Давид Константиновский - Яконур Страница 21

Герасим работал и с Элэл, и со Вдовиным… Элэл, бывало, отдавал Герасиму на рецензию статьи, которые ему присылали, и Герасим, возвращая их, часто говорил так, как научился у Вдовина: безобразие, болван, концы с концами не вяжутся, кто это пишет; Элэл отвечал: «Ну-ну-ну, не горячитесь, я знаю этого Толю (или Колю), он умный человек, здесь должно что-то быть…» — и переделывал резкие отзывы на более спокойные.

Имея дело то со Вдовиным, то с Элэл, Герасим как бы говорил на двух языках; и не раз попадал впросак. Особенно вначале; что-то он мог выяснить только эмпирически. Закончив первую работу, которую он делал под влиянием Элэл, Герасим пришел к нему, изложил содержание и сказал что-то вроде: ну как, подпишем?.. «Тьфу, тьфу, тьфу, — стал плеваться Элэл, — никогда в жизни я ничего по моделированию не подписывал и подписывать не собираюсь».

Да, разные языки!

Так и не было у Герасима совместных работ с Элэл. Правда, его включили в одну коллективную статью (Элэл, Яков Фомич, Захар, еще несколько ребят и Герасим). Он не знал и обнаружил это лишь недавно, обновляя по очередному поводу свой список; стал смотреть картотеку в институте и обнаружил.

Итак, «ты не из его учеников», сказала ему Ляля…

Машину следовало бы помыть, да ладно. Проскочит до больницы по проселку.

Подробности Яков Фомич не стал рассказывать, закончил Лукой Лукичом: «Не приведи бог служить по ученой части, всего боишься. Всякий мешается, всякому хочется показать, что он тоже умный человек».

Ребята молчали.

Яков Фомич махнул рукой, вышел.

Захар пошел с ним по длинному институтскому коридору.

— Вдовин дал задний ход, — повторил Захар. — Может, есть смысл теперь остаться?

Нет, не понимали они…

Не мог он остаться, не мог!

— Это же просто уход… — продолжал Захар.

До сих пор Яков Фомич ощущал, как толчками пробивается в его теле кровь; никак не утихнет.

Захар:

— Есть такой процесс, который олицетворяет Вдовин, вы должны смотреть на это, как на определенный процесс…

Разве слово что-нибудь меняет? Ладно, Вдовин — это процесс, и Яков Фомич — процесс. Что изменилось? Он, Яков Фомич, должен поступить, как Яков Фомич. Какое ему дело до того, что все это — процессы?

Захар отстал… видимо, повернул обратно.

В одиночестве Яков Фомич шагал дальше.

Это было тоже платой… В критической ситуации обнаружилось, что он меньше связан с ребятами, чем казалось.

Крупно платил он сегодня…

У выхода остановился возле вахтерского столика, набрал номер телефона Лены; едва дождался, когда она ответила, и несколькими словами объяснил, что с ним сегодня произошло.

На телетайп, значит, перешли? Шатохин придвинул листок. «Москвы… Усть-Караканский комбинат Шатохину». Допустим… «Связи с тем что наша газета намерена вновь вернуться проблеме Яконура просим вас ответить на следующий вопрос двтчк существует ли сегодня и если существует то какой именно форме и степени угроза загрязнения Яконура сточными водами комбината тчк с аналогичными вопросами газета обратилась и другим ученым научным организациям ведомствам имеющим отношение проблеме Яконура тчк очень просим сообщить ваше мнение заранее благодарны вам — и. о. главного редактора…» Понятно!

Взял красный карандаш, написал поверху крупно и размашисто: «Подготовить краткое резкое письмо. Последнее слово должно быть наше. Обязательно. Шатохин».

Отложил телекс.

Взял список, — кто приезжал на комбинат в командировку за последнюю неделю. Начал просматривать. Против инспектирующих и прожектеров ставил свою красную отметку. Затем взял лист бумаги и для каждого прикинул стоимость проезда, помножил суточные и квартирные на число дней; сложил все столбиком. Усмехнулся. Достал блокнот, раскрыл на нужной странице и к цифре, которая там была, прибавил то, что получилось в этот раз.

Еще усмехнулся. Захлопнул блокнот и бросил его в ящик стола.

Придвинул снова телекс; перечеркнул то, что написал на нем. Взял чистый лист бумаги и — сам.

Начал быстро, уверенно: «Москва… и. о. редактора… Очистные сооружения Усть-Караканского комбината работают удовлетворительно тчк достигнуты проектные показатели очистки промстоков ведутся работы по совершенствованию технологии очистки тчк реальной угрозы выдвинутой Савчуком не существует тчк комбинат начал выпускать продукцию необходимую стране тчк считаем нужным направить усилия ученых специалистов на улучшение технологии очистки промстоков решение актуальных вопросов связанных производством продукции».

Перечитал; отбросил лист, взял другой.

«Оснований сомневаться надежности системы очистки нет тчк помощь ученых будет с благодарностью принята тчк выступления подобные выпадам Савчука не являются помощью зпт основаны на неверных данных зпт вводят в заблуждение зпт не способствуют решению сложных, задач пуску важнейшего для народного хозяйства предприятия».

Взял еще лист.

«До сих пор находятся люди которые занимаются ревизией решений партии и правительства зпт выискивают различные поводы чтобы мешать пуску комбината тчк авторы тенденциозных и необъективных выступлений должны понести суровое наказание».

Бросил карандаш на стол. Сложил свои листы вместе и скрепил их.

Снова взялся за карандаш; написал на телексе: «Хранить в делах давно минувших дней».

Выпрямился; еще оглядел бумаги.

Протянул руку к звонку…

Смотрю на него.

Вот он за столом в своем кабинете; сидит очень прямо; несет руку к звонку.

Его рука; ход его руки, то, как он несет ее: сначала, когда рука отрывается от стола, это делает очень бодрый человек; затем, когда рука выбирает направление, — это человек, который бодрится; потом пальцы повисают над кнопкой, начинают опускаться к ней, и теперь, по тому, как происходит это, — ясно, что Шатохин напряжен.

Нелегкий жребий — быть человеком, который видит перед собой только одну задачу, что перед ним поставили. Нелегкий, вопреки распространенному мнению…

Он хотел единственного: выполнить то, что ему поручено; хотел справиться, оправдать доверие, которое ему оказали, выдвинув его на это место.

Повторял: комбинат должен быть построен; комбинат должен быть пущен.

Жребий нелегкий, временами для него непосильный… Его спасала его защитная реакция: он перестал замечать, почти не замечал уже, свои промахи; перестали для него существовать и какие бы то ни было признаки неодобрения его поступков. Благодаря этому он сохранил собственное уважение к себе и убежденность в своей правоте и мог по-прежнему искренне и так же настойчиво повторять и дальше: комбинат должен быть построен; комбинат должен быть пущен.

Рука его на кнопке…

Он смотрит на дверь.

На телетайп, значит, перешли… Никак уняться не могут… Мало ли что кому не нравится! Вот кое-кому тоже кое-что не нравилось… Созерцать хотят, березками любоваться. Мыто дело делаем, а другие — воду мутят… Вот еще кто пристанет — прямо спрошу: комбинат видел? город видел? ну вот, то-то!.. Что еще, интересно, Савчук выдумал? Сложное у него положение, каждый раз новые аргументы надо изобретать. Методики, то да се. У нас аргумент один, зато всем понятный: рапорты о выполнении… А если что и не так — не нашего это ума дело и не ихнего, нам страна доверила не дискуссии разводить, а плановое задание выполнить… С нас спрос сегодня. О будущем пускай ученые сами думают. Да поэты… Подписи бы под ответом собрать, так опять ведь уклоняться будут. Прошлый раз только главного технолога и заставил. Надо что-то организовать; подсказать, для начала… Тяжко одному-то. Столбов — молод, многого не доверишь, Яснов с тем берегом заигрывает, разве от них помощь?.. Эх…

Прежде чем дверь отворится, Шатохин успевает перевести взгляд, посмотреть за окно; недовольно щурится, встретив сверкание серебристой металлической трубы комбината.

К ночи опять, надо думать, язва разгуляется…

До Нового года не отпустят, — придется начать болеть.

Лена стояла над телефоном, прижав ладони к щекам…

Пальцы у нее красноватые, немолодые, успели уже загрубеть. Между ними видны морщины у глаз, на висках. Это в последнее время у нее стало привычкой держать ладони вот так, на лице, — согревать его. Да, она рано постарела. Она и не была, впрочем, красавицей. А потом ведь заботы о муже. Да она и не думала, как она выглядит. Главным в ее жизни был Яков Фомич. Все, что касалось ее самой, не имело никакого значения. Второй десяток лет она была заворожена Яковом Фомичом.

Она восторгалась мужем, переживала за него, гордилась им, для нее было радостью следовать ему слепо во всем, она уставала от этого, она была измучена постоянным поклонением своему мужу… Она чертила ему графики, варила обеды, стирала рубашки, вела его переписку; она сделалась неотъемлемой от него, частью его…