Юрий Теплов - Второй вариант Страница 22

Так они сидели до сумерек, разговаривая почти на равных. Давлетов был дотошен и придирчив, но Савин нутром чуял его сдержанное расположение к себе. Понимал, что придирчивость необходима, и даже радовался ей, хотя и не на все вопросы смог ответить. В такие моменты Давлетов недовольно покачивал головой: несерьезный, мол, вы человек, товарищ Савин.

— Вы представляете всю сложность того, что задумали?

— Представляю, — ответил Савин.

— А я думаю, что нет. Вы не предполагаете главной сложности: дефицит времени. Комплекс Синицына здесь. — Он ткнул карандашом в красный флажок. — Через три дня он начнет сыпать притрассовую автодорогу сюда, — показал на красную линию. — Коротеева мы должны выбросить на Юмурчен. Это вам понятно?

— Нет, — признался Савин.

Давлетов поглядел на него с недоумением:

— Что вам непонятно?

— Почему Синицын должен отсыпать дорогу на Юмурчен, а не на Эльгу?

— Потому что мы не можем начать работы по этому варианту, пока не утвердят ваше предложение.

— А разве могут не утвердить?

Давлетов снова глянул на Савина, как смотрят на неразумное дитя, играющее во взрослые игры.

— Могут и не утвердить, потому что мы не знаем, чем руководствовались проектировщики, игнорируя ваш распадок. Могут быть и «стратегические» соображения на этот счет, связанные с эксплуатацией недр например. Сейчас об этом трудно судить.

— Значит, Синицын будет стоять все это время?

— Теперь вы поняли?.. А план есть план, товарищ Савин. И сейчас, прошу, расскажите, что у вас произошло с Дрыхлиным?

И опять Савин переместился на Эльгу, шел вслед за Ольгой, опять стоял в шаге от Дрыхлина в кромешной темени и слышал: «Ты меня оскорбил, неблагодарный мальчик!»

— Конечно, если не хотите, можете не отвечать, — сказал Давлетов. — Но я спрашиваю не из любопытства. От Дрыхлина зависит очень много, если мы войдем с вашим предложением.

— Он же сам говорил, Халиул Давлетович, что, если найти прямую, премией бы не обошли.

— Потому и интересуюсь, что между вами произошло.

Все еще колеблясь, чувствуя шаткость своих доводов, Савин стал рассказывать. Пытался излагать с последовательностью и логикой, но, кроме эмоций и непрекословной веры в Ольгины слова, в его рассказе ничего не было. Однако Давлетов сказал:

— Я верю охотнице. Пожалуй, так и было.

Вздохнул, налил из графина в пиалу давно остывшего чаю, отпил.

— Не ко времени все это, товарищ Савин.

— Что же я должен был делать? Промолчать?

— Может быть, и промолчать.

— Халиул Давлетович!

— Вы не умеете слушать, Евгений Дмитриевич! — Он присадил Савина, назвав по имени-отчеству, что само по себе уже было отступлением от каких-то привычек и правил, выработанных Давлетовым. — Да, не умеете слушать. Давайте разберемся и проанализируем, в чем вы правы, а в чем — нет. Допустим, что Дрыхлин украл соболей...

— Даже не сомневаюсь.

— Допустим. Но что вы доказали?

Савин отмолчался.

— Вы считаете Дрыхлина глупцом?

— Нет. Но как же я должен был поступить?

— В первую очередь доложить мне как начальнику. Я подумал бы, как поступить. Во всяком случае, не позволил бы вам конфликтовать. А вы и дело не сделали, и в самое неподходящее время нажили врага. Как вы его назвали? Санитаром?

Савину даже почудилась усмешка в голосе Давлетова. Он поднял на него глаза, но лицо начальника было по-прежнему бесстрастным.

— Что же теперь делать, Халиул Давлетович?

— Ничего пока.

— Как «ничего»?..

В натопленном до одури кабинете было душно и тесно. Савин замученно оглянулся на окна: все форточки были закрыты. Давлетов любил тепло.

— Вы упали духом, Евгений Дмитриевич? Насколько я понимаю, мы сидим здесь с вами по более серьезному поводу?

— Так точно.

— И обоснованно полагаем, что Дрыхлин помощником нам не будет.

— Не будет.

— Прежде чем высказываться далее, хочу вас спросить и услышать предельно откровенный ответ. Что для вас важнее: сдвинуть с места дело или ваше авторство на предложение?

— Я готов от авторства отказаться, Халиул Давлетович!

— Этого никто от вас не требует. А теперь выслушайте меня и постарайтесь понять правильно. Понимаю: то, что я хочу вам предложить, несколько неэтично. Но дело — высший судья. — Давлетов сделал паузу, словно собирался с духом. И продолжал, не глядя на Савина: — Я даже не предлагаю вам, но подсказываю компромиссное решение. Возьмите Дрыхлина в соавторы проекта по спрямлению трассы, и мы избавимся от многих хлопот.

Дрыхлина — в соавторы?! Для Савина такое предложение было настолько неожиданным, что он даже не отверг его сразу. Дрыхлина в соавторы? А как же красивая речка Эльга? А как же маленькое зимовье? Еж с ежихой? И Ольга?.. Губы у нее шевелились, но слов не было слышно. Да и не надо их было слышать, потому что Савин читал слова по губам: «Не отдавай ему Эльгу, Женя».

— Нет, — сказал он. — Не отдам.

— Я так и думал, — ответил Давлетов. — И, вопреки здравому смыслу, согласен с вами. Но все будет труднее и дольше. И неизвестно, чем закончится.

Давлетов встал. Поднялся с места и Савин.

— На этом сегодня закончим, товарищ Савин. Завтра у вас выходной. Вы хоть и комсомольский работник, но еще и инженер. Потрудитесь оформить свое предложение и обосновать. Вот вам тетрадь с моими расчетами, — протянул ему амбарную книгу. — Вы хотите что-то сказать?

— Пусть одним из авторов предложения будет Ольга. Можно, Халиул Давлетович?

— Кстати, должен сказать, что не одобряю ваше поведение. По логике вещей я должен был бы проинформировать про этот случай членов партийного бюро. Но вынужден сделать вид, что ничего не знаю. Мне это очень неприятно... А насчет соавторства — справедливо. До свидания, товарищ Савин!

— В случае затруднения можно обратиться к вам завтра?

— Меня не будет. Завтра почтовым я улечу к Синицыну. Хочу своими глазами увидеть вашу прямую.

— Халиул Давлетович, разрешите с вами?

— Не разрешаю.

— Халиул Давлетович!

Невозмутимый Давлетов даже возмутился:

— Вы взрослый человек, товарищ Савин, или нет?

4

Света на всей улице Вагонной не было. Опять, наверно, забарахлил энергопоезд. Недаром его прозвали «нервопоезд». Оконца бледно мерцали разными подсобными светильниками. Только в их половинке вагона окно было чуть поярче. Сверяба приспособил для аварийного освещения аккумуляторы, протянув от них переноску, получилась настольная лампа.

Он хмуро сидел за столом, уперев подбородок в свои лапищи. На столе скатертью-самобранкой была расстелена газетка, на ней — вскрытые консервные банки, алюминиевая миска с желтыми огурцами. Пышными ломтями был нарезан хлеб, свой, бамовский, который пекли свои же пекари-самоучки.

Сверяба молча следил, как Савин раздевается, как, сняв валенки, натягивает на ноги ватные чуни, подбитые кожей, а валенки привычно пристраивает к горячей трубе под самый потолок.

— Садись, дедуня.

Савин сел.

— Ну, что Давлетов?

— Поддержал.

— Я чуял, что поддержит. У него только сверху скорлупа. А под ней болит, колышется. У всех у нас своя скорлупа.

Савин осязаемо ощутил тепло, которое шло от печки, от знакомой вагонной обстановки. Окинул взглядом вагон: висевшее на стенках обмундирование, шубы на вешалке у порога, гитару, приткнувшуюся грифом к тумбочке. Сверяба брал ее редко, а если брал, то наигрывал только бамовские песни, которые сам и сочинял. Никому и никогда он своих песен не переписывал, но — неисповедимы пути — они как-то переползали за стенки вагона. И Савин время от времени слышал их то в палатке, то у костра. И почти всегда задумывался о том, отчего и как рождаются красивые и даже нежные слова у резкого и шального Сверябы. А ведь, наверное, это тоже внешняя оболочка, скорлупа?

— А у тебя снаружи живое мясо, дед, — сказал Сверяба. — Потому тебе бывает больно от самого слабенького укола.

— Мне не больно. Обидно бывает, — возразил Савин.

— Вот-вот. Защиты нету. И с аборигенкой-охотницей так получилось.

— Не надо, Трофимыч.

— Опять козел в огороде... Ладно, не буду.

Огурцы отдавали бочкой, сало пожелтело от времени. Зато хлеб был мягкий и теплый.

— Читал я в одной книжке, дед, про одного мужичка, у которого было прозвище Бедоносец. Я ведь, Женя, тоже бедоносец. Не такой, конечно, как тот. Он чистый. А я...

— Зачем на себя наговаривать?

— Не наговариваю. Гляжу на себя на всамделишного... Понимаешь, есть люди, которые своим самым близким, самым любимым приносят только зло. Не из-за того, что хотят принести зло. Так у них получается. Вот и я такой же. Это моя беда, которую я несу как крест. Слыхал, наверно, что я алиментщик?

— Слыхал.

— Не могу я дать бабе счастья, дед, какая бы она хорошая ни была. И что меня теребит внутри, так это то, что виноватым себя не чувствую. Вроде бы как бабы во всем виноваты. Но не бывает же так. Вот и тормошу себя. И вывожу факт для сознания: не гожусь для семейной жизни. От рождения мне назначено... Дочка Иринка письмо написала: замуж собирается. Грудь рвется: куда ей замуж? Восемнадцати еще нет. Ни специальности, ни образования...