Ванда Василевская - Когда загорится свет Страница 22

Ася возмутилась.

— Ну и что ж! Я же говорю тебе, что мы разгрузили целый вагон! И сразу будут развозить, куда надо. Сам начальник станции нас похвалил, а ты что? Дети… Это просто нехорошо с твоей стороны, — сказала она жалобно и серьезно.

— Ну, ну, я ведь не о тебе… Только это слишком тяжелая работа.

— Ну да, тяжелая! А мама могла три месяца грузить дрова каждый день?

— Ты грузила дрова? — удивился Алексей.

— Случалось, — сказала она спокойно.

И Алексей вдруг вспомнил, что он еще ни разу не спросил ее, что она делала эти годы. Эвакуация… Как будто одно это слово все объясняло. Но каково же его содержание?

— И тогда было похуже, — щебетала девочка. — Был такой мороз, такой мороз, что прямо не знаю… Я уж думала, что дом потрескается от мороза. Тогда мама как раз и отморозила ноги. И доктор сказал, что нужно ан-ан-ту… Мама, как это слово?

— Ампутировать.

— Вот-вот, антутировать пальцы, но потом обошлось, и мама тогда привезла на санках много-много дров, и мы затопили печку, и было так жарко… Чудные галушки, правда? Ты любишь галушки? И я тоже…

— Это, видимо, наследственное…

— Наследственное? У нас в классе Степа побил одного маленького, так Бим-Бом сказал, что это наследственное. Почему?

— Понятия не имею.

— Видишь, какой ты… А Мара говорит, что ее папа, так тот все знает. Мара — это моя подруга.

— Ешь, доченька.

— Я ем, мама, а можно оставить немного галушек? Знаешь, Дуня нашла щеночка такого маленького, и у него перебита лапка, и он теперь у них. Я отнесу ему немножко.

— У Демченко? — заинтересовался Алексей.

— Да, да. Этот щенок утром скулит и всех будит. И у него такой ужасный аппетит, что как наестся, так у него пузико, как барабан, лежит и только сопит, а через минуту опять просит есть. Такой черненький-черненький.

— Пойдем вместе к Демченко, он меня приглашал.

— Вот замечательно, я покажу тебе щенка. Профессор говорит, что он грязнуха, но ведь он еще совсем маленький, да? А потом он научится, правда?

— Наверняка, — ответил Алексей. Он думал не о щенке, а о Людмиле. О Людмиле, которая где-то далеко-далеко грузила дрова, тащила их на санках и отмораживала себе ноги. Что еще она там делала? Что это были за годы? Но теперь уже даже неловко спросить. Они уже больше месяца вместе, а он до сих пор ничем не поинтересовался. Да, а теперь уже поздно спрашивать, — теперь еще и это ляжет между ними неприятной тенью. Впрочем, терять уже нечего. Уже ничего нельзя было спасти и исправить, да Алексей вовсе и не стремился к этому.

Лишь теперь он заметил несколько седых волос в гладко причесанных волосах жены.

— У тебя седые волосы, — сказал он и опять пожалел о сказанном.

— Есть, — спокойно сказала Людмила. — Ты только сейчас заметил?

В ее тоне не было упрека, скорее легкая насмешка. И Алексею снова стало неловко.

— Ну как, дочка, идем в гости?

— Хорошо, только подожди, я эти галушки… Мама, можно в этот горшочек?

Она взяла отца за руку.

— Ты, осторожно, здесь скользко на лестнице. А знаешь, когда война кончится, здесь будет свет, не веришь? Смотри под ноги, а то тут можно наступить на какую-нибудь гадость. Ты лучше иди за мной, я каждый день хожу к Дуне и знаю, как пройти. А ты у них еще не был?

— Нет.

— Вот видишь, а у них очень хорошо. Только в будние дни никого нет, один профессор и Дуня. А в воскресенье все дома и страшно весело. Знаешь, ее тетя играет на гитаре и поет. Мама у нее недавно умерла, а папа на фронте. А они все работают, как мама, а Дуня остается с профессором. Это ее дедушка. Понимаешь? И он готовит обед, можешь себе представить? И знаешь, когда он чистит картошку, то надевает очки, вот честное пионерское. Не веришь?

Радостный писк был ответом на их стук в дверь. В дверях появилась девочка меньше Аси.

— Я принесла галушек для щенка, смотри-ка, полный горшочек…

Девочки исчезли. Алексей на мгновенье нерешительно остановился в темной прихожей. Но дверь приоткрылась.

— Это вы, Алексей Михайлович? Пожалуйте, пожалуйте. У нас тут тесно…

Комната была полна людей, по крайней мере так показалось Алексею в первый момент.

— Познакомьтесь.

Он пожимал кому-то руки, здоровался и с облегчением сел, наконец, на указанное ему место.

— Налей, налей, Соня, гостю, — распорядился профессор.

— Нет, нет, я только что обедал.

— Ну, тем лучше… Закладку сделали, а то у нас с закуской не очень… Выпейте с нами чаю, Алексей Михайлович.

После чаю компания стала расходиться.

— Вы, папа, дома будете?

— Разумеется, куда ж мне?

— А то мне нужно…

Молодая красивая женщина, как оказалось, именно играющая на гитаре тетка, собиралась в концерт. Кто-то шел к знакомым… Комната быстро опустела. Из кухни доносилось щебетанье играющих со щенком девочек.

— Не очень светло… А тут керосин такой, только трещит и коптит… А я вам хотел показать, Алексей Михайлович.

— Нет, нет, еще светло.

Профессор рылся в грудах полотен и бумаги, сложенных на сундуке.

— Тесно у нас, вот я уж здесь… Сейчас покажу вам разные наброски… вот.

Алексей взял в руки маленькую картинку. Откинутая светлая головка. Полуоткрытые губы, цветной платок соскользнул на плечи. Чарующая девичья улыбка.

— Вот еще.

Юношеская голова, торс гладиатора. Волосы откинуты назад, глаза устремлены в неведомую даль.

Профессор откладывал наброски. Алексея захватывало обаяние этих маленьких картинок. От них веяло чем-то близким, своим, чистым и ясным. Он невольно взглянул на увядшую, старческую руку профессора.

— Маленькие все, места здесь нет… Мольберт и то поставить некуда… Но это только наброски… Потом будет большое полотно, очень большое — «Победа». А сейчас только наброски. Собираю разные типы, и так, по памяти… наших людей. А потом большое полотно, чтобы видно было. «Победа»… Позднее, конечно, можно будет достать и полотно и краски, а то теперь с красками… Вот еще набросок… Я хотел бы, чтобы пели, чтобы видна была песня, понимаете? Чтобы всякий, кто увидит, понял, что поют, не только потому, что рты открыты. В самой картине должен быть ритм… Такой ритм, чтобы был слышен мотив и чтобы не нужно было подписывать, чтобы всякому было ясно, что это означает именно победу — нашу победу, и песня, песня жизни, нашей жизни, которая побеждает… Большое полотно.

Вбежали девочки.

— Дедушка, я выведу щенка, ладно?

— Не нужно, он гулял сегодня. Уже темнеет, посиди лучше дома. И гостья у тебя.

— Так ведь я с гостьей!

— Нет, нет, лучше не надо…

— Ну, мы будем играть с ним в кухне, — решила Ася, и старик обрадовался.

— Очень я беспокоюсь, когда она одна выходит, — сказал он Алексею. — Глупо, разумеется, я понимаю и все-таки беспокоюсь. Такая маленькая, кто-нибудь может толкнуть, упадет, машины ездят…

— Вы сами ее воспитываете?

Старик смущенно улыбнулся.

— А кому же еще? Все работают, с утра до ночи никого дома нет… Приходится вот мне. Так и живем вдвоем. И, знаете, очень хорошо. Девочка умненькая; когда я работаю, она никогда не мешает, знает, что значит писать. И я ей все показываю. Когда ей нравится, я уж знаю: это то, что надо. А если нет — я смотрю и думаю: кто прав? Старый профессор или маленькая девочка? И представьте себе, что чаще оказывается — маленькая девочка!.. Да, да, дети — это очень интересные создания, очень.

И Алексей вдруг увидел в улыбающемся лице старого человека столько детского, что удивился. По-детски смотрели его чистые выцветшие глаза, и сама улыбка, слегка смущенная, тоже была детская.

— Вот тут еще наброски. Это Дуня.

Сходство было разительное. С листа прямо в лицо Алексею смотрели внимательные, спрашивающие глаза девочки.

— А вот, узнаете?

— Конечно, — обрадовался Алексей.

Это была Ася с ее зеленоватыми глазами, со светлыми косичками и даже с пятнышками веснушек на носике.

— Как похожа!

— Правда, похожа? — по-детски радовался профессор.

— А там?

— Это старые вещи. Разные иллюстрации. Я ведь иллюстрировал журнал и, книжки, теперь вот собрал здесь, что удалось. Многое пропало, немцы сожгли. Теперь друзья приносят иногда, что там у кого сохранилось. Приятно иногда взглянуть, вспомнить, как работал над тем, над другим…

— Сколько вам лет, Андрей Федорович? — спросил Алексей.

— Лет? Лет много — семьдесят два года летом стукнуло. Да, семьдесят два.

— И столько еще работаете!

— Отчего же не работать. Есть ради кого работать, есть ради чего работать. Глаза еще ничего, да и руки… Так-то она дрожит, а когда возьму кисть или карандаш, ничего, двигается уверенно. Тесно только, но обещали квартиру. А когда война кончится, может, и мастерская будет.

— Да, да, — машинально подтвердил Алексей.

Профессор только теперь заметил, что в комнате стемнело.