Алексей Першин - Не измени себе Страница 21

Когда уходили из гостей, Тамара быстренько отделалась от подруг, чему очень удивился Борис, и зашагала рядом с ним.

— Придется держаться за тебя — от вина у меня улицы плывут, — и подхватила Бориса под руку.

Решили идти пешком. Борис любил шагать по Москве, особенно после того как поселился в заводском общежитии. Еще дома он приучил себя к продолжительным походам. Как бы ни уставал на работе — а быстрое, стремительное движение и силы восстанавливало, и настроение поднимало. Сейчас он даже обрадовался предложению Тамары. Предупредил только, что ходит быстро и не любит прогулочный шаг.

— Подумаешь, напугал, — фыркнула Тамара. — Я как-никак спортсменка…

— И какой же вид спорта? — удивился Борис.

— Бег на длинные дистанции…

Борис рассмеялся.

— Ты чего? — глянула на него с недоумением Тамара.

— Вот откуда у тебя такие длинные ноги!

Теперь уж смеялась и девушка.

— Спасибо, что заметил!

Она шагала свободно, раскованно, широко. Широкий шаг не красит женщину. Но к Тамаре это не относилось — такая манера шагать для нее казалась естественной. Идти с ней рядом — было одно удовольствие.

Разговор перескочил на работу Тамары. Она охотно рассказывала. На комбинате с четырнадцати лет. Ученица, ткачиха, потом четыре года училась без отрыва от производства. Теперь помощник мастера. Но, видимо, через месяц-другой назначат мастером — ее начальница скоро уйдет на другую работу, где станет больше зарабатывать, чтобы дотянуть сына до окончания института.

— А сын-то хороший?

— По-моему… не очень. Уж больно эгоист.

Тамара строго поджала губы, глаза ее сердито сверкнули. Лицо стало жестким, суховатым. Могла же она так быстро преображаться! Такая всегда улыбчивая, распахнутая, и вдруг…

Борис усмехнулся:

— А кто расхваливал единственного, ненаглядного?

Тамара виновато остановилась.

— Не могу же я его хаять при матери? Да к тому же при посторонних.

Борис пошутил:

— Видишь как получается… Мне тайны свои доверяет, а считает посторонним.

Тамара смутилась и первый раз не нашлась что сказать. Резко отвернувшись, она ускорила шаг, но потом стала замедлять его. Глубоко вздохнув, все же ответила:

— Нет, Борис, ты совсем мне не посторонний. Да и другим… Вон как тебя полюбила Михайловна, мать наша признанная. И Женя к тебе всей душой.

Разговор внезапно отяжелел, обоим почему-то стало неловко. Шли молча, отдаляясь друг от друга в мыслях. Борис недоумевал, почему упоминание о Жене стало неуместным в их разговоре. Поймав себя на мысли, что думает о Тамаре с раздражением, он покосился на нее и увидел, что Тамара улыбается. Удивился: что это ее так развеселило?

— Вон тебя как забрало, — сказала она, не скрывая зависти. — Шибко влюбился в Женьку?

Никто еще так прямо не задавал Борису этого вопроса, да он и сам пока не понимал, чего в его чувствах к Жене больше: жалости или действительно любви? Да и что такое любовь? К Ленке у него тоже была любовь? А чем измерять человеческие чувства, чтобы твердо сказать: это любовь, а это не любовь?

— Слушай, Томка. А ты могла бы точно и твердо сказать: вот это — влюбленность, а вот это — любовь?

— Вот так вопрос!..

Голос оторопелый. Она старалась скрыть смущение, но не очень-то ей это удавалось.

И опять наступило молчание. Но теперь оно уже было другим: оба размышляли.

— Не могу тебе этого сказать, — наконец ответила Тамара. — Хочешь, признаюсь?

Борис лишь повернул к ней голову, улыбнулся.

— Вот как было у меня с Сашкой. Мы с ним почти год… Сначала я ничего и никого не видела, кроме него. Потребуй он от меня всего… ну, самого, самого… так я бы ни секундочки не заколебалась.

— Даже если бы знала, что он тебя бросит?!

— Ну и что? — Тамара вдруг замедлила шаг, от щек ее стала отливать кровь. — Разве бы я могла размышлять и взвешивать? А он — ни намека.

— Может, не любил?

— Может быть… А вот сейчас вдруг упрашивает. Требует. Прямо с ножом к горлу. А я чувствую… не могу. И не смогу.

— Значит, разлюбила.

— Если бы я могла так же уверенно сказать…

В голосе Тамары слышались тоска, усталость; но вот она глубоко вздохнула, откинула со лба прядь волос и вдруг порывисто подхватила Бориса под руку и припала к нему, чем вызвала в нем немалое замешательство. Шаги Тамары становились все короче, без прежней бодрости, и одновременно все ниже опускалась ее голова.

— А ты в самом деле любишь… ну… Женю свою?

— Почему свою?.. Мне очень ее жаль, ведь совсем девчонка, пропадет ни за грош, если ей сейчас не помочь.

— Это правда, Борис. Ни за понюх табаку, как говорит Катерина… А она очень красивая?

— Будто ты ее не видела!

Тамара опять глубоко вздохнула, словно подводя итог каким-то нелегким своим мыслям. И вдруг резко остановилась:

— Ну, все, Борис. Не провожай меня дальше, одна доберусь.

Борис пожал плечами, — странная вышла прогулка.

— Ты куда сейчас? — почему-то шепотом спросила Тамара.

— Домой, конечно. Купил самоучитель по немецкому языку. Надо страницу к завтрашнему дню перевести.

Тамара удивленно уставилась на Бориса.

— А зачем тебе немецкий?

— Как зачем? Разве не слышала, что творят фашисты в Германии? Вот-вот захапают власть.

— Ну… так что из того? При чем тут Борис Дроздов?

— Язык врага надо знать. И знать хорошо. Страшнее фашизма ничего сейчас нет. Его стихия — война!

Тамара пристально посмотрела на Бориса, грустно улыбнулась.

— Тебе в ученые бы… Вон какой головастый!

— А кого к станку?

— Мало ли… Страна наша велика. И народу в ней не так уж мало.

— Пусть кто угодно?..

— Ладно тебе придираться-то… Я вот сейчас приду к себе, нырну в постель и все воскресенье просплю, отосплюсь всласть. Вот и вся моя программа.

— Так у тебя ж свиданье с Сашей!..

Тамара исподлобья посмотрела на него, затем молча повернулась и зашагала прочь.

А в воскресенье, когда Борис возвратился от Жени, на его койке лежала записка:

«Заходил, могу сообщить интересные новости. До 19 буду на месте, позвони. Головастов».

Взглянул на часы. Еще не было и четырех.

Минут через сорок Борис уже входил в кабинет Головастова.

— Вы когда-нибудь отдыхаете, Виктор Семенович? — вместо приветствия задал он вопрос.

Головастов закряхтел, почесал затылок, а уж потом нехотя ответил:

— Приличные люди здороваются сначала, а уж потом задают трудные вопросы.

Борис засмеялся. Головастов рывком выдвинул ящик стола, вытащил основательно пополневшую папку и, открыв ее, показал фотографию парня в кепочке.

— Не встречал случаем?

Борис тотчас узнал его, с этим щеголем он часто сталкивался в раздевалке больницы.

— Опасный для тебя был человек, — помолчав, сказал Головастов. — Очень опасный.

— Почему был?

Об этом щеголе в кепочке теперь можно было говорить только в прошедшем времени. На днях Головастов участвовал в операции по аресту рецидивиста Заревича, известного в преступном мире как Жора Мокрушин, который полгода назад бежал из заключения, убив охранника и завладев его оружием. В перестрелке бандит был сражен наповал пулей оперативника.

Но в квартире был найден и тяжелораненый Ильин (тот самый, в кепочке), подручный Заревича, с которым успел расправиться сам Заревич. Ильин был очень слаб, понимал, что умирает, и говорил не умолкая, его, видно, сжигала обида.

Кое-что новое стало известно и о Романе Пухове, и вырастал он в довольно значительную фигуру. Воровство было всего лишь способом добычи денег для выполнения более дерзких и опасных дел. Склоняя Женю к сожительству, он обещал ей красивую жизнь за границей.

— Вот так история!.. — воскликнул Борис. — Значит, она сбежала от Романа и скиталась по Москве голодная и бездомная…

— Вероятно, так, — подтвердил Головастов.

Помолчали. Борис, озадаченный услышанным, еще до конца не мог поверить, что клубок так сложен и запутан. И другое беспокоило, гораздо более важное для него: в какой степени все это могло относиться к Жене?

— Никак в толк не возьму, — не удержался он от вопроса, — Женя училась в техникуме, в Мазине была наездами, как она-то могла попасть в эту банду?

— Это и нас интересовало. Сведений мало, но два человека говорят одно и то же: Роман мстил приемному отцу Кондрату Пухову. А Женю он запугал, заявил, будто бы их, как детей кулаков, разыскивает милиция. Полгода назад он ворвался ночью в общежитие и увел ее. Видишь ли, спасал сестру от неминуемых Соловков.

— И Женя поверила?

— А что ей оставалось? Девчонка же… А слухов вон сколько!

— Но дирекция техникума? Может быть, с их стороны были какие-то обидные намеки?