Пантелеймон Романов - Товарищ Кисляков(Три пары шёлковых чулков) Страница 22

Он отворил стеклянную дверь подъезда и невольно задержался, чтобы посмотреть на свое отражение в стекле при свете лампочки. Щеки всё еще были красные. Даже уши покраснели. Он приложил к ним руку, чтобы охладить их. От этого они стали еще краснее.

В широком коридоре второго этажа, как в гостинице, шли по обеим сторонам двери. Стены были только что выбелены и красились двери. На дверях квартиры Аркадия Незнамова были приколоты газеты, чтобы входившие не испачкались в краску. Они были открыты. В комнате виднелись еще нераспакованные чемоданы. На окне стояла зажженная свеча: не горело электричество. На столе посредине комнаты лежала на бумажке колбаса и стояли пустые стакан с чашкой. Очевидно, недавно пили чай.

Посредине комнаты стоял человек в распоясанной холщевой блузе с засученными рукавами и, со свисшими на лоб волосами, возился над распаковкой деревянного ящика, из верхней доски которого он вытаскивал клещами гвозди, становясь коленом на крышку.

Кисляков по крупной фигуре и волосам сразу узнал Аркадия Незнамова. Аркадий поднял на стук шагов голову и, откинув назад волосы, улыбнулся какой-то тихой и мягкой улыбкой.

— Рад тебя видеть.

Кисляков с первой минуты увидел в Аркадии большую перемену. Прежде, увидев друга, он бы закричал во весь голос: «А, вот он, мошенник!» — или что-нибудь в этом роде.

Теперь же в нем была несколько растерянная суетливость, с какой он стал оглядываться по комнате, ища, где бы посадить гостя, и не было прежней шумливости, размашистых жестов, восторженности.

У него были длинные волосы, которые он имел привычку во время разговора откидывать рукой назад, и маленькая бородка, которую он пощипывал. Он был несколько мешковатый, рассеянный и добрый. Всегда у него было что-нибудь неладно в костюме, всегда он что-нибудь забывал надеть или надевал наизнанку.

— Что ты при свече-то сидишь?

— Пробки перегорели. Чаю хочешь?

— Да нет, какой там чай! — сказал Кисляков бодрым, повышенным тоном, так как думал, что в другой комнате за притворенной дверью находится жена Аркадия. — Дай-ка на тебя посмотреть поближе, — сказал он, взяв друга за локти и повернув его к огню лицом.

— Тоже, брат, постарел… Телеграмму мою получили? — спрашивал Кисляков всё тем же повышенным тоном.

— Да, да, спасибо, получили. Мы оба — и я, и Тамара — рвались в Москву, как в обетованную страну… А ты даже элегантно одет: воротник, галстук, пиджак хороший, — говорил Аркадий, осматривая друга.

— А я, если бы ты знал, с каким нетерпением вас ждал! — сказал Кисляков.

— Да, милый, сколько лет не виделись. Ты что же, работаешь?..

— Работаю, — ответил неохотно Кисляков. — Ну, что в провинции?

— Плохо. Главным образом плохо тем, что совершенно нет общества: все сидят по своим норам и ни у кого ни с кем нет общих интересов. Поэтому если собираются, то только затем, чтобы пить водку. Причем пьют дико, даже женщины и девушки, — говорил Аркадий, присев с клещами в руках на ящик. — Да что же ты хочешь: в жизни нет идеи, а идея, как кто-то сказал, есть Бог живого человека.

— Да, это верно.

— Ну, вот… Поэтому ничто никого не интересует, дальше интереса к белой муке никто не идет. Общее чувство у интеллигенции такое, как будто они — рабы египетские, которых согнали строить пирамиду, которая явится их же могилой. Понимаешь, как будто люди на всё махнули рукой — то пребывают в страхе, то стремятся забыться, — говорил Аркадий. — Делать никто по-настоящему ничего не делает, друг другу не верят, и всё оглядываются. И так вот сидим и оглядываемся друг на друга. Из всего города у меня оставили (из интеллигенции) по себе светлое впечатление только два человека: это дядя Мишук и Левочка, как мы их звали. Милейшие, с большими духовными запросами, люди. Они давали нам возможность как-то дышать. Двое из всего города. Только двое!..

Аркадий не спросил друга, коммунист он или нет. И Кислякову пришла мысль, что Аркадий может про него подумать: «Человек весел — значит устроился (или примазался)». Поэтому, чтобы не показаться Аркадию чужим, Кисляков сказал:

— Да, брат, плохо. Здесь, то же. Работают только из-за куска хлеба, потому что, как ты правильно сказал, нет идеи. Своя идея у каждого убита, а никакая чужая идея веры родить не может. Разве можно думать об этом, когда ты знаешь, что будущего у тебя нет.

Он это сказал на тот случай, чтобы иметь возможность при вопросе Аркадия: «Кто ты и что ты теперь?» — сослаться на внешние обстоятельства, заставившие его изменить своему делу.

Аркадий встал с ящика и с клещами в руках стал ходить по комнате, глядя себе под ноги.

— Да, — сказал он, подумав, — русская интеллигенция, как мы ее понимаем, началась при Белинском и кончилась при Ленине. Сможем ли мы найти новое сознание (так как старое умерло)? Если не сможем, то мы выродимся, потому что никакая социальная группа без идеи существовать не может.

В нем было незнакомое Кислякову спокойствие. И это спокойствие заставило Кислякова быть суетливым и вызвало стремление, как бы поскорее заявить о себе

Аркадию в определенном, приемлемом для него смысле, т. е. что он ничем не изменил интеллигентским заветам.

Кроме того, он говорил с подъемом, который чувствовал в себе даже сам, еще и потому, что в другой комнате за дверью была жена Аркадия. И раз она одних взглядов с Аркадием, то ему было приятно, что она его сейчас слышит. Вероятно — одевается для него. Спросить про нее было неловко, Аркадий может подумать, что он больше всего

из-за нее пришел. И поэтому он только прислушивался, не послышится ли за дверью какого-нибудь звука. Но там всё было тихо.

— Если с кем-нибудь случится несчастье, то все знакомые сразу становятся холоднее и сейчас же начинают его избегать, чтобы не пришлось помогать и сочувствовать, — продолжал Кисляков.

— Да, это страшная вещь, — сказал Аркадий, задумчиво глядя сквозь пенснэ

куда-то в даль.

— А какой моральный распад! Вот у нас сейчас в квартире есть одна пара: оба красивые, еще молодые интеллигентные люди, еще недавно служившие всем примером, сейчас разводятся, он выгоняет ее с квартиры, чтобы поселиться с новой женой, а она подает на него в суд, — наверное, будут судиться из-за вещей.

Аркадий болезненно поморщился.

— Подумай, судиться из-за вещей с человеком, у которого были общие с тобой духовные ценности.

— Потому и судятся, что никаких ценностей уже давно у них нет. Это — моральное вырождение, — сказал Аркадий. Потом подумав, прибавил: — Да, Бог ушел из нашей жизни. Только — навсегда или нет?

Кисляков удивился этому упоминанию о Боге, о котором Аркадий прежде слышать не мог. Но не высказал своего удивления, а даже сам прибавил:

— Да, ты совершенно прав, именно — Бог ушел из нашей жизни, и осталось только одно борющееся за свое существование животное.

— Ну, а как общее положение?

— Что же общее положение, — сказал Кисляков, пожав плечами, и, прежде чем успел опомниться, язык сам выговорил: — белая мука тридцать рублей пуд. Процветает казенное творчество, а личность с ее инициативой загнана в щель. Стараются только о том, чтобы как можно больше настроить всего. Но, воздвигая каменные строения, совершенно уничтожают человеческую личность и душу. Они думают, что принуждением всё можно сделать. Есть хорошая французская поговорка…

— Но сами коммунисты что собой представляют? — спросил Аркадий, перебив друга.

Кисляков хотел было сказать, что «в большинстве — это упорные фанатики, совершенно не видящие живой жизни, все принципы жизни заменившие принципом силы, убившие всякую свободную мысль в стране» и т. д., но ему вдруг стало заочно стыдно перед Полухиным: ему говорит одно, а тут будет другое говорить.

— Знаешь, я последнее время присматриваюсь к коммунистам, — сказал Кисляков, — и должен признаться, что, несмотря на неверную от начала до конца политику, среди них есть люди высокой честности, — мало того, есть светлые личности. И они дают широкие возможности для творческой работы, предоставляют человеку с инициативой полную свободу. Только делай. Причем совершенно нет начальнической фанаберии. А уж людей они умеют выбирать, в этом нужно отдать им полную справедливость.

— Да, это я тоже могу сказать. Для науки они, например, делают очень много. Прежнее правительство десятой доли того не делало. Всё это верно, — сказал грустно Аркадий.

Кисляков оживился от того, что Аркадий тоже похвалил коммунистов, и, чувствуя холодок в спине от того, что друг его понимает, и от того, что он может говорить вполне искренно, от всей души, — продолжал:

— Среди них чаще встретишь человека, которого можно уважать, чем среди интеллигенции. У них есть своя идея, святыня, если хочешь. А у наших интеллигентов…