Александр Винник - Приметы весны Страница 24

— Вроде правильно, — заметил Михо.

— Я так тоже сначала думала, — сказала Марийка. — А потом я дала ей духу. Она, конечно, со мной не согласилась. Но я ей сказала, что от ее философии молью несет. А потом такое сказала, что мама ахнула и готова была выгнать меня из дому.

— Что же ты сказала?

Марийка засмеялась. Ее, повидимому, и сейчас подзадоривал разговор с Гусевой.

— Я вдруг ляпнула ей: «Пустышка!» Вырвалось у меня, сама не знаю как. А потом я уже отступать не могла. Мать заволновалась, принялась ругать меня, а ей говорит: «Простите, она еще совсем девчонка». Я-то. А Гусева, представь себе, сидит как ни в чем не бывало и говорит: «Любопытно послушать, как вы это аргументируете». Как я, значит, докажу это. Я сначала растерялась, а потом говорю: «Вы Мопассана „Милый друг“ читали?» Но она, вместо того чтобы ответить, спрашивает, с такой издевкой: «А вы читаете Мопассана? Ну, ну, любопытно, как вы его понимаете?» Меня это разозлило, я и говорю: «Помните, какие там парижанки? У них одно в голове: как бы нравиться мужчинам. Правильно?» — спрашиваю. «Правильно», — отвечает. «А знаете, что в то время Октябрьской революции не было, и самолетов, и метро, и еще многого такого. Другой век». — «Ну так что? — говорит она. — При чем это в разговоре о модах?» — «А при том, что ваши разговоры о фасонах, простите, — говорю ей, — напоминают тех парижанок, которых описывал Мопассан. Они только о себе, о красоте своей думали. А сейчас времена другие. Страна у нас другая. Женщины и сейчас любят хорошо одеваться, но у них есть и другие интересы, поважнее».

— Правильно!

— А она спрашивает: «Какие именно?» — «Много», — говорю. «Ну, конечно, милочка, понимаю. По собраниям бегать, цыган воспитывать?» Я отвечаю: «Хотя бы и так». И тут с нее весь лоск сошел, и она заговорила просто как баба-сплетница. «Хорошие кавалеры пошли сейчас, — говорит она маме. — Я не хотела вам говорить, а сейчас считаю своим долгом сказать вам. Я думаю, вы и сами знаете, что ваша дочь с цыганом общается». А мама сквозь зубы: «Ну и что?» — «А то, что этот цыган год или сколько там назад дырявую кастрюлю продавал на базаре. Я ему червонец дала, чтоб убрался со своей кастрюлей. А теперь это, наверное, стахановец, жених!..»

— То я был… — тихо сказал Михо, опустив голову.

— И я ей так сказала, хотя и не знала. И очень рада, говорю. Не то важно, с чего человек начал жизнь, а как проживет… Ушла она ни с чем, рассерженная.

…Темнело. Одна за другой зажглись в далеком небе перемигивающиеся звезды. Потом взошла луна, круглолицая, раскрасневшаяся, точно довольная, что может наконец показать себя во всей своей красе. И звезды, до этого густо усыпавшие небо, вдруг разбежались в стороны, как нашалившие дети.

Марийка сидела так близко, что Михо чувствовал тепло ее тела. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе или хотя бы прикоснуться к ее руке. Но тяжесть еще лежала на сердце, и свинцовым стало все, даже мысли были вялыми, точно буксовали они, запутавшись в голове.

— Смотри, Михась, огни отражаются в реке, как свечи.

Она впервые сказала ему «Михась», и от этого ему стало спокойно.

— И правда, как свечи, — сказал Михо и после минуты молчания добавил: — Ты знаешь, Марийка, что я сейчас вспомнил?

— Что?

— У цыган есть обычай такой: когда остается неделя до свадьбы, жених и невеста идут к пруду или к реке и ставят на берегу две свечи. Говорят, что хорошо, если обе свечи спокойно догорают… А если одна потухнет, не догорев, значит быть беде. Чтобы отогнать беду, начинают задабривать бога: бросают в воду яблоки, яйца…

— Интересно! — тихо произнесла Марийка. — Расскажи еще что-нибудь о цыганах.

— Что еще рассказать? — растерялся Михо. — Не знаю что… Больше ничего и не вспомню.

— Как же так? — разочарованно протянула Марийка. — Ну скажи что-нибудь по-цыгански.

Михо задумался, потом взволнованно сказал:

— Нанэ вавря гожона.

Марийка вслушивалась в незнакомые слова, надеясь, что уловит их смысл. Но ничего не поняла и спросила:

— А что это такое?

— По-русски — это: «Нет другой такой красивой».

— «Нанэ вавря гожона», — повторила Марийка. Слова ласкали. Так ласкают руки любимого. — Еще что-нибудь скажи.

— Еще? — Михо захмелел от луны, от запаха цветов, от близости Марийки. — Еще вот такое: «Мэ тут камам».

— Мэ тут камам, — старательно повторила Марийка. — А это что такое?

— «Я тебя люблю», — срывающимся голосом перевел Михо. — Сарэ илэса покамья — «полюбил всем сердцем».

Михо обнял Марийку. Она вздрогнула и отвела его руку.

— Не надо, Михо, — сказала она умоляюще.

— Почему не надо?

Она молча глядела на огни, переливающиеся в густо-черной воде.

— Подождем, Михо.

— Зачем ждать? — Опять точно что-то укололо в сердце. — Или я, может быть, не подхожу?.. Цыган… Другого выбрала?

— Никого я себе не выбрала, — задумчиво и печально возразила Марийка. — Это очень серьезно, Михо. Хорошо оглядеться надо, присмотреться… Чтобы потом не каяться.

— А что же оглядываться? Я люблю тебя, Марийка, люблю! Чергэнори… звездочка моя!..

Михо обнял Марийку, но она опять решительно отстранила его руку.

— Не надо, Михась! Подожди… Не надо…

Зашелестели прибрежные камыши, тронутые легким ветерком. Из поселка донеслись звуки вальса, но их заглушил гудок паровоза, настойчиво просившего открыть ему дорогу. И, то ли гудок напомнил о заводе, то ли желая переменить разговор, Марийка спросила:

— Ты уже слышал о рекорде Гнатюка?

Снова кольнуло сердце.

— Нет, не слыхал. А что?

— У них там теперь встречный план на каждый час. Сегодня они установили рекорд. Вот тебе бы тоже ввести встречно-часовой. А, Михась?

— Не надо, — зло проговорил Михо.

— Что не надо?

— Не нужны мне выдумки Гнатюка. И без него обойдусь, — еще более сердито сказал Михо.

Марийка с недоумением взглянула на него.

— Почему ты так злишься? Что плохого сделал тебе Саша?

— Ничего… А только не надо.

Михо бросил камень в реку и, глядя на расходящиеся круги, грубо сказал:

— Если он тебе нравится, так и скажи, а меня не позорь. Где мне с ним тягаться? Думаешь, я не слышал, как ты говорила ему про меня, когда вы подходили к парку? Слышал, все слышал!

Марийка вскочила на ноги, точно ужаленная.

— То ж не о тебе!.. Как ты смеешь со мной так разговаривать? — с обидой воскликнула она. — Хоть бы подумал прежде.

— А что думать? Что на душе — то и говорю. А не нравится, так…

Марийка уже не слушала. Быстро, точно спасаясь от погони, она пошла в сторону поселка. Михо догнал ее. Они пошли рядом молча, до самого дома не произнеся ни слова. Марийка вошла во двор, даже не попрощавшись.

Войдя в цех, Михо увидел Федора, стоящего у большого плаката. Плакат сообщал о рекорде Гнатюка и Степаненко. Указывая на листок, висевший рядом, Федор презрительно сказал:

— Видал, как покупают?

— Кого покупают? — не понял Михо.

— Кого ж покупают, — рабочих, конечно. То, бывало, до самой получки не узнаешь заработка, а сейчас поспешили вывесить, сколько каждый за смену заработал. И напечатать не поленились, да еще рамочкой обвели.

Михо бегло взглянул на цифры заработка, обозначенные против каждой фамилии.

— А что тут плохого? — сказал он, глядя на Федора. Что-то кошачье было в осторожных движениях и тихой речи Федора. — Жалко только, что каждый день не вывешивают.

— И больше ты ничего не видишь? — с ехидцей спросил Федор.

— Ничего. А что?

— Так все ж это делают для того, чтобы увеличить выработку.

Михо удивленно взглянул на Федора.

— Ты что, в самом деле дурень или только прикидываешься? Конечно, для того делают, чтобы люди хотели больше выработать.

Федор расхохотался.

— А вот мы сейчас посмотрим, кто дурень, кто нет. — Федор подошел ближе к Михо. — А ты подумал, зачем им… — Он произнес слово «им» сквозь зубы и кивнул в сторону цеховой конторы. — Зачем им как раз сейчас понадобилось так кричать про соревнование и поднимать выработку?

— Как зачем? Ясно, как божий день. Разве ты не знаешь, что есть новый заказ? И за месяц надо выполнить его.

Федор рассмеялся.

— Вот ты и есть дурень! — Лицо его сделалось злым. — Все это выдумано для того, чтобы дурачить таких простачков, как ты.

— Зачем дурачить?

Федор взял Михо за руку и, притянув его к себе, приглушенным голосом сказал:

— А вот я тебе скажу зачем. Только дай слово, что никому не скажешь.

— Да ладно, говори.

Федор таинственно зашептал:

— Мне нормировщик сказал, что через два месяца будут нормы пересматривать.