Агния Кузнецова (Маркова) - А душу твою люблю... Страница 22

…Наталье Николаевне вспоминается морозный, снежный сочельник. Она остановила сани возле витрины с елочными игрушками и вошла в магазин. Почему-то сразу не обратила внимания на непривычную для магазина тишину, не заметила, как отступили от прилавка находившиеся там покупатели и с каким усердием раскладывали продавцы на столах игрушки, которых не было даже на витринах. Однако вскоре поняла, что здесь что-то происходит, хотя из-за своей близорукости не сразу увидела императора; он был высок ростом и, возвышаясь над всеми, выбирал игрушки. Только когда она подошла к прилавку, увидела его.

Наталья Николаевна растерянно приветствовала императора. Он узнал ее и приветливо обратился к ней:

– Мадам! Вы возвратились наконец в Петербург. Я рад буду видеть вас при дворе.

И судьба Натальи Николаевны снова повернулась. После этих слов императора она обязана была возвратиться ко двору.

Ее появление во дворце, на балах вызвало в петербургском аристократическом обществе осуждение и гнев. Столько лет прожив в уединении, она и не знала, что не кого-нибудь, а только ее винили в смерти великого поэта. Друзья и родные скрывали от нее враждебное отношение к ней в среде многих литераторов и в свете. Но тем не менее она обязана была бывать хоть изредка при дворе: во дворце, на балах, сопровождать императрицу.

В 1849 году Наталья Николаевна писала Ланскому:

Втираться в интимные придворные круги – ты знаешь мое к тому отвращение; я боюсь оказаться не на своем месте и подвергнуться какому-нибудь унижению. Я нахожу, что мы должны появляться при дворе, только когда получаем на то приказание, в противном случае лучше сидеть спокойно дома. Я всегда придерживалась этого принципа и никогда не бывала в неловком положении. Какой-то инстинкт меня от этого удерживает.

Ей вспомнился костюмированный придворный бал. Тетушка Екатерина Ивановна в этот раз превзошла все ожидания: много времени и денег затратила на приготовление еврейского костюма по старинному рисунку, изображающему Ревекку. Наталья Николаевна словно наяву видела длинный фиолетовый кафтан, изящно облегавший ее фигуру, над которым долго билась домашняя портниха Загряжской, широкие палевые шаровары, покрывало из легкой белой шерсти, мягкими складками с затылка спускающееся на плечи и спину. Она была в маске, но император сразу узнал ее и подозвал к императрице. Та долго восхищалась ею и пожелала иметь в своем альбоме портрет Натальи Николаевны в костюме Ревекки. Художник Гау немедленно был прислан императрицей к Пушкиной, и ей пришлось часами позировать ему. Он в несколько сеансов нарисовал Наталью Николаевну, и портрет получился очень удачным. И вот теперь, через много лет, когда она лежит в постели, распластанная, придавленная тяжелой болезнью, вспоминается этот портрет. Ей тогда было всего тридцать лет, она сознавала силу своей красоты, но никогда не гордилась этим… «Красота моя от бога», – говорила она.

На том костюмированном балу она, как и много лет назад, снова танцевала с императором, и, как прежде, он глядел на нее умоляющим и приказывающим взглядом. На этот раз – больше приказывающим. Пушкина не было в живых, и никто теперь не мешал царю приблизить к себе избранную им женщину. Так, очевидно, считали в свете. Во всяком случае, Наталье. Николаевне стали известны слова Идалии Полетики: «Натали раньше необходимо было блюсти честь Пушкина, теперь его, слава богу, нет».

О, как ненавидела Идалия даже мертвого Пушкина! Если бы знала Наталья Николаевна, за что? Если б кто-то знал, за что была такая ненависть?! Ненависть не пассивная, которую иногда человек молча таит в себе, надолго забывая о ней. У Идалии ненависть к Пушкину была активной, постоянной, с юности и до конца ее долгих дней.

Образ Идалии Полетики возник в воображении Натальи Николаевны. Вот она стоит перед ней в дверях своей гостиной, во время того ужасного свидания с Дантесом. Идалия очень хороша: чудесные, совершенно необычные волосы цвета темной меди, розовое лицо, как пудрой, покрыто белым пушком. У нее удивительные зеленоватые недобрые глаза, губы сложены в ироническую усмешку. Прекрасные черты лица. Она женственна. Грациозна, как избалованная кошечка.

Теперь Идалия постарела. Поблекли ее краски, потускнели чудесные волосы. Они с Натальей Николаевной иногда встречаются у знакомых, улыбаются друг другу. И никто не знает, какие чувства охватывают Наталью Николаевну при этих встречах. Кому какое дело, что не простит она Идалии ее необъяснимой ненависти к Пушкину. Не простит того подстроенного свидания с Дантесом. Не уймет необъяснимой подозрительности, что Идалия как-то была замешана в трагической кончине Пушкина. Как же? Не знает этого Наталья Николаевна. Просто так чувствует никогда не обманывающее ее сердце-вещун. И никто этого теперь не узнает. Годы уносят людей, стирают их следы.

Снова она слышит свой отчаянный крик: «Пушкин, ты будешь жить!» И все мысли, все чувства сосредоточиваются на далеком прошлом, которое горьким осадком убивало все радости жизни.

Она редко называла его уменьшительным ласковым именем. Он был Александр Пушкин, Александр Сергеевич или просто Пушкин. Она всегда, с незамужней юности чувствовала его превосходство над окружающими людьми. Даже письма его были так необычно прекрасны, что она знала их наизусть и воспринимала как литературные произведения. Они хранились не у нее, а у сына Александра, намеренно. Зачем в доме Ланского, любящего ее мужа, сохранять эту болезненно-душевную для нее и для него историческую ценность, которая должна принадлежать России? На днях она распорядилась передать письма Пушкина в наследство дочери Наталье Александровне.

Пройдет ряд лет, и некоторые из этих писем Наталья Александровна отдаст И. С. Тургеневу. Они будут опубликованы и снова у многих вызовут взрыв негодования против жены Пушкина. А между тем, внимательно изучив эти письма, только по ним одним можно было бы воссоздать образ той, душу которой Пушкин любил более ее прекрасного лица, и снять с нее обвинения высшего света, обвинения всех недопонявших ее и поверить Пушкину, который унес с собой в могилу прекрасный, любящий, чистый образ жены, ни в чем не виновной в его кончине.

…Многое в жизни Пушкина было не так, как у всех. Умная Долли Фикельмон отлично понимала это, когда писала в своем дневнике о Наталье Николаевне:

Но какую же трудную предстоит ей нести судьбу – быть женою поэта, такого поэта, как Пушкин.

Восемнадцатилетняя Наталья Пушкина проснулась после вчерашней свадьбы, и глаза ее встретились с восторженными глазами мужа. Он стоял на коленях возле кровати. «Очевидно, так он простоял всю ночь», – подумала она, и ее охватило волнующее недоумение.

– Моя мадонна! – шепотом сказал он, складывая руки, как перед иконой.

Робкие слезы выкатились у нее из глаз, она улыбнулась ему.

Она не раз в первые дни медового месяца горько плакала оттого, что Пушкин, наспех поцеловав ее, часто с утра и до вечера проводил время в разговорах с друзьями. В то лето Жуковский жил в Царском Селе при своем воспитаннике-наследнике, будущем императоре Александре II. Приезжали Плетнев и другие знакомые.

А как-то раз, в холостой компании, на стороне, Пушкин всю ночь проспорил на литературные темы и, умоляя о прощении, честно сказал ей, что забыл вчера о том, что женат.

А потом Наталья Николаевна поняла, что муж ее совсем не такой, как другие. Приготовилась к своей трудной судьбе «быть женою поэта, такого поэта, как Пушкин». Сердцем поняла она его большую любовь к себе, которая проявлялась не всегда так, как у других. И успокоилась, насколько это было возможно.

Месяцы, проведенные в Царском Селе, она была счастлива. С утра Александр Сергеевич писал, закрывшись в кабинете, и с первых дней Наталья Николаевна поняла, что в эти священные для него минуты тревожить его нельзя. Она создавала в доме полную тишину, привыкала вести хозяйство, вышивала, читала книги и потихоньку от мужа сочиняла стихи, которые потом, когда он уезжал, посылала ему в письмах. Пушкин не оценил ее поэтических усилий и в одном из своих писем с присущим ему юмором попросил свою «женку» писать ему не стихами, а прозою.

Время пощадило небольшой деревянный особняк, где были так счастливы Пушкины. Здесь написал поэт последние строфы «Евгения Онегина» – письмо Онегина к Татьяне.

Теперь в этом доме музей. В комнатах Натальи Николаевны и по сие время сохранились незаконченная вышивка, поваренная книга, которой пользовалась молодая жена, романы «Красное и черное» Стендаля и «Собор Парижской богоматери» Гюго. Их читали она и Пушкин.

И самое ценное, что уцелело до наших дней, переписанная в то время ею для мужа поэма «Домик в Коломне» – еще одно доказательство того, как дорого было ей творчество Пушкина с первых же месяцев их совместной жизни.

Родные и друзья чувствовали, что брак этот счастливый.