Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый Страница 21

Я смотрел в мрачную пустоту окна и думал о работе, о своем классе, о том, куда бы повести учеников в воскресенье для сплочения. Сплочение... Обычно теперь его понимают как? Собрать всех, предложить ехать в лес на электричке, весной — «за подснежниками», летом — «загорать», осенью — за букетами из листьев, если уж причина нужна обязательно. Деловая причина. Объявишь — и все не все, а большинство заорут: «Поехали! Поехали! Здорово! Ура!» А там — электричка, а там — гитара, а там, ясное дело, — бутылочка. «Что мы, маленькие? Мы же работаем! Мы — на свои! Да ну-у-у! Что это за поход? Понемногу же! И на девочек взяли... Владим Ваныч! По маленькой!» А вот и костер, и шуточки-анекдотики, и панибратство.

Прощай, учительский авторитет. Кто ты тут, у костра, со стаканчиком? Да такой же. Да свой в доску! Нет, не этому учил Бармалей. Никогда он не был для нас своим в доску... И покамест это никуда не годится. Пока не устоялся авторитет, никаких походов, костров, гитар... К тому же — зима, февраль, едва тает... На лыжах? Я не любитель. В училище находился на них до слез, наш генерал был заядлый лыжник и любил погонять офицеров. Куда вести? В кино? Разве этим удивишь? Кажется, самое гнусное качество современного человека — потеря способности удивляться.

Мореплаватель обошел вокруг света один! На парусной лодке!

— Хе...

— Одна ракета запустила восемь спутников!

— Подумаешь!

— Люди ходят по Луне.

— Ну и что?

Впрочем, пардон... Удивляются. Иногда:

— Слушай! «Автомобилист» выиграл у ЦСКА!

— Когда?! Врешь! Ты что? Когда?!

Нет, кино отпадает. Добро бы им по двенадцать было. На каток? Не-а... Слишком много на катке отвлекающих моментов. Какое там сплочение! Пестрота, беготня, девочки, мальчики. К тому же, уверен, половина откажется: «Нет коньков!», «Не умею». А как быть таким, как Чуркина? Да и Горохова немногим уступает ей в габаритах. Отставить. Нет сплочения на катке. На катке лучше всего вдвоем: рука в руке, взгляд со взглядом, шаг в шаг...

Что остается? В музей?

Память — вот она! Сразу родит склепный запах высоких монастырских зал. И полумрак. И нелепый остов мамонта с чрезмерными бивнями. Скелет гигантского оленя с одним уцелевшим рогом. Мятые чучела остекленело глядят из витрин, обломки стрел, рваные кольчуги, могильные черепки из пещерных помоек. Нет, и в музей пока не стоит. Разбредутся, заскучают... А ведь мне надо сплачивать.

Вдруг словно бы кто подсказал: в галерею. В картинную галерею. Точно! Именно туда! Постой, постой... А там что? Сам не бывал в галерее лет десять. Смутно: были картины замечательные, великих художников, даром что областное заведение. И Репин был, Брюллов, Левитан... Но что именно, никак не мог вспомнить. Ничего. К искусству надо приобщать. Искусство облагораживает...

С такими прописями и заснул.

В пятницу перед уроками объявил. Энтузиазма никакого. Молчание. Редкие голоса:

— Ну-у-у-у!

— Фу-у-у-у!

— Чо смотреть-то. Лучшебнахоккей.

— Картинки смотреть?

— Да. Смотреть. Картины... И по-ни-мать...

Орлов прищурился. Улыбнулся презрительно. Опять тот же взгляд на меня — сожалеющий. «Да и черт с тобой! Не приходи!» (Учителю ведь тоже можно сердиться, пусть мысленно.) Вслух:

— Кто идет в галерею, запишитесь у Чуркиной. Желательно, чтоб пошли все. И помните: слово — дело. Сказал — пришел. Нет — нет.

Продавщицы записались и не пришли. У этих девочек такое «в порядке» — в порядке вещей.

Камвольщицы пришли все пять. Явились Фаттахов, Мухамедзянов, Алябьев, Столяров, Горохова, Чуркина, ребята из ПТУ. Павел Андреевич не явился, семья. Но и не обещал. А вот диво: пришел Нечесов. Один. Без Орлова. Знамение лучшего! Хотел сказать ему: «Как же хоккей?» Но промолчал, промолчать иногда полезно. Еще в училище это понял: в молчании реже каешься, чем в сказанном слове.

В галерее встретила неприветливая гардеробщица. Такие почему-то еще бывают среди вахтеров, уборщиц, швейцаров и билетерш в театрах. Считают своим долгом всем и на все указывать, и лица у них такие же, как предписывающие дорожные знаки, на них начертано: «Шапку сними! Ноги вытри! Не шуметь! Расходись! Не толпись!» Вот он, родименький унтер Пришибеев. Жив, оказывается, здравствует. Пальто у нас все-таки приняли, точно сделав великое одолжение. Нечесову сунули обратно — вешалка оторвана. «Забирай! Не приму!»

«Вот и все!» — сказал он и, хлопнул на голову драную шапку, кстати тоже с полуоторванным козырьком, хотел уйти. Но у Чуркиной оказалась иголка с ниткой. Взяла пальто у Нечесова, тут же принялась пришивать, сурово поглядывала на всех, на Нечесова особенно. Откусила нитку:

— На́... Кулема!

Почему она зовет его так? Что такое — кулема? Смотрел у Даля. Написано: «Кулема — ловушка для мелких зверьков. Кулемник — воришка, который обирает чужие ловушки». «Нечесов ворует? — пришла неожиданная и опасная мысль. — А ведь не работает он. Толком и не учится. Где проводит дни? Дружит с Орловым». Орлов — выяснил недавно — дважды был в колонии за воровство и «хулиганку». Да... Надо, надо за Нечесовым приглядывать внимательней. Впрочем, может быть, просто шалопай. Дворовое дитя. Много их теперь. Мать — на работе. Отец — на работе. Кстати, есть ли у него отец? Узнать. Итак, наверняка родители заняты. Хозяйство? Одна квартира. Много в ней не высидишь. Нужно дело, занятие, забота... Десяток-два лет назад подросток, даже городской, убирал снег, копал в огороде, пилил дрова, топил печи, носил воду, стоял в очередях. Теперь? Избавлен он от всех этих забот. В квартире тепло, воды — залейся, не экономит ее никто, кроме самых лучших, не жалеет, картошка — вот погребок и очереди нет. Куда девать рвущуюся энергию? Что делать? Хорошо, если приучен читать, любит что-нибудь мастерить. Диоды, триоды? А если — нет? Бегать! В это слово слишком многое включается. Бегать — это бездумная лень, апатия ко всему, слоняние по дворам и бульварам, это курение в подъездах, поджигание газет в ящиках, исписанные стены, битые лампочки, замученные кошки и встречи с девочками, которых почему-то не хочется называть таким добрым и ласковым словом.

Вот он стоит у зеркала, Нечесов, и, как бы доказывая свою фамилию от противного, водит расческой по темени, ровняет челку. Уши торчат — большие, плечи хлипенькие, шея не толще, чем у Столярова, мальчишка тоже. А сколько этот «мальчишка» знает всего и больше — грязного, подобранного в дворовых закоулках и в подворотнях? Из дневной его выгнали — ткнул шилом одноклассника, обругал учительницу, походя бил младших. С уроков сбегает, когда захочет, а чаще с Орловым. Прогуливает также. Задания не делает. Вывозит его только замечательная память, отличные способности... Кружки? Разве что гитаристов, такой кружок он и посещает активно. Опять же где? В подворотне...

А девочки мои пришли расфранченные. Волосы причесаны, вымыты-надушены, глаза разрисованы, чулочки натянуты, юбочки — короче некуда, сапожки блестят, взгляды праздничные. Любят девчонки все такое: кино, выставки, театры. Театр особенно. Актеры должны бы памятник поставить такой девочке, которая куска недоест, пообедает стаканом кофе с булочкой, недоспит, а в театр пойдет с охотой. И будь хоть трижды бездарная пьеса, дрянной реквизит, плохонькая режиссура, театр выполнит план, и премия будет, и выходы — аплодисменты, — все будет, потому что вот она здесь, стоит, охорашивается у зеркала, школьница, ученица ПТУ, студентка, работница с камвольного комбината и с шоколадной фабрики.

Сантименты, что ли, развожу? Да нет... Просто понравились мне сегодня мои девчонки, еще когда, поджидая остальных, перетаптывались, хихикали у входа в галерею, — такие все были простенькие и хорошие в пуховых кроличьих платках, в куртках и цветных пальто, в резиновых (по холоду), зато высоких сапогах.

В первом зале галереи висели только парадные портреты и работы художников школы Венецианова, был и Тропинин, и Крамской. Из иностранцев Джордж Доу, а больше неизвестные мастера, чьи скромные имена так и остались не раскрыты дотошными искусствоведами.

Черная, чрезмерно бойкая гидша, похожая на галку в очках, скороговоркой тараторила перед толпой провинциального вида тихих школьников. С ходу отвратили заученно-умные фразы. «Животворный пафос искусства... Необычайная художническая зоркость...» — так и сыпалось из широкого зубастого рта стрекозы. Кстати, никогда не видели, какой рот у стрекозы? Он широченный, подвижный и с усиками.

Повел свою группу сам. Смотрели пока стихийно, переходили от портрета к портрету. Собрано-то разное, неравноценное... Иной бы портрет в Эрмитаж, в Русский музей, в Третьяковскую на видное место, другому самое-самое в комиссионном антикварии на вечное поселение. Тем более, неизвестной кисти. Но и среди неизвестных попадались портреты останавливающие. Вот, например, «Княгиня Куракина». Увялая, с промытыми морщинами властительная бабушка в кружевном чепце. Слезливый деспот. Чувствуется: прожила долгую салонную жизнь — жизнь среди выездов, слуг, горничных, приживалок, подхалимов, людей «своего круга», бойко болтавших по-французски, жизнь среди интриг, в которые по-своему мудро и осторожно влезала она и сама плела в меру сил и умения. Все рассказал художник рисунком морщин, складочками век, оборкой рта, старческим брюзгливым взглядом. А этот чепец! А ленты!