Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота Страница 21

Между тѣмъ, бабушкины средства къ жизни увеличивались. Одинъ изъ князей Тресково-Обуховыхъ сдѣлался начальникомъ какого-то благотворительнаго учрежденія; онъ велѣлъ бабушкѣ подать просьбу о вспомоществованіи и выдалъ двѣсти рублей, обѣщая сдѣлать то же и въ слѣдующій годъ. Изъ этого же благотворительнаго учрежденія получали вдовы бѣдныхъ чиновниковъ по 5 рублей пособія, и такимъ образомъ бабушка поглощала деньги, назначенныя на вспомоществованіе сорока бѣднымъ женщинамъ, не имѣвшимъ счастія родиться княжнами Тресково-Обуховыми. Ни дядя, ни бабушка не видѣли тутъ безнравственности. Кромѣ этихъ денегъ, бабушкѣ стали выдавать пенсію, по завѣщанію одного изъ наслѣдниковъ ея дяди, вельможи N, давно окончившаго смертію годы земного странствованія. Бабушка зажила широко, стала рѣже обѣдать у васъ и чаще брала меня къ себѣ. Теперь она была въ состояніи нанимать извозчичью карету и въ ней дѣлать визиты своимъ дальнимъ и ближайшимъ родственникамъ, гдѣ ее называли: princesse. Ея родственники уже были не такъ надменны и недоступны, какъ прежде; спала съ нихъ спесь и опустились крылья; они справляли поминки своихъ собственныхъ похоронъ.

Въ обществѣ вѣяло новымъ духомъ, люди стараго времени переставали играть въ немъ главную роль: какъ соръ, выметались они изъ разныхъ должностей и затворялись въ своихъ углахъ. Ругая новое племя людей, называя его племенемъ холоповъ, они рады были каждому лишнему человѣку, готовому слушать ихъ ѣдкія выходки. Въ эти-то берлоги отжившихъ свой вѣкъ людей ѣздила бабушка, возила туда и меня. Мрачно смотрѣли комнаты съ тяжелой мебелью, съ полуопущенными бѣлыми шторами и штофными занавѣсками-драпри. Изъ-за шторъ иногда вдругъ пробивался смѣлый, яркій лучъ солнца и ударялъ тонкою, какъ игла, стрѣлою, въ какой-нибудь портретъ стараго и угрюмаго господина, какъ будто пронзая этою яркою стрѣлою свѣта и безъ того отжившаго и убитаго старца. «Петръ! опустите совсѣмъ шторы!» — волновались барыни-старухи; шторы опускались, и комната наполнялась бѣлесоватымъ полусвѣтомъ: такой свѣтъ окружаетъ корабль въ туманное іюльское утро и сжимаетъ сердце непонятнымъ и страннымъ чувствомъ боязни, путешественникъ далѣе борта корабля не видитъ ничего, ни моря, ни неба, ни бѣгущихъ вблизи судовъ, и между тѣмъ кругомъ его не тьма, а свѣтъ, и чувствуется, гдѣ-то далеко уже сверкаетъ яркое, горячее солнце…

Были въ этихъ жилищахъ и дѣти; это были сироты-родственники отжившихъ своа вѣкъ людей, воспитывавшіеся въ Пажескомъ корпусѣ, потомъ дѣти темнаго происхожденія, чьи-то незаконнорожденные сыновья, пріемыши и воспитанники, росшіе въ богатыхъ хоромахъ, вдалекѣ отъ Божьяго свѣта, въ барскихъ привычкахъ. Я игралъ одну роль съ послѣдними; иногда иной пажикъ спрашивалъ меня:

— Гдѣ служитъ твой отецъ?

— При дворѣ,- отвѣчалъ я и уже начиналъ краснѣть.

— А какой у него чинъ? — продолжалъ допросчикъ.

Я готовъ былъ заплакать и никакъ не рѣшался сказать правду; я уже стыдился званія своего отца и глупо лгать, отвѣчая:

— Не знаю.

Кругомъ меня назывался смѣхъ; пріемыши дѣлали то же (впрочемъ, они часто и въ самомъ дѣлѣ не знали своихъ отцовъ, но надо мной смѣялись и они). На моихъ глазахъ дрожали крупныя слезы.

— Ma tante, ma tante, какой онъ смѣшной! — кричатъ пажъ, таща меня въ кабинетъ своей важной тетушки. — Онъ не знаетъ, какой чинъ у его отца, онъ…

— Тише, тише, — говорила тетушка, понюхивая склянку съ какимъ-то спиртомъ:- вы, Леонидъ Николаевичъ, ведете себя неприлично; у меня послѣ каждаго праздника два дня болитъ голова отъ вашихъ криковъ. Я перестану васъ брать изъ корпуса. Извольте идти въ свою комнату я не показывайтесь ко мнѣ, покуда я васъ не позову. Allez!

Дѣти притихали, а пажикъ, попавшій подъ опалу, уходилъ изъ кабинета разгнѣванной старухи, но не въ свою комнату, а въ дѣвичью, гдѣ уже всѣ знали, что Леонидъ Николаевичъ умѣетъ шутить вольныя шутки…

Старые люди часто дѣлали дѣтскіе балы, бабушка привозила меня на нихъ, и, закруженный танцами, я совершенно забывалъ, что не здѣсь мое мѣсто, что я пирую не на своемъ пиру, пожимаю руки и обвиваю своею рукою дѣтскія таліи, до которыхъ не долженъ бы и дотрогаться. Бабушка заказывала мнѣ новыя курточки, одѣвала меня, какъ куколку, мнѣ было весело, я былъ счастливъ. Такъ же веселы и счастливы были и другія дѣти темнаго происхожденія, появлявшіяся на этихъ балахъ… А знаете ли вы, читатель, что сдѣлало изъ нихъ это воспитаніе? Одни сдѣлались взяточниками и казнокрадами, желая вести роскошную жизнь, другія вышли ни на что не годными, заѣденными воспитаніемъ пьянчужками съ горя, третьи угодили въ солдаты во время рекрутскаго набора, четвертые лишили себя жизни, считая ее за невыносимое бремя, и только немногимъ, могучимъ и здоровымъ натурамъ, удалось спасти себя, сбросить все привитое воспитаніемъ и стать полезными дѣятелями. Но если бы вы спросили этихъ послѣднихъ, чего имъ стоила нравственная ломка, то вы невольно прониклись бы уваженіемъ къ нимъ, услышавъ ихъ отвѣтъ, и пожалѣли бы, что имъ пришлось выдержать такую страшную борьбу. Мои родители, понимая опасность моего положенія и видя, что выѣзды годъ отъ году становятся чаще, стали волноваться.

— Надо кончить, Соня, — говорилъ отецъ-Сашу рѣшительно съ толку собьютъ наряжаньями, балами и визитами. Неужели мы дадимъ погубить его и разрушить наши надежды?

— Но какъ же кончить? Надо поссориться съ матушкою, это будетъ тяжело и ей, и намъ.

— Хоть бы и такъ! Она отжила свой вѣкъ, мы тоже, намъ не привыкать-стать переносить непріятности; Саша же только начинаетъ жить, за что же изъ-за глупыхъ родственныхъ чувствъ губить молодую жизнь?

— Дѣлай, какъ знаешь, но, ради Бога, не поворачивай слишкомъ круто; если можно, устрой все безъ ссоры.

— Хорошо, обдѣлаю.

Я тайкомъ подслушивалъ эти разговоры и негодовалъ на отца. Бабушка говорила мнѣ, что важные господа составятъ счастье моей жизни, будутъ моими покровителями, дадутъ мѣсто, и вдругъ отецъ, по непонятой для меня прихоти, хочетъ для того поссориться съ бабушкою, чтобы я не ѣздилъ къ своимъ будущимъ благодѣтелямъ. Откровенный во всемъ съ отцомъ, я боялся высказать эти мысли и молча дулся на него, готовясь вмѣстѣ съ бабушкою разрушить планъ родителей. Но благодѣтельная судьба спасла меня безъ помощи родителей отъ грозившей опасности и сдѣлала лишними мои приготовленія къ борьбѣ съ отцомъ; она завернула дѣло такъ круто, что всполошила весь нашъ семейный пружокъ и навсегда измѣнила жизнь двухъ его членовъ: бабушки и дяди.

ХIV

Бабушка на время удаляется со сцены

Была суббота. Это случилось въ началѣ моего четвертаго школьнаго года. Я возвращался изъ училища домой и дорогою раздумывалъ, куда поѣду я завтра съ бабушкою, не будетъ ли гдѣ бала? Нетерпѣливо желалъ я увидѣть баловницу-старушку, которая почему-то не была у насъ въ теченіе прошедшей недѣли. «Не сердится ли она на насъ, не говорилъ ли ей отецъ чего-нибудь? — думалось мнѣ:- я завтра непремѣнно все разузнаю». Съ такими мыслями пришелъ я домой.

Въ передней нашей квартиры встрѣтила меня матушка: ея глаза были красны отъ слезъ; отецъ ходилъ большими шагами изъ угла въ уголъ по комнатѣ, рубанки валялись на полу; на диванѣ сидѣлъ дядя, положивъ голову на столъ и охвативъ ее руками.

— Что съ тобою, мамаша, — спросилъ я у матушки:- ты плакала?

— Ничего, мой другъ, такъ, скучно стало.

— Здорова ли бабушка?

— Слава Богу, здорова.

— Я пойду къ ней завтра?

— Нѣтъ, мой другъ, ты долго не увидишь бабушки, — сказала матушка и не могла долѣе пересилить себя, заплакала.

— Полно, Соня! — заботливо промолвилъ отецъ и подошелъ къ ней.

— Твоя бабушка въ тюрьмѣ! Я, я виновникъ ея позора! — трагическимъ голосомъ закричалъ дядя.

Я остолбенѣлъ отъ удивленія. Тюрьма, крѣпость, цѣпи — все это смѣшивалось тогда въ моемъ умѣ въ одно страшное цѣлое.

— Бабушка въ крѣпости! развѣ бабушка кого-нибудь убила? — воскликнулъ я съ ужасомъ. — Развѣ бабушка, моя добрая бабушка, можетъ кого-нибудь убить?

Я заплакалъ.

— Не плачь, Саша! бабушка не преступница и не въ крѣпости; ее просто посадили въ домъ, гдѣ содержатся люди, не заплатившіе своихъ долговъ! она очень много задолжала, — объяснилъ мнѣ отецъ.

— Такъ надо заплатить за нее, папа; ты заплатишь?

— Нѣтъ, Саша, я не заплачу; у меня нѣтъ столько денегъ, — сказалъ отецъ.

— Я, я не она, надѣлалъ долги! Я застрѣлюсь, застрѣлюсь! — вопилъ дядя, стукаясь годовою о столъ и теребя себя за волосы.

— Эта комедія начинаетъ надоѣдать, — замѣтилъ отецъ.

— Комедія? Комедія? Какъ ты осмѣлился это сказать, мужикъ, безчувственное животное? — крикнулъ дядя и со сжатыми кулаками подбѣжалъ къ отцу.

— Ты съ ума сошелъ! — холодно сказалъ отецъ и неторопливымъ движеніемъ руки оттолкнулъ дядю на диванъ.