Вера Солнцева - Заря над Уссури Страница 22

— Тише, Михайла! — просит мамка. — Раздурился, словно маленький. Уронишь ненароком девчонку-то…

Бу-ух! — с размаха, с плеча, шлеп в душистое, мягкое сено! С радостным визгом летит кувырком Лерка с копны сена к босым тятькиным ногам.

На траве белая чистая тряпица. На ней хлеб, лук, кусок вяленой рыбы — кеты, вареные яйца, кувшин с квасом.

Вку-усно! Голодные Михайла и Лерка глотают кусок за куском кету.

— Будет вам рыбы-то! Рыба воду любит, обопьетесь в такую-то жарынь, — останавливает их мать.

У мамани из-под платка белого упал на лоб завиток крутой, щеки в румянце горячем, только что сено гребла. Глаза синие-синие, как Уссури в погоду тихую, когда небо смотрится в ее глубокие воды.

Жаркое солнце залило все сияющим светом. Его ослепительные лучи пронзают поверхность Уссури, и все кругом блестит — глазам больно!

Уссури! Солнце!

Уссури полноводна, широка, вольна!

Палящие лучи буйствующего солнца падают на водную рябь и разбиваются на миллионы маленьких сверкающих солнц. По-над берегом в солнечном сиянии купаются стаи серебряных стрекоз; под щебет птиц и неустанную, немолчную песню — стрекотанье кузнечиков — как-то особенно звенит и струится далекая песня косцов. Пьяно и пряно пахнет свежескошенная трава, сладко убаюкивает тихий плеск волны, ластящейся к прибрежному золотому песку.

— Смотри, Граша! Уснула дочка.

— Напрыгалась, коза… Брось-ка под куст одеяло, а то ей голову напечет…

В сладкой, неодолимой дреме несказанно хорошо почувствовать на щеке пылающие мамкины губы, утонуть-исчезнуть в счастливой детской грезе.

…Зима. В избе тепло, пахнет свежевыпеченным хлебом. Отец строит Лерке домик из карт. От радостного смеха зашатался — хлоп! — упал карточный дом. Не печаль, у отца готова новая забава!

— Давай-ка пузыри пускать!

Огромный пузырь колышется, надуваясь воздухом, переливается всеми цветами радуги — красным, фиолетовым, зеленым, — и отражаются в нем зеркало на стене, лавка, печь, отец и маманя, старенькая бабушка Палага с трубкой в руках.

Тятька осторожно, быстрым движением отрывает пузырь от соломинки, дует на него снизу, и пузырь летит вверх, а Лерка прыгает, топает ногами от восторга. Пузырь лопается, и ничего от него не остается, кроме нескольких капелек, упавших Лерке на нос. Весело! И здесь любовно и тепло следят за ней и тятькой мамины синие глаза. Хорошо Лерке под теплым родительским крылом! Вот только баба Палага ворчит, пьет черный, как деготь, чай, курит гольдскую трубку и кашляет-каркает:

— Балуете ее, потом она вам на шею сядет! Привыкнет жить как у Христа за пазухой…

Вот тебе и у Христа за пазухой!

Маманя слегла сразу. А в то утро Лерку разбудил голос крестной матери:

— Надо бы ее поить беспрестанно — кровь смачивать…

Лерка открыла глаза. Наро-оду! Маманя спит. Тихо-тихо спит, а сама улыбается. Мать закрыли до подбородка белым полотном. Как она крепко спит, не стонет больше.

— Проснулась, сиротинка горькая? Разнесчастная ты моя крестница! — запричитала Марья Порфирьевна, склонившись над Леркой.

— Пусти, кресненька, к мамане хочу.

— Умерла твоя маманя. Умерла!

Леркино сердце падает вниз. «Умерла!» Словно издалека, как через подушку, положенную на ухо, доходят причитания крестной:

— Гранюшка! На кого ты сиротами дочку свою утробную оставила и мужа, ясна сокола?.. И когда я в девках жила сладко, и когда замужем жила натужно, и когда была во вдовьей беде, словно по горло в воде, ты была мне единственным светом в оконце!.. Ох, Граня, подружка моя разлюбезная, на кого ты нас оставила?

— Будя, будя, кума Марья! Душу ты мне вымотала криком своим, и так сердце кровью запеклось…

Тятя! Голос у тятьки чужой, хриплый. Ворот на груди разорван, волосы, всегда гладко причесанные под кружало, растрепаны.

Увидел Лерку и сразу, как дерево в лесу подрубленное, рухнул на скамью, закрыл лицо руками.

— Что с ним будет? С ума, поди, Михайла свихнется. Скучает как, страсти!

Почему крестная, как увидит ее, суровит брови, хмурится? Почему Димка надулся и молчит? Ни разу не залепил в спину снежным комом и рассматривает ее, как чужую. Ничего не понимает Лерка. Разбежавшись, она толкает Димку в спину. Он кубарем катится с горы, но не дает ей сдачи, а, заложив руки в карманы, цедит сквозь зубы:

— Думаешь, я трушу? Так бы саданул — одна голова в снегу торчала. Мать тебя бить не велела: ты сирота, У тебя мачеха будет. Утром маманя разливалась: «Родная матушка — лето красное, мать-мачеха — зима лютая…»

— Какая мачеха? — больно ёкает Леркино сердце.

— Наська Славянкина. Рябая. Маманя говорит: «Наська с норовом девка, изозлилась в беззамужье-то, будет щипать крестницу…»

Лерка отворачивается от Димки и бредет к крестной.

У Марьи Порфирьевны базар.

— И на что польстился, не пойму, бабоньки! Мужик статный, ловкий, красивый. Работяга! И что с ним попритчилось? Сваха Мироновна — ведунья, она и наколдовала любовь. Чем Настёнка прельстить могла? Ни красоты, ни ума…

Порфирьевна сердится, из себя выходит. Прижала к себе Лерку, гладит шершавой ладонью, причитает:

— Свахино дело! Недаром длинноносая забегала то к Михайле, то к Насте. На такого красавца и такую паскудную девку-засиделку! У иной-то оспа как оспа, бог любя соломинкой тыкал, а у этой, видать, черт всем снопом…

Бабы смеются: острый, как бритва, язык у Порфирьевны.

— Мужик он тихий, смирный, возьмет его Настька в руки. Свои ребята пойдут, заклюет она Лерку.

«Заклюет она Лерку»… Пылкое воображение девочки уже воскресило картину драки петухов. Боевой соседский петух клевал, ожесточенно долбил и рвал крепким, как каменный молоток, клювом своего слабого противника. Деденька прыгал вокруг обезумевших от ярости, залитых кровью драчунов и кричал:

— Заклюет! Заклюет ведь он его, паршивец!..

Заклюет ее Настька!..

Сладко-сладко спит Лерка, пригревшись на печи после беготни на морозном воздухе. Открыла глаза. Над нею склонился тятька. Брови нахмурены, чуб спустился на лоб.

— До чего ты на мать схожа! — стоном вырывается у Михайлы.

— А-а? — спросонья тянет Лерка. — Откуда ты ночью взялся? Не плачь, тятя, а то и я заплачу!

— Доченька, ты маманю хочешь? — опасливо спрашивает Михайла.

Не поняла Лерка отцовского вопроса, вспомнила кроткий, нежный голос матери, ласкающее прикосновение ее верных рук; выдохнула тоскливо:

— Хочу маманю, тятя. Шибко хочу!

Отец застонал:

— Дочушка…

Не сомкнув глаз, до утра просидел Михайла на лавке: то ли решал важное, то ли просто томился…

Свадьбу справляли шумно, пьяно, бестолково. Галдели подвыпившие гости, кричали: «Горько!» Высокая, под стать Михайле, «молодая» — крепкая некрасивая девушка Настя — ног под собой не чуяла от счастья. Невеселый Михайла с опаской косился на пылавшее рябое лицо новой жены.

Лерка, прижавшись к крестной, дрожала мелко, как в ознобе. Марья Порфирьевна потиху лила слезы, шептала:

— Граня… Грашенька…

Гости пили водку, танцевали под ухающую, развеселившуюся гармонь.

Разошлись на рассвете. Последней ушла довольная сваха. Еле стоя на ногах — сваху потчевали больше других, — она обнимала молодую, хохотала задорно, пела-выводила, как иерихонская труба:

Ах, Настасья, ты, Настасья!Открывай-ка ворота…

Первые дни счастливая молодуха не замечала Лерки. Но вскоре молчаливый ужас в глазах падчерицы стал ее раздражать.

— Чево ты глаза пучишь, словно телушка? Какое имя идивотское дали — Ва-ле-рия, Ле-ра, как козуле прирученной, право! — фыркала Настя.

— Как родилась она, в святцах только одно имя и было — Валерия, так батюшка и окрестил, — неуверенно оправдывался отец.

Кроткий Михайла быстро подпал под влияние властной молодайки.

Однажды мачеха приказала Лерке налить в ковш кипятку. Ей показалось, что девочка «на вред» долго копается. Настя сердито вырвала из ее рук ковш. Растерявшаяся Лерка не успела закрыть кран, струя кипятка упала на руку мачехи. Настя вскрикнула и бросила ковш на пол. Кипяток ошпарил босые ноги девочки, она запрыгала от боли. Обозлившаяся мачеха ударила ее.

На руке у Насти вздулся пузырь. Вечером мачеха жаловалась вернувшемуся с охоты мужу:

— Смотри, Миша, что и деется, — руку мне ошпарила… Не дай Христос, в глаза бы попала. Марья, поди, ее научила. Так и фырчит, так и несет на меня… Аграфена, сказывают, ей и пареным и жареным таскала, от мужа законного крадучись, — бедность ее жалела. Вот и злится на меня Марья-то…

Лютая, лихая ненависть Насти к Аграфене отравила светлую память Михайлы о покойнице жене. Злобно ревнует Настя, убирает с глаз мужа долой все, что хоть отдаленно напоминает Граню. А Лерка — литая мать и ненавистна этим мачехе.