Александр Авдеенко - Черные колокола Страница 22

— Да, верно, но… Ой! — Мастер схватился за сердце. Глаза закрыл, побледнел, дышал тяжело, хрипло.

— Что с тобой, Шандор бачи?

— Сердце… Позови Катицу, скажи… капли…

Арпад достал из кармана пузырек с валидолом, накапал на кусочек сахару.

Придя в себя, отдышавшись, Шандор усмехнулся:

— Не привык я уважать медицину. До шестого октября ни одного доктора не подпускал к себе, а теперь вот… Дела!..

— Эти дела и меня, как видишь, заставили лизать душистую гадость.

В дверном замке заскрежетал ключ. Вошла Жужанна. День теплый, ясный, а она в толстом шерстяном свитере, в брюках и грубых лыжных башмаках. Лицо исхудавшее, болезненное, почти старое. Глаза темные, ночные. Ни единая искорка не вспыхнула в них при виде Арпада. Смотрела на него скорее с удивлением, чем с радостью. И поздороваться забыла. Молчала. Узнавала и не узнавала.

Отец поднялся и, придерживаясь за стулья, кособокий, с обвислыми усами, удалился гораздо медленнее, чем хотел.

— Здравствуй, Жужика, — сказал Арпад и протянул руку.

Она не приняла ее, не сразу ответила на приветствие.

— Здравствуй, — тихо промолвила, и губы ее тотчас же плотно сомкнулись.

Арпад не хотел замечать ее холода, отчужденности.

— Я пришел… я хочу тебе сказать… кончилась моя служба в органах. Выставили. Временно, «до выяснения». — Арпад вздохнул. — Мотивы расправы совершенно прозрачны. Моя попытка пресечь опасную деятельность таких «борцов за справедливость», как Дьюла и его дружок, некоторым влиятельным товарищам, которые шефствуют над нашим ведомством, показалась непростительным паникерством, жестокостью. А кто они, эти мягкосердечные шефы?.. Тайные единомышленники главного двурушника — Имре Надя. Да! Я имею право так говорить. Располагаю неопровержимыми данными. Тогда, шестого октября, высокопоставленные друзья Имре Надя изловчились загнать меня в ловушку. Обвинили в произволе, поссорили с тобой, с твоей семьей, а заодно спасли актив кружка Петефи от разгрома.

— Выходит, что ты умнее всех, дальновиднее ЦК и правительства, — надменно усмехнулась Жужанна. — Известно, что Имре Надь восстановлен в партии, скоро, может быть, даже сегодня, станет премьером и членом Политбюро.

— Если это случится — прощай, народная Венгрия… Жужа, как ты позволила этим… имренадевским кружковцам замордовать себя? Почему не видишь истинного лица Ласло Киша? Этому молодчику наплевать и на справедливость, и на социалистическую законность, и на твоего брата. Он преследует какие-то свои цели. Я еще всего не знаю о нем, но…

— Отнесу лекарство отцу… — Жужанна вышла и через минуту вернулась. — Ну!.. Что еще?

— Все! Выговорился. Жду твоего слова.

— Зачем тебе мои слова? Ты прекрасно знаешь, что происходит со мной.

— Тяжко мне это знать… Ты очень переменилась, Жужика. Я полюбил тебя не такую.

Сдерживаемое ожесточение вспыхнуло в Жужанне.

— И я привыкла к другому Арпаду. Любила твое голодное, оборванное детство, черные разбитые руки слесаря, партийное подполье, тюремные годы, молодые седины… Любила и твердо верила, что мой Арпад — самый чистый, самый справедливый человек на земле. Ты не можешь никого обидеть понапрасну. А ты… оказывается, ты все можешь. Не люблю. Ничего в душе не осталось. Пусто. Все перегорело.

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Последняя инстанция. Что ж, надо идти, отбывать наказание. — Он устало поднялся, взял шляпу, проутюжил ее смятые поля ладонью.

— Эх, ты… Даже в такую минуту не нашлось у тебя человечности. Страдать и то разучился.

— Девчонка, что ты понимаешь в страданиях? — Арпад схватил руку Жужанны и сейчас же отбросил ее, словно обжегся. — Много в своей жизни я видел костоломов, но ты, пожалуй, самый жестокий. А я надеялся, что ты и в самом деле пойдешь со мной на край света… Тюремщики любили пытать меня вот так же…

— Не надо! — Жужанна умоляюще посмотрела на Арпада.

— Нет, надо!.. Семь дней не давали пить, а на восьмой принесли сифон газированной воды, положили передо мной протокол и улыбнулись: «Подпиши, что виноват, и пей сколько хочешь». Я смахнул со стола ледяную запотевшую бутыль. Нет и нет! Меня втолкнули в темную камеру, чтоб отдохнул в ожидании новых пыток, И там я, зажмурившись, опять пил то, что уже не раз переработал мой истерзанный мочевой пузырь… Не подписал тогда, не подпишу и теперь! Счастливо оставаться, прекрасная мечта!

— Постой! — Жужанна бросилась к Арпаду. — Прости, я не хотела обидеть тебя. Со мной такое творится… Да, замордована: и Дьюлой, и отцом, и тобой, и жизнью. Во многом чувствую, ты как будто прав, но… Убежден ты в своей правоте — и не можешь убедить других, доказать свою правоту.

— Докажу! Если бы Дьюла Хорват и его друзья в свое время получили должный отпор, сегодня бы не появился на свет божий этот позорный ультиматум клуба Петефи, не была бы спровоцирована молодежь, не пришел бы к вам этот хлюст, американский корреспондент.

— Спровоцирована?.. — Снова сомнение, горечь и ожесточение охватили Жужанну. — Разве требования студентов несправедливы?

— Сейчас это не имеет первостепенного значения.

— Имеет! Это главное.

— Главное сегодня — контрреволюция.

— Какая контрреволюция? Что ты говоришь? Мартон — контрреволюционер?!

— Не о Мартоне речь. И не о таких, как он. Товарищ Хорват, ты недооцениваешь своих врагов! Не видишь, сколько их вокруг тебя и как глубоки их корни в твоей земле. Вспомни, где живешь! Венгрия — первое фашистское государство. Адмирал Хорти — первый фюрер в Европе. Белая гвардия Венгрии утопила в крови пролетарскую революцию и передавала свой палаческий опыт гитлеровским головорезам, фалангистам Франко, чернорубашечникам Муссолини, американским куклуксклановцам и японским драконам. Двадцать пять лет свирепствовал фашизм в Венгрии. Подумай, какое у него потомство! Оглянись на сорок первый год! Сотни тысяч мадьяр хлынули в Россию, воевали за дело Гитлера, Хорти, Муссолини. Десятки тысяч их погибли. Остались вдовы, подросли сироты… Не все хортисты заводчики, банкиры, не все офицеры, воевавшие на Дону, под Воронежем оптовики, бакалейщики, князья, генералы, герцоги, держатели акций, помещики, управляющие и их разномаствые холуи сели за решетку или удрали за границу. Большинство их живет и работает в Венгрии. На заводах. В институтах. В государственных учреждениях. Ждут удобной ситуации. И вот дождались. Это они подтолкнули нашу молодежь на край политической пропасти. Подумай, Жужа, что творят твоя братья! Размахивают дубиной демонстрации, угрожают своему правительству! Демонстрации всегда были народным оружием, народ обращал это оружие только против своих поработителей. А теперь? Правильно поступило правительство, не разрешив демонстрацию. Это крепкое предупреждение злобствующим подстрекателям из клуба Петефи, тем, кто хочет загребать жар руками молодежи. Дьюла Хорват и его единомышленники ответят за свое подстрекательство. Доберемся и до их вдохновителей. Не сегодня, так завтра.

Жужанна молчала. Не соглашалась с Арпадом, не возражала ему. По выражению ее лица, по ее глазам он понял, что зря волновался, впустую потратил столько слов. Не понимает она его. Далекая. Чужая.

— Что же ты молчишь, Жужа? И теперь еще не согласна со мной. …

Она медленно подняла голову — брови сдвинуты, глаза темные, страдальческие, на щеках ни кровинки. Сказала глухим голосом:

— Только Ракоши и его окружение виноваты в этой буре.

— Виноваты! — воскликнул Арпад. — Я тебе не раз говорил об этом. Считали себя умнее народа, возносились над ним, транжирили трудовой и политический энтузиазм людей. Да! Если бы не были такими, то ни кружку Петефи, ни двурушникам Имре Надя, ни черту и дьяволу, никому в мире не поднять молодежь на демонстрацию.

— Правильно. Так чего же ты…

— И все-таки я против разрешения демонстрации. В народной Венгрии, такая попытка воздействия на правительство только нашим врагам принесет пользу, а не партии, не народу.

Жужанна нетерпеливо и с откровенным пренебрежением перебила Арпада:

— Боишься? Народ всегда прав! Между прочим, этому нас когда-то учил доктор Арпад Ковач. А теперь он, кажется, отрекается от своих слов?

— Не отрекаюсь!.. До чего же бездарным учителем был доктор Ковач! Все самые искренние старания оказались напрасными. Впрочем, мой талант тут ни при чем. На почве, обработанной Дьюлой Хорватом, не может пустить ростки и прижиться ни единое доброе зернышко. Приходится только жалеть…

— Себя лучше пожалей, несчастный ортодокс! Ни тюрьма, ни перебитые ребра не образумили тебя.

— У меня может меняться настроение, но не мировоззрение. Я верил и верю в партию. И даже твоя душещипательная демагогия не может поколебать меня. В общем, хватит дискутировать. Договорились, что называется, до ручки.