронически улыбнулся, помедлил немного и вдруг пронзил Гелия пристальным взглядом. – Зачем вы мне солгали?

– То есть? – кротко осведомился Гелий.

– Будто после ресторана пошли домой. Где вы находились в двенадцать ночи?

– М-м… – запнулся Гелий. – В частном доме…

Ловкая, сильная фигура Гелия, его отличное знакомство с отцовским домом, с его дверными и оконными запорами… Постоянные ссоры с отцом, желание избавиться от беспощадного, вечно наблюдающего за ним отцовского ока… Он, он вылезал ночью из окна мязинского дома! «Сказать ему об этом? – подумал Баранников. – Если действительно вылезал он – это его расколет… Вместо длинных кривых дорог – предельно прямая и коротенькая тропка!»

– В частном доме, говорите? – Баранников откинулся на спинку стула. – Так-так-так… Но вот скажите, что заставило вас этот «частный дом» покинуть через окошко?

– Как?! – вздрогнул Гелий. – Каким образом… вы…

Баранников затрепетал от восторга.

– Да вот, представьте себе! – воскликнул он.

Младший Мязин молчал, нервно комкая телефонный провод.

– Оставьте в покое провод, – жестко сказал Баранников. – Рассказывайте все как было.

– Я… – смущенно пробормотал Гелий. – Я… вылез в окно… чтобы не разбудить домашних…

– Каких домашних? В доме находился один только Афанасий Трифоныч…

– Ка-ак?! – изумленно привскочил Гелий.

– Да вот так. В доме в это время был только ваш отец.

– Ха-ха-ха-ха! – истерически расхохотался Гелий.

Баранников налил в стакан воды и придвинул его к Гелию.

– Успокойтесь. Возьмите себя в руки.

Гелий продолжал хохотать.

– Послушайте, – сказал Баранников.

– Да, да… простите… – стараясь сдержаться, пробормотал младший Мязин. – Вон вы, оказывается, куда гнете!

– Что значит – гнете? – строго сказал Баранников.

– Так из папашиного окошка, значит, тоже ночью кто-то вылезал? – отирая выступившие слезы, спросил Гелий.

– Бросьте валять дурака, гражданин Мязин! – раздраженно крикнул Баранников.

– Нет… Это уж вы… бросьте!

– Но ведь вы же сами показали, что вылезли из окна!

– Ну, вылез… Да только не из того, какое вас интересует. Из другого. И не в то время. Не в двенадцать. В двенадцать я только влез к ней.

– К кому – к ней?

– Ну к кому? К Нинке. Разве вам Гнедич не сказал? Вы же его допрашивали. Расставшись с ним после ресторана, я сразу пошел к Нинке. Раз вы вон куда загибаете, так мне, сами понимаете, выгоднее начистоту. Это ведь алиби. Да еще какое! Вы ее спросите, она подтвердит. Не из застенчивых.

– Ну, Гелий Афанасьевич, вы же и циник! – после длительной паузы сказал Баранников.

– А что прикажете делать, – пожал плечами младший Мязин, – когда вы хотите мне пришить убийство?

– Н-да… резонно, – сказал Баранников. – Между прочим, не мешало бы вам о сыне подумать. О Никите.

Гелий откровенно засмеялся.

– Судя по всему, – сказал он, – думать о нем в самом недалеком будущем придется не мне, а вам.

– Колоритная вы, однако, личность! – почти любуясь Гелием, воскликнул Баранников.

– Мерси за комплимент, – изысканно-учтиво поклонился Гелий. – Я могу быть свободным?

– Да… пожалуйста, – как-то нехотя, почти огорченно сказал Баранников.

– Ауфвидерзеен!

Выйдя в коридор, младший Мязин закурил.

В общем-то все складывалось довольно коряво. Убийство отца. Семейные дрязги. Шалопай Никитка.

Эта коровища Нинка вчера преподнесла сюрприз: беременна! Этого только не хватало…

Карьера его в Кугуш-Кабане явно закончена. Факт.

«Ну, спасибо Афанасию Трифонычу, – раздраженно подумал Гелий. – И после смерти ухитряется пакостить… А впрочем… может быть, все к лучшему? Махну-ка я ко всем чертям из этой дыры! Мир велик, и не такой человек Гелий Мязин, чтобы вот так признать свой проигрыш… Мы еще увидим небо в алмазах!» – ухмыльнулся он и бодро зашагал по тускло освещенному коридору.

Страничка из семейной хроники

Ее было не узнать.

Куда девалась та деревянная непроницаемость, та неподвижность словно на древнем идоле грубо высеченных суровых черт лица, которые так отличали ее от всех и которые так поразили Баранникова.

Полуоткрытые губы, горящие темные глаза, прядь грязно-седых волос, выбившихся из-под черного монашеского плата…

Испуг, растерянность, человеческое, бабье страдание – во всем облике.

Она вскрикнула – и этот ее вопль был как жуткий, тоскливый крик ночной птицы в туманном мраке заболоченного леса.

– Он! – еще с порога крикнула Олимпиада. – Он порешил нашего Афанасьюшку! Он, проклята анафема! Он, и больше никто, как он!

Ее всю трясло. И до того страшно, черными уродливыми сучьями зимнего дуба простирались вверх и в стороны ее могучие руки, до того исступленны, дики были угловатые, резкие движения ее огромного костлявого тела, что Виктору на какое-то время даже не по себе сделалось. Он отшатнулся даже, привстав, с нескрываемым изумлением разглядывая эту странную женщину.

– Сядьте, Олимпиада Трифоновна, – сказал он наконец. – Сядьте, успокойтесь. Вы, кажется, имеете подозрение на кого-то?

– Пошто подозренье! – крикнула старуха. – Не подозренье, а прямо тебе все как на картах разложу… Пиши только!

– Так вы, – Баранников впился глазами в Олимпиаду, – вы знаете, кто убил?

– Но? – Олимпиада смело встретила его взгляд. – Кто убил! Илья убил-от. Так и пиши: Илья.

– Позвольте, позвольте… Мало сказать – убил, надо еще иметь доказательства.

– Злато! Злато! – воскликнула старуха. – Злато, соблазн диавольский, богомерзкий! Тайник-от был у него. Царски лобанчики золоты замурованы в ём…

– Какие лобанчики? Какой тайник?

Виктор ничего не понимал. Эта зловещая баба с ее нелепой полумонашеской внешностью, с ее архаичными словесными завитушками производила на него впечатление какого-то чудом ожившего ископаемого.

– Про какое золото вы говорите?

– Дак про како́? Про то про са́мо, что еще в осьмнадцатом годе в доме, в печи, замуровал…

Что-то начинало проясняться. Туманный огонек смысла забрезжил в темных Олимпиадиных словесах.

– Так давайте же, рассказывайте, – сказал Виктор.

– Как Совецка власть стала, папенька наш третий годок уж как померши были. Маменька же, бог ей судья, тогда Ибрагимку Мухаметжанова, приказчика, до себя допустили. И было у них с дяденькой Ильей Николаичем ужасное борение, как дяденька Ибрагимку не желали признавать ни вот на столечко… И даже у них до рук, случалось, доходило. Однако, дело един дяденька вершили и все капиталы, всё как есть – на ихних руках было.

Пал тогда слух, что большаки нас разорять станут. Тут дяденька-то и замуровали золотишко. Чаяли, поди, сердешные, что они лишь про то знают, что ни одна жива душа не ведат, ан ошиблися! Я все видела.

Слушай, как вышло-то.

О ту пору мне уж двадцать третий годок пошел, уж я сосватана ходила. Последни деньки с родной мамушкой доживала. Так зрить же не могла, как это Ибрагимка с нею и как оне ему все дозволят… Стыдобушка!..