Михаил Жестев - Татьяна Тарханова Страница 23

— Мученье ты мое! Зачем я взяла тебя из Дома малютки?

С мальчишками Татьяна любила играть больше, чем с девчонками.

— Знаете, откуда я?

— Откуда? — спросил мальчишка.

— Из малюточного дома, — похвасталась она. Она была уверена, что ее товарищей — мальчишек — принесли из пивного ларька, около которого всегда можно видеть длинную очередь дяденек. Но все ее доказательства не произвели на мальчишек никакого впечатления. Они достоверно знали, что к их появлению на свет пивной ларек никакого отношения не имеет, и отнесли неосведомленность Таньки за счет того, что вообще девчонкам не дано знать того, что толком не знают даже они, мальчишки.

По воскресным дням Игнат и Лизавета брали с собой Татьяну и уходили в гости. Хождение по гостям совсем не противоречило их домоседству. Чем больше Игнат жил домом, тем больше его тянуло в гости. В пьяном разговоре можно было отвести душу. И, как требовал того деревенский обычай, хождение по гостям начиналось с утра и длилось до той поры, пока выдерживала голова и не подкашивались ноги.

Вообще, с того времени, как вокруг города стала расти его избяная окраина, обычай ходить по праздникам в гости претерпел в Глинске изменения. Прежде всего сразу удвоилось количество праздников, а сами праздники приобрели своеобразный, скользящий характер. Как всегда, в Глинске праздновали дни Октября, 1 Мая и Нового года. Для многих поводом для веселья оставались рождество и пасха. Но куда было девать все местные и престольные праздники, которые принесли с собой новожилы города? Все эти дни Петра и Николы, святой Софьи, Ирины-мокриды и Ильи-пророка, всякие спасы, сретения и вознесения? Они ворвались в будничный обиход городского населения и расцветили его пьяною песней, веселой гармошкой и праздничным столом, за которым сначала пили литр самой лучшей водки, за ним литры простой водки, и когда людям уже было все равно, что пить, появлялись бутыли самогона.

Жизнь людей деревни, переехавших в город, потеряла в эти годы свое единство. Она распадалась на две части — на жизнь в городе и на жизнь в деревне. Соответственно каждому празднику предназначалось и свое место празднования. В майские и октябрьские дни в Глинск стекалась вся родня из окружающих деревень, а на масленицу или в духов день новоявленные глинцы покидали Раздолье и устремлялись за город, в деревню, к своим родным и знакомым, к покинутой земле.

Тогда в каких-нибудь Ключах, Задворье, Кочках гуляла деревня, гуляла ее городская родня. И кто от лихости, кто с горя, а кто просто спьяна кричал на широкой деревенской улице, выводя то низким, то хриплым, то звенящим высоким голосом разудалую частушку.

Игнат Тарханов больше в Пухляки не ездил, да и не тянуло его туда. Он не хотел возвращаться к прошлому. Однако своих земляков в Глинске он больше не избегал и по праздникам либо сам ходил к ним с Лизаветой, либо принимал их в своем новом просторном доме. Он встречался с Ефремовым, как-то даже навестил Афоньку Князева, водил знакомство с Чухаревым.

И к Чухареву он собрался в гости в медовый спас, прихватив с собой не только Лизавету и Танюшку, но и Одинцова. Пусть механик потрется среди деревенских людей. Шли по улице чинно. Впереди Игнат с Одинцовым, сзади Лизавета и Татьяна. Шли не спеша. Весь день гостевать. У Чухарева — начало, а у кого будет конец — неизвестно.

Бывший агроном по-прежнему работал на комбинате. Но не по найму рабочей силы, а в отделе учета и распределения готового огнеупора. Это было куда выгодней, чем заниматься наймом рабочей силы. Если мало огнеупора — каждый толкач норовит угостить, а то и подарочек поднести. А когда не хватает рабочей силы — хоть сам плати из своего кармана! Великая разница! К тому же новая работа совсем не мешала Чухареву осваивать высоты агрономической науки. Осев в Раздолье, он возвел большой, с мезонином, дом. Вокруг раскинулся опытный участок, какого у него никогда не было даже в те времена, когда он поучал мужиков, как вести единоличное хозяйство. Но, перестав быть агрономом для бывших крестьян в деревне; он стал агрономом для бывших крестьян в городе. Эти крестьяне не хуже его знали землю, но вести хозяйство на каких-нибудь десяти-пятнадцати сотках не умели. Агронаука на усадьбе — особая наука. Она совсем другая, чем в единоличном крестьянском наделе. Тут надо сберечь каждый сантиметр грядки, уметь поднимать каждый стебелек рассады и без конца и без устали копаться в земле. На маленькой усадьбе все трижды родится. Сначала рассадой, потом на грядке и в третий раз на базаре. Базар требует товара видного, иначе нет смысла им торговать. Во всем Раздолье разве только Лизавета могла потягаться с Чухаревым. Но и у нее не было такой земляники, как у агронома, да и не умела она на одной и той же грядке получать сначала редиску, потом скороспелую картошку, а за ней цветную капусту.

Гостей встретил сам Семен Петрович Чухарев и его жена Марина, высокая худая женщина. В бледно-зеленом платье, с маленьким болезненным личиком, она напоминала непомерно вытянувшуюся картофельную ботву. Как и предполагала Лизавета, их сначала провели на огород и в сад. Чухарев останавливался около каждой грядки и каждого деревца, подробно, словно на экскурсии, объяснял, что и как у него произрастает, и не спускал глаз с Татьяны: еще что-нибудь сорвет, еще что-нибудь помнет.

Игнат с грустью смотрел на своего земляка. Сколько лет учился, был советчиком для целого района, и вот тебе на — спрятался на своей усадьбе, что мышь в норе. Конечно, он, Игнат, тоже сбился со своего крестьянского пути. Да ведь эта беда не по его вине. Так обернулось. А Чухарев сам ушел от земли.

— Что скажешь, Игнат Федорович, ничего усадебка?

— Прибыльная, — не без иронии ответил Тарханов.

— Цены нет! Рублем не измеришь, на весах не взвесишь. Крепость! Чуешь, крепость. За ней профсоюзу меня не достать, тут я душе своей волю даю. Над каждой грядкой умиляюсь и плакать готов. Ведь чего у человека нет, о том он и мечтает. И не отнимут эту маленькую собственность. Пока бедны — будут у нас и садочки, и огородики. Бедность наша — утешительница наша!

— Мудрено говоришь, Семен Петрович.

— А ты знаешь, какая разница между дураком и умным? Что умному ясно сегодня, дураку — через две недели.

— Бывает и так, — рассмеялся Тарханов. — Умные в дураках ходят.

Гостей позвали к столу.

Чухарев поднял к небу свои голубые навыкат глаза и произнес торжественно:

— Все в бога верят. Только одни молятся ему в церкви, а другие — на кухне. Кто поглупей — прикладывается к иконе, а умный — к бутылочке. Ну, так — господу богу помолимся.

Началось угощение. Вино, рыба, пироги, ягоды. Хозяин щедро наливал водку. Зорко смотрел, чтобы не отставал Игнат. Но Тарханов был не из тех, кто отказывается от лишнего стаканчика. Тем более сегодня, когда ему захотелось поговорить по душам со своим земляком.

— Семен Петрович, а не скучно тебе жить?

Чухарев был уже изрядно пьян. Но он сразу понял, на что намекает гость. Что ж, он ответит. В своем доме да стесняться?

— Наука, агрономия. А помнишь, что я тебе, Игнат Федорович, говорил, когда ты пришел наниматься на завод? Правда, сам ты тогда от меня кое-что утаил. Но я понимаю и не в обиде на тебя. А я сказал тогда, как думал. В колхозе науки нет и быть не может. В Пухляках почва поспевает в середине мая, а тебе кричат: сей в конце апреля. — И вдруг, привалившись грудью к столу, выкрикнул: — Все это ерунда! Наука, ранний сев! Нельзя без раннего сева. Если дать каждому колхозу волю — будут сеять до июля. И наука есть в колхозе... Но я ушел и не вернусь туда. Ты вот коня своего взял, и то чуть всей жизнью не ответил. А я агроном. Моя ответственность побольше. И я не стыжусь своей трусости. Еще неизвестно, в чем сила человека — в трусости или смелости?

— Смелые города берут, — рассмеялся Игнат, не совсем понимая, как это может быть сила в трусости.

— Берут, да не входят в них, — не задумываясь, ответил Чухарев. — А входят трусы. Ихтиозавры, могучие, смелые великаны, погибли. А обезьяны остались. Да еще вывели из себя человека. Почему так? Да потому, что обезьяны были трусливы, они даже боялись тронуть такую, как и они, обезьяну. А ихтиозавры друг друга уничтожили. Выходит, слабые выживают и потомство, подобное себе, творят. А сильные погибают и потомства после себя не могут оставить. Ты про теорию Дарвина слыхал? Борьба за существование, сильные выживают. Чепуха! Слабые выживают. Которые трусливы, которые понимают, где голову сложишь и ноги где тебе оторвут. Вот это понимание и есть настоящая сила. А храбрость, трусость — все это выдумали те, кому выгодно, чтобы за них голову сложил другой. Я тебе так даже скажу — храбрость трус выдумал. Ей-ей.

— Постой, постой, Семен Петрович, — перебил Игнат. — Зачем ты сам себя обижаешь?

— Я мудрость жизненную познал.

— У нас в Пухляках юродивый Кузька был — помнишь? Он на церковь лепту собирал. Так тоже, бывало, говорил: убожеством своим всевышнему служу.