Николай Кочин - Девки Страница 24

Со стороны напирали мальчишки и девки. Смеясь, кричали.

— Стерва пьяная!.. Прямо попу, под ноги... бух!

— Всю музыку попам испортила!

— Мамочки! Да ведь это Парунька!

Певчие обогнули кольцо, проложив путь плащанице локтями, оставляя за собою гвалт голосов, смех и свисты. Половина публики осталась в ограде. Все почувствовали — случилось что-то необычное, а что именно — узнать можно было, только протискавшись к центру.

Там не утихало движение и слышалась брань. Старухи пробовали бить Паруньку, хватали за косы, толкали в бока, совали кулаками в лицо. Она отбивалась, ударяя по рукам баб кулаками и даже пуская в ход ноги.

— Зенки ей царапайте, стерве, — советовали бабы сзади, — по голым ее ногам! Хватайте за косы!

Парни, хохотавшие в стороне, подзадоривали:

— По шее, по шее ее, тетка Акулина, норови!

Сбив несколько баб на землю. Парунька с растрепанными волосами, тяжело дыша и развевая ленты сарафана, вбежала на паперть и, потрясая кулаками, с животным ревом в голосе воскликнула:

— Уж я вам... сволочи!

Кровяные рубцы алели на щеках, платка на голове не было, губы судорожно дрожали.

— Толкай ее оттудова! — завопили бабы.

— Ребята, что вы глядите! За стриженые оборки цапайте ее!

Публика столпилась у паперти и боялась подниматься на ступеньки. Из церкви вышли мужики, сердито столкнули вниз Паруньку.

Расталкивая толпу, очутился подле Паруньки Федор.

— Что за история? — спросил он ее, подал руку и поднял...

Искаженное злобой лицо ее напугало его.

Она лепетала:

— Бобонин... Зазвал, напоил, надругался, сарафан изрезал...

Толпа разом смолкла и сомкнулась вокруг них. И уже послышались другие голоса:

— Мазурики! В цепочках при часах ходят, а деревенскую девку за мебель почитают...

— Какой в нем дух? Буржуйский в нем дух. Сироту каждый может обидеть...

— Ему бы по умытой шее...

Федор сказал молчавшим парням:

— Эй вы! Ваша хата с краю?

Те виновато ежились...

— Ну, идемте за мной...

Они приободрились и пошли за ним. Круг людей разорвался.

У костра стоял Бобонин с Яшкой, окруженные молодежью. Бобонин рассказывал:

— У нас порядочная публика не так еще забавлялась. На ярмарке в ресторане «Хуторок» купцы обмазали шансонеток медом и вываляли в пуху... Вот было смеху...

Вдруг он увидел, что Федор направляется к нему. Быстро мелькнуло в голове: «Неужели отколотит?» Он побледнел, попятился к ограде, увидел страшное Федора лицо.

— Холуйская морда! — отдалось у него в ушах.

Тут же он почуял на шее прикосновение твердых пальцев: с запонками и галстуком вырвал у него Федор воротничок и два раза, не торопясь, хлестнул им по лицу.

— На вот тебе!.. Ребята, бей кулацкое отродье!

Ударом кулака он сшиб его на землю.

Яшка попятился назад и исчез. Парни, пришедшие с Федором, набросились на приятелей Бобонина и стали их бить резиновыми калошами. Никто из парней не кричал. Били друг друга молча. Только визжали и охали в полутьме перепуганные женщины. Из открытой двери церкви через паперть разливалось яростное песнопение: «Христос воскресе из мертвых! Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав...»

ЧАСТЬ

ВТОРАЯ

Весна была ранняя. После пасхи снег сошел весь. Только в лесном валежнике да в глубоких оврагах под мусором и грязью лежали обледенелые глыбы. Весенняя сырость носилась в воздухе, пахло лошадиным навозом. Озимь огромным бархатным полотнищем расстилалась далеко, теряясь в березовых рощах. [Озимь — всходы озимого посева.] Ветлы над оврагом тихонько шевелили голыми сучьями, будто стыдились своей наготы. Над селом, над деревнями стоял весенний гам, мальчишеский крик с околицы резал прозрачный воздух; комкаясь вместе, загружали улицы собачий лай, кудахтанье кур и бабья ругань.

Солнышко усердно плескало на землю тепло. На исхоженных тропинках грязь уже затвердела, но в поле было еще вязко. Напоенная водою земля плодородно прела. К деревне Мокрые Выселки глухой березовой рощей шли две девки. Одна была одета в широкое полукафтанье, с головы на плечи сползала шерстяная шаль, на ногах, как и у подруги, — лапти, в руке узелок. Другая, гораздо тоньше, одетая в японку, шагала легче; подоткнутый сарафан ее ерзал по икрам.

Первая из них постоянно останавливалась, глотала воздух открытым ртом и говорила:

— Постой, Парунька... Дай дух перевести... как бы не свалиться.

Паруха останавливалась.

— Нет, Наташка, старайся изо всех сил... Если здесь свалишься, беда. Что я с тобой буду делать... Лес и лес один кругом...

Присели на свалившееся дерево.

— Федор говорит, в городской суд подать. Дойти до Москвы... Оба за ребенка ответчики.

— Весь позор наружу выйдет... Жизни не будет на селе...

— И тебе позор и ему позор.

— Нет, Паруха, парни этим только похваляются. Девка позор в дом несет, парень оставляет его за порогом...

Лапти тонули в лесной жиже. Девки с трудом выдергивали ноги из грязи, выбираясь на подсохшие места.

Деревня Мокрые Выселки прикорнула на берегу лесного оврага. Кругом было дико, березы росли на огородах, в проулках, возле гумен; за сараями и банями начинались леса. Говорили, здесь пропадала по зимам скотина — удобно было конокрадам — а летом исчезали овцы и куры.

Жили здесь староверы, люди предприимчивые и злые. Избы строились из здорового красного леса, пятистенные.

Из окрестностей девки с парнями по летам приходят в Мокрые Выселки за земляникой. Останавливаются чаще всего у бабушки Полумарфы, в день набирают корзину ягод и возвращаются домой. Из лесов вместе с ягодами нередко приносят они под родную крышу девичий грех.

Когда показался плетень выселковой околицы, Наташка умоляюще сказала подруге:

— Пройти бы так, чтобы люди не узнали...

— Все равно узнают, — ответила Парунька, — беды в том нет.

Избушка бабушки Полумарфы, под одной кровлей с высокой пятистенной избой, выглядела конюшником. В действительности она и была когда-то им, но богатый брат отделил старую деву, и с той поры жила бабушка одна во дворе, в полутемной конуре.

Девки постучали в ворота. В окне показалась маленькая старушечья голова. Звонкий голосок пропел:

— Ко мне, красавицы?

— К тебе, баушка.

Черный сарафан на бабушке Полумарфе оборкой касался пола, из-под оборки высовывались новенькие лапоточки с чистыми онучами. Волосы покрывала темная повязка косяками назад. Маленькое, сплошь в мелких морщинках лицо было в синих пятнах.

Курносая и остроглазая, она суетливо, точно мышь, металась по избе, усаживая девок, а сама все спрашивала о полянских знакомых: залечились ли чирьи у того, прошли ли в нутре боли у другого, и если вести были печальными, торопливо вздыхая, приговаривала:

— Заступница усердная!

В чистой избушке было полутемно. В красном углу чернела старинная икона, и на полках рядами в кожаных переплетах лежали старообрядческие книги. Стены истыканы были пучками трав: сушеный подорожник, живучка; липовый цвет в холщовых кошельках висел по углам; под лавкой в корзине лежали корни чемерицы; ромашкой сплошь завалена была полочка, а другая — брусничным листом. Пахло смесью сухих трав, деревянным маслом и выпеченным хлебом.

Пока Парунька рассказывала о беде подруги, бабушка Полумарфа вздыхала, перебирала губами слова молитвы, наконец, громче произнесла:

— Ты, господи, строишь ими же веси путями... Давно ли понесла?

— Шестой месяц на исходе.

Бабушка показала на икону и затараторила:

— Она, матушка, стена наша необоримая, она крепкая наша заступница и во всех бедах скорая помощница... Раздевайтесь, голубоньки.

Перед иконой горела свеча.

Бабушка принялась ставить девку на колени по-старинному, видя у ней никонианскую повадку в беседах с богом. Сокрушенно вздыхая, она дала наказ ноги не расставлять: бес мгновенно промеж их проскочит; во время стоянья пояс спускать ниже пупа и уж, разумеется, щепотью не креститься, — это грех из грехов, ибо сам Иуда щепотью брал соль и сим осквернил троеперстие.

— Стыдобушка, — закрывши передником лицо, произнесла Наташка, — не умею я делать, бабушка, землекасательные поклоны.

— Сердцем к молитве гореть, вражеских сетей беречься — вот первеющий закон, голубонька. От малого небреженья во великие грехопадения, не токмо мы грешницы, но и великие подвижники, строгие постники, святые проповедники частенько впадали. Но... — глаза ее вспыхнули гневом, — как ни велик грех заключен был в падении их, от бога не отрекались, на храмы не посягали, как ноне, взгляните, каждая из вас беса тешит, бесстыдными песнями булгачит народ... О, житие наше маловременное, о, слава суетная!

Наташка стояла из коленях, а бабушка Полумарфа твердым бисерным говорком сеяла по избе слова: