Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи Страница 21

— Вамъ, chère cousine, очень жаль, что ma tante уѣзжаетъ?

Эти слова точно обожгли ее.

— Поди прочь, поди прочь, скверный, скверный мальчишка! вскрикнула она, пробужденная отъ тяжелыхъ грезъ его вопросомъ. — Это изъ за тебя все, изъ за тебя! Ради тебя ma tante всѣхъ насъ разлюбила, никого не хочетъ знать, уѣзжаетъ! Ты, только ты для нея все! О, противный, противный! Посмотримъ, чѣмъ то ты ей отплатишь за все! Мы ее любили, мы заботились о ней, а ты… Что въ тебѣ, что она только о тебѣ и думаетъ? Что?

Взволнованная, забывшая все на свѣтѣ, кромѣ своего печальнаго будущаго, дѣвушка схватила Евгенія за плечи и съ силою потрясла ихъ. Потомъ съ какимъ то презрѣніемъ она оттолкнула его и разрыдалась неудержимымъ плачемъ. Мальчикъ, испуганно опустивъ головку, какъ преступникъ, уличенный въ преступленіи, стоялъ весь блѣдный и смущенный. Онъ не зналъ, какъ утѣшить ее; онъ не зналъ, какъ оправдать себя, а главное, онъ не зналъ, въ чемъ оправдывать себя.

Эта сцена глубоко запала ему въ память. Но этой сценой не ограничилось дѣло.

Въ комнатѣ Софьи во время медленныхъ приготовленій къ отъѣзду происходило то же нѣчто въ родѣ похоронныхъ причитаній. Особенно убивалась одна родственница Софьи «изъ благородныхъ» — дочь какого-то выслужившагося писаря и вдова какого то офицера изъ гарнизонныхъ, Ольга Матвѣевна Перцова. Это дважды благородное созданье считало самымъ неблагороднымъ въ жизни работу и потому жила буквально на счетъ своей тетушки Софьи и на счетъ своей «крестной» Олимпіады Платоновны. Она чувствовала, что съ отъѣздомъ благодѣтельницъ она лишается всѣхъ мелкихъ подачекъ и останется съ одною пенсіей, выдаваемой ей ежемѣсячно Олимпіадой Платоновной. Вслѣдствіе этого она не могла не волноваться. Эти волненія высказывались ею въ комнатѣ Софьи довольно рѣзко и желчно:

— Просто дивиться надо, жаловалась она Софьѣ,- какъ это рѣшилась Олимпіада Платоновна взять на себя такую обузу. Не подъ лѣта ей ужь съ дѣтьми возиться, тоже и покой нуженъ на старости лѣтъ. Тоже хороши и родители: подкинули дѣтей и знать ихъ не хотятъ, точно такъ и слѣдуетъ. И что еще изъ дѣтей выйдетъ. Тоже добра нечего ждать отъ дѣтей такихъ родителей, можетъ быть, изъ за нихъ кулаками слезы отирать благодѣтельницѣ нашей придется.

Софья упорно молчала, перебирая вещи въ шкапу и приготовляясь къ укладкѣ ихъ въ дорожные ящики.

— Да ужь добра то трудно ждать, продолжала пророчествовать «благородная дама.» — Слава Богу, всю семью Владиміра Аркадьевича знаемъ. Хорошъ былъ и покойный Аркадій Дмитріевичъ да и супруга его, покойная Антонида Платоновна, не мало сумасбродничала. Тоже мнѣ еще матушка покойница разсказывала, какъ Аркадій Дмитріевичъ по заграницамъ то имѣнія въ трубу выпускалъ, а Антонида Платоновна въ Петербургѣ да въ Москвѣ амуры заводила съ кѣмъ ни попало, да куролесила. Только наша благодѣтельница и уродилась не въ свою семью, а то всѣ какъ есть до одного куролесили да самодурствовали. Не даромъ и обнищали хуже насъ грѣшныхъ. Одинъ князь Алексѣй Платоновичъ при богатствѣ остался да и то только потому, что княгиня Марья Всеволодовна его въ рукахъ держитъ да своего имѣнія изъ рукъ не выпускаетъ. А пословица не даромъ говоритъ, что яблочко не далеко укатится отъ яблони; тоже посмотримъ, что изъ этихъ то дѣтокъ выйдетъ, въ родню, можетъ быть, пойдутъ…

Эти разсужденія были прерваны приходомъ въ комнату Софьи Евгенія. Онъ пришелъ звать Софью въ теткѣ.

— Ахъ, ангелочекъ нашъ, здравствуйте, здравствуйте! слащавымъ тономъ проговорила, поднимаясь съ мѣста на встрѣчу мальчику, благородная дама.

Мальчикъ вѣжливо расшаркался.

— Можно вашу милую ручку поцѣловать? проговорила благородная дама и взяла руку мальчика, чтобы поднести ее къ своимъ губамъ.

Онъ сконфузился и опять расшаркался, не зная, что ему дѣлать. Его всегда немного пугала длинная, величественная фигура этой ханжи и попрошайки. Притомъ онъ хорошо зналъ, что эта особа при каждой встрѣчѣ съ нимъ или произноситъ какія то нравоучительныя изрѣченія, или начинаетъ минорнымъ тономъ изливать жалобы на свои невзгоды, прося въ концѣ концовъ и его похлопотать за нее передъ «тётенькой.» И эти набожныя нравоученія, и эти слезливыя жалобы смущали его одинаково сильно.

— Какой же вы франтикъ! Бархатная курточка, пуговки блестящія! Женишокъ, совсѣмъ женишокъ! говорила благородная дама, съ любовной улыбкой оглядывая его со всѣхъ сторонъ. — А все тётенька добрая сдѣлала, все она! Надо быть благодарнымъ ей за это, надо не огорчать ее, надо заботиться о ней, чтобы она была всегда покойна и весела!

Евгенію стало вдругъ такъ стыдно, такъ стыдно, точно его уличали въ какихъ то огорченіяхъ, нанесенныхъ имъ любимой теткѣ.

— Я буду стараться! какимъ то растеряннымъ шопотомъ произнесъ онъ, не поднимая головы.

— И надо, и надо стараться! наставительно продолжала благородная дама. — Надо веселенькими быть, чтобы тетенька радовалась на васъ. Она, бѣдная, только о васъ и хлопочетъ. Вотъ въ деревню ѣдетъ, чтобы вы на чистомъ воздухѣ поправились, розовенькимъ стали, потому что вы слабенькій да хиленькій. Охаете все да жалуетесь. Насъ всѣхъ, сиротъ, оставляетъ, чтобы вы были здоровы. Это цѣнить надо, ангелочекъ мой. Не легко тоже намъ ее, благодѣтельницу, терять, всѣ мы подъ ея крылышкомъ, сиротки, пригрѣлись здѣсь…

Благородная дама говорила все это въ такомъ минорномъ, въ такомъ ноющемъ тонѣ, что Евгенію стало больно и за то, что онъ слабенькій и хиленькій, и за то, что по его милости тетка покидаетъ «сиротъ». И опять ему, какъ виновному, стало стыдно передъ этою плакавшеюся передъ нимъ сиротою, у которой онъ отнималъ благодѣтельницу. Онъ нѣсколько разъ пробовалъ снова произнести: «я буду стараться» и расшаркивался передъ своей собесѣдницей, но она не выпускала его руки и, нагнувъ надъ нимъ свою длинную и величавую фигуру, продолжала проповѣдь о послушаніи, о веселенькомъ видѣ, о покидаемыхъ безъ помощи сиротахъ.

Софья успѣла сходить къ Олимпіадѣ Платоновнѣ и вернуться, а благородная дама все еще ныла надъ мальчуганомъ.

— Женя, идите къ тетушкѣ, она тамъ одна, нетерпѣливо сказала Софья мальчику, входя въ свою комнату.

Онъ точно очнулся отъ тяжелаго сна, быстро расшаркался передъ благородной дамой и пустился бѣжать вонъ изъ комнаты безъ оглядки. Его личико раскраснѣлось, точно его выкупали въ горячей ваннѣ.

— Что это ты тутъ ему за проповѣди вздумала читать! накинулась на благородную даму Софья, когда дверь затворилась за мальчуганомъ.

— Что-жь, развѣ дитяти и наставленія не дѣлать? обидчиво проговорила благородная дама. — Я думаю, не дурное что говорила… Ему же добра желаю…

— Да не просятъ васъ, не просятъ ни дурного, ни хорошаго говорить! сердито сказала Софья. — Заклевать, право, всѣ ребенки готовы, точно онъ кусокъ хлѣба у кого вырвалъ изо рта!

— Что-жь, и вырвалъ, и вырвалъ! загорячилась въ свою очередь Перцова. — Мы при крестной были какъ у Христа за пазухой, а теперь…

— Что теперь, что теперь! раздражительно перебила ее Софья. — Пенсію у васъ, что ли, отнимаютъ? Въ помощи вамъ развѣ отказываютъ? Слава Богу, довольно давали и даютъ! Такъ нѣтъ, все мало, все мало!

Софья продолжала ворчать и, хлопнувъ дверью, вышла изъ своей комнаты въ гардеробную.

— Погодите, погодите, еще сами отъ него, можетъ быть, наплачетесь! зловѣщимъ шопотомъ проговорила ей вслѣдъ благородная дама. — Отольются еще сиротскія слезы!

И какъ бы желая доказать на дѣлѣ, что сиротскія слезы дѣйствительно проливаются, она отерла платкомъ свои сухіе глаза.

Такихъ сиротъ, какъ Мари Хрюмина и Ольга Матвѣевна Перцова было не мало и всѣ онѣ, такъ или иначе, съумѣли высказать свои чувства, съумѣли дать понять мальчику, что онъ у нихъ что-то отнимаетъ, что онѣ его за что-то ненавидятъ.

Но сильнѣе всего растрогалъ дѣтское сердце старый дворецкій, онъ же и буфетчикъ, Никита Ивановичъ.

Никита Ивановичъ былъ слуга старый, бывалый, знавшій хорошо всѣ порядки въ домѣ княжны Олимпіады Платоновны Дикаго. Степенный, какъ всѣ старые барскіе слуги изъ крѣпостныхъ, онъ держалъ себя важно и чинно въ барскихъ покояхъ. Темные, съ сильною просѣдью бакенбарды, такіе же волосы, взбитые надъ лбомъ въ затѣйливый кокъ, прямая фигура, твердая поступь, всѣ это придавало Никитѣ Ивановичу, всегда облаченному въ черный фракъ и въ бѣлый галстухъ, видъ важнаго государственнаго дѣятеля съ печатью думы на челѣ. Если что отчасти портило производимое имъ внушительное впечатлѣніе, такъ это только его нѣсколько не въ мѣру красный носъ. Этотъ носъ намекалъ на какіе-то тайные грѣшки, да то, что Никита Ивановичъ далеко не такъ степененъ, какъ онъ смотритъ. И дѣйствительно, Никита Ивановичъ былъ по натурѣ человѣкъ нрава легкаго, человѣкъ легкомысленный: это знали всѣ его столичные знакомые, покучивавшіе съ нимъ въ трактирчикахъ; это знали и разныя барскія горничныя, съ которыми Никита Ивановичъ завязывалъ интрижки. Въ домѣ княжны Олимпіады Платоновны, гдѣ бывало много гостей, онъ катался зимой, какъ сыръ въ маслѣ: его никто не усчитывалъ въ расходѣ винъ, а знакомымъ горничнымъ и камерюнгферамъ, служившимъ у многочисленной родни княжны Олимпіады Платоновны, и числа не было. Но и кабачки, и пивныя, и трактирчики, и горничныя, все это исчезало при переселеніи въ Сансуси и Никита Ивановичъ всегда говаривалъ, что «мы лѣтомъ говѣемъ». Лѣтомъ даже вина нельзя было много тратить, потому что парадные обѣды для гостей дѣлались рѣдко; въ домѣ бывали въ гостяхъ больше женщины, мужчины же заѣзжали большею частью съ визитами или на партію виста и эралаша вечеромъ, когда подавался чай и открывался только «сладкій буфетъ» вмѣсто ужиновъ съ винами. Услышавъ вѣсть о переселеніи въ Сансуси на неопредѣленное время, Никита Ивановичъ нахмурился не на шутку и затосковалъ. И «Старый Пекинъ», и «Старый Палкинъ», и «Новый Палкинъ», и «Шухардинъ», и Хрюминская Лизавета Петровна, и Офросимовская Дарья Андреевна и всѣ эти веселыя мѣста и веселыя женщины такъ живо вспоминались ему теперь, а впереди грозило только долгое «говѣнье». Конечно, и въ Сансуси есть кабакъ, есть и бабы, но Никита Ивановичъ хорошо зналъ «мужичье» и давно отвыкъ отъ нравовъ этого «мужичья». «Бока еще наломаютъ», думалъ онъ, размышляя о деревенскихъ кабачкахъ и о деревенскихъ прелестницахъ. «Здѣсь народъ деликатный, съ образованіемъ, разсуждалъ онъ, — каждый понимаетъ, безъ чего жить нельзя, и твоему удовольствію не мѣшаетъ, потому и самъ живетъ въ свое удовольствіе». Подъ вліяніемъ этихъ мрачныхъ думъ, онъ въ послѣднее время сталъ сильнѣе покучивать по вечерамъ и по ночамъ и сталъ больше бить посуды днемъ, что у него всегда обозначало непріятное расположеніе духа. Роняя и разбивая барскій хрусталь, онъ всегда хмурился и ворчалъ: «Ишь, проклятый, въ рукахъ не держится»! и со злобою тыкалъ носкомъ сапога въ черепки этого проклятаго хрусталя, не умѣвшаго удержаться въ его рукахъ. Въ послѣднее время число такихъ неловкихъ и непокорныхъ вещей возросло до очень внушительной цифры. Казалось, что Никита Ивановичъ рѣшился перебить всю посуду. Это былъ очень дурной знакъ, говорившій о крайне тревожномъ состояніи духа стараго буфетчика.