Георгий Березко - Необыкновенные москвичи Страница 22

Таня подождала конца фразы, но Андрей Христофорович замолчал, и она сказала:

— Трудное время было.

— Конечно, тяжелое, кто же спорит — война, — сказал он, — но краснеть нам не приходится. И словно живое все стоит, словно живое. Из окна моего кабинета видна была вывеска — как раз напротив моего стола: «Часовая мастерская». Так я, поверишь ли, — я во сне ее теперь вижу. Еще часы там были нарисованы наручные... Вот так! Мы с Бурыкиным целый вечер у меня просидели, старое ворошили, в жилетку друг другу плакались...

Орлов стряхнул с себя минутное оцепенение. Не понравилась ему эта речь, но он тут же подумал, что это в нем пробудилось ревнивое чувство к человеку, которого следовало бы, наоборот, благодарить: пришел вот, развлек Таню, повеселил ее. Да к тому же, возможно, ее первый муж — большой начальник — и вправе был сказать: «Не зря я прожил», хотя лучше, конечно, когда так о тебе говорят другие.

Федор Григорьевич завернул в полотенце чистое белье: майку, трусы — и вновь вошел в столовую — по дороге в ванную. Таня, завидев его, спохватилась:

— Сейчас, Феденька, сейчас дам тебе поесть! Но ты еще не умылся.

— Занимай гостя, — сказал мягко Федор Григорьевич. — Ну как ты сегодня? Хорошо?

— Сегодня я — хорошо, — сказала она. — Андрей Христофорович говорит, что я почти не изменилась. Говорил ты это, Андрей?

Ногтев склонил голову набок и быстро, внимательно посмотрел на Таню, точно проверяя свое впечатление.

— Могу и под присягой... — сказал он. — Такая же, да, такая же, как была.

— Ну что ты! — слабо воскликнула довольная Таня. — Я старухой стала, совсем старухой.

И Федор Григорьевич невольно задержал на ней взгляд... Таня, порозовевшая, смеющаяся, выглядела сейчас в своей белой, свободной, какой-то девичьей кофточке необыкновенно, по-юному красивой; ее черные, с синим блеском, короткие волосы — их обрезали по совету врача, когда она слегла, — неровно, космочками, падали на голубоватые виски, беленькое ухо едва просвечивало в этой сине-черной путанице. И как будто не было у нее последнего года с болезнью, с бессонными ночами, с вызовами неотложки, — так она преобразилась!.. Федор Григорьевич с признательностью посмотрел на ее гостя, Андрея Христофоровича: кем бы тот ни был и что бы ни говорил, он оказался сегодня добрым кудесником.

Орлов долго мылся в ванной, соскребывая масло с рук, усердно тер шею, постоял под душем, но проделывал все механически — он тоже вспоминал. И, как всегда, в истории его встреч с Таней чудилась ему скрытая предопределенность — казалось, что неведомый благодетель заботился об этих встречах и устраивал их. Но, само собой разумеется, он и Таня могли вообще не встретиться, а встретившись однажды, потерять затем навсегда друг друга из вида — и Федор Григорьевич пугался при одной мысли об этом.

В его памяти опять возник вечер их знакомства: лес в светлой, майской листве, ранние, зеленоватые сумерки — солнце только-только зашло — и множество по-весеннему гомонивших птиц, а в общем, ничего необычайного: лес как лес и вечер как вечер. Но все там было окрашено теперь в цвета его, Орлова, нынешнего отношения к своей далекой молодости. И тот давний вечер, и тот старый лес: береза, осина, орешник — запущенный, заросший мхом, светившийся по ночам зелеными огоньками гнилушек, превратился с годами в его душе в нечто единственное по своей красоте. Мальчишкой он отправлялся в тот лес затемно по грибы — а место славилось своими лисичками, маслятами, подберезовиками; позднее охотился там в зимнюю пору, стрелял волков; здесь же, в этом лесу, начинавшемся невдалеке от его родного села, оно и состоялось — их необыкновенное знакомство. И точнее было бы сказать: Федор Григорьевич не просто вспоминал сейчас, а заново переживал самое большое чудо своей жизни.

Он — Орлов, тракторист МТС, — шагал в тот вечер со станции домой, чтобы проведать стариков и хорошенько выспаться. И, должно быть, он здорово утомился, в чем не было ничего удивительного — заканчивалась посевная, уморился так, что и спать уже не хотелось, а мысли сделались сладко-пустыми, случайными, все о каких-то мелочах, точно хмель ударил в голову. Невесть с чего Орлов даже стал посвистывать, перекликаться с пичужками, подражая их голосам, — это у него ловко получалось... Но вдруг умолк — впереди, под тремя березами, росшими кустом из одного корня, он увидел нечто в круглой коричневой шляпке — словно бы небывалой величины гриб подберезовик. Орлов пошел медленнее, потом убыстрил шаг, но и когда приблизился, не сразу уверовал, что видит существо из плоти и крови, хотя существо и было одето в белое платьице, в спортивные тапочки с голубой каемкой, а на голове у него сидела желто-коричневая панамка. И оно, как живое, улыбалось из зеленого полумрака.

— Простите, но я... — заговорило оно человеческим голосом, — я все, наверно, перепутала. И всегда со мной так...

Федор Григорьевич не помнил уже, что он тогда ответил, но в его памяти сохранилось охватившее его изумление — ему стало очень интересно, точно он смотрел в кино картину не из обычной жизни, а из придуманной.

— Не знаю, что и делать!.. — пожаловался ему диковинный подберезовик, обернувшийся девчушкой. — Мне сказали, чтобы я шла все прямо, никуда не сворачивала, и будет речка и мостик. Но я иду, иду, а их все нет: ни речки, ни мостика. Словно пропали куда-то.

Орлова разобрал неудержимый смех: девчушка шла, как видно, в Пухово, фабричный поселок по соседству с его селом, и, чтобы добраться туда, надо было действительно перейти через Пуховку — так называлась речка. Пропасть они — речка и мостик — никак не могли, и самая мысль об этом показалась ему уморительной.

Девчушка тоже засмеялась, и смех у нее опять же был особенный, не похожий ни на какой другой, — точно просы́пались разом и зазвенели, запрыгали стеклянные горошины. Так они и веселились, глядя друг на друга: он принимался время от времени беспричинно хохотать, а она легонько позванивала своим смехом, вторя ему. Она была совсем молоденькой, немного жалкой, с худыми ребячьими руками, открытыми до пряменьких плеч, с длинными, измазанными в травяной зелени ногами, с цепочкой разноцветных стекляшек на слабой шейке и с черной тощей косой, переброшенной со спины на грудь... Орлов вывел ее из леса к речке, откуда были уж видны фабричные огни Пухова; она заспешила, помахала рукой, побежала. А очутившись на противоположном берегу, опять вдруг, как «по щучьему велению, по своему хотению», обернулась подберезовиком, тоненьким, легким, с круглой шляпкой на белой ножке — он несся сам по себе в засиневшем воздухе, чуть повыше дороги. И Орлов, хохоча и восхищаясь, следил за летающим грибом, пока тот не исчез, не растворился в сумерках... В голове Орлова воскресло — из детства, из самых первых книжек, научивших его грамоте:

У лукоморья дуб зеленый,Златая цепь на дубе том,И днем и ночью кот ученыйВсе ходит по цепи кругом.

А вскоре он еще раз в то навечно запомнившееся лето повстречался с Таней... Горело Пухово, подожженное с воздуха «юнкерсами»; два дня назад началась война, и люди, спасаясь от немцев, бежали в глубь страны. Федор Орлов уходил из МТС с группой комсомольцев — трактористов, шоферов, механиков, чтобы пристать к какой-нибудь воинской части; только он и успел, что забежать домой проститься да прихватить торбу с хлебом и куском сала. И словно бы вправду кто-то позаботился о нем и о Тане, — он вновь увидел ее там же, где они расстались, — на берегу Пуховки, у мостика... Была ночь, не похожая на ночь, светлая от зарева огромного пожара, сменившая день — задымленный, черный, не похожий на день. Таня почему-то сидела на песке у самой воды, босая, обхватив руками колени, панамки на ней уже не было. А мимо в тучах пыли мчались тяжелые машины, кто-то трусил на неоседланном коне, полз трактор, волоча за собой целый поезд телег с какой-то кладью, с онемевшими от ужаса ребятишками... И одинокий, брошенный на обочине подберезовик принял в ту ночь свое истинное обличье — перепуганной девочки. Таня узнала Федора и кинулась к нему, как к родному; тогда же выяснилось, что она гостила в Пухове у тетки, что приехала сюда из Москвы, что тетка была ранена во время бомбежки и ее увезли с другими ранеными. А она, Таня, вынесла из горящего дома только кружевное покрывало, сорванное в последнюю минуту с кровати, и еще теткину гитару... Эта гитара с атласным бантом на грифе, валявшаяся на белом как мел, облитом лунным светом песке, особенно запомнилась Федору Григорьевичу. Весь остаток ночи и половину следующего дня Таня шла на восток вместе с Орловым и его товарищами; позади слышалась временами пулеметная стрельба — бой как будто настигал беженцев. Но Таня почти успокоилась, сразу же и безоговорочно доверившись своему случайному покровителю. Под утро стало прохладно, она накинула на плечи покрывало и, завернувшись в кружево, даже повеселела, чинно выступая по шоссе, заметая шлейфом следы своих босых, запылившихся ножек.