Агния Кузнецова (Маркова) - Честное комсомольское Страница 25

Но Никита и не думал сопротивляться. «Чем больше фамилий, тем лучше», – думал он.

– Пусть пишет, раз охота, а там посмотрим.

Зина подписалась и, проходя мимо Миши, с торжеством посмотрела на него.

После Зины к столу подошел Ваня, за ним Кирилл Ершов с выселка. Вставали и подписывали свои фамилии девочки, не обращая внимания на грозные выкрики Миши: «Девчатам не нужно!» В несколько минут подписался весь класс.

Не подписался Лешка Терентьев, миловидный парень, похожий на девочку, розовощекий, небесноглазый, с узким лицом и маленьким ярким ртом, расположенным немного криво. Лешка сказал:

– Я подписывать не буду. У меня здоровье слабое. Мне поэтому мать в комсомол вступать не разрешает.

Несколько секунд в классе стояла тишина. Все растерялись, услышав Лешкино заявление.

– Струсил! – возмущенно сказал Ваня.

– Не струсил, а нельзя мне! – капризно повторил Лешка, не обращая внимания на то, как отнесся класс к его заявлению.

– И в комсомол ты не вступаешь не из-за плохого здоровья! – вскочив и гневно поблескивая маленькими черными глазами, сказала Зина. – В церковь бегаешь по маменькиному наущению, я сама видела, как ты на пасху кулич тащил святить!

Посреди класса поднялся Митяй Звонков, первый молодежный силач по всему району. Когда Митяю исполнился год, он вдруг стал расти не по дням, а по часам. В шестнадцать лет рост его доходил до 1 метра 98 сантиметров, а вес – 90 килограммов. Здоровья он был необыкновенного, силы невероятной. Врачи из города приезжали смотреть на него. Сам он немало огорчался из-за своего необыкновенного роста, а товарищи гордились им.

– А я, ребята, вот что скажу. Я знаю, что нехорошо передавать то, что тебе один на один говорили, но на Лешку Терентьева комсомолу нужно обратить внимание. Лешка мне еще в прошлом году говорил, что школу окончит и пойдет на попа учиться, потому что там, пока учишься, денег много платят.

– Идейный поп будет из Лешки, а! – не удержался Алексей Петрович.

– Идейный! Хо-хо-хо! – зло засмеялся Ваня, и ребята подхватили его смех.

– Ладно, о Лешке мы еще поговорим, – сказал Никита. – Кроме Лешки, все подписались?

– Все! Все! Все! – крикнули из разных мест.

Тогда Никита склонился над листком и подписал свою фамилию.

– Как же все? – сказал Ваня. – А Березкин Андрюшка?

Березкин сидел на последней парте, в углу, пунцовый и потный, не поднимая глаз.

– Ты почему не подписался, Андрей? – спросил Никита.

– Он трусит! – запальчиво выкрикнул Миша. – Даже девчата все подписались. Эх ты, горе-комсомолец! А если война? Матросовым и Кошевым ты не станешь. Не станешь и Сашей Коноваловым.

Андрей молчал, обиженно подобрав толстые, безвольные губы, втянув рыжую голову в плечи.

– Ну, что же ты молчишь? – сердито крикнул председатель.

– Разреши мне, – сказал Алексей Петрович. Он встал, подошел к столу. – Подписи, как я понял, даются на добровольных началах. Зачем же кричать, требовать, грозить? Что подсказывает сердце и комсомольская честь, то каждый и делает…

– Но как же, Алексей Петрович, мы можем терпеть, когда его сердце и комсомольская честь молчат? – горячо воскликнул Миша. – Я предлагаю обсудить его поведение…

– Э, друг, не горячись! – протягивая руку в сторону Миши, сказал Алексей Петрович. – Обсудить всегда успеем.

– Собрание считаю законченным, – поспешно сказал Никита. – Урок продолжается.

Все сели на свои места. В классе наступила тишина. Алексей Петрович понял, что сейчас все слишком взволнованы для того, чтобы воспринять новый материал, и он занялся повторением изученного.

Как только прозвенел звонок, Никита взял бумагу с подписями и, вопросительно подняв на учителя глаза, спросил:

– Куда этот список?

– Отнесем в больницу, – ответил Миша. – Пойдем все. Сейчас же! Может быть, кожа сейчас понадобится.

Все торопливо взяли свои книги, вышли из класса и взволнованно пошли по коридору.

В учительской Алексей Петрович рассказал о комсомольском собрании десятого класса.

Ксения Петровна разволновалась:

– Замечательная молодежь! В пустяках недисциплинированны, мелочны, упрямы бывают, а как прижмет по-настоящему – идейны, смелы, и дружба для них – святыня! – На глазах у нее появились слезы. – Вот в 1941 году так же… Помню, как поднялась наша молодежь каменной стеной, плечом к плечу… Из девятых классов добровольцами в армию уходили, совсем дети… И сколько из них не вернулось!

– Смотрите, бегут в больницу! – показал Алексей Петрович.

Ксения Петровна подошла к окну:

– Ох, хоть бы не зря пострадали! Саша! Саша! Прямо из головы не идет.

К окну подошла Алевтина Илларионовна.

– Они и первоклассников уведут! Крикнуть им, что ли, в форточку?

– Не спугивайте! – вступилась Ксения Петровна. – Илья Николаевич вернет и малышей и девочек. Пусть же они чувствуют, что идут на жертву ради жизни товарища.

– Да, это верно! – согласилась Алевтина Илларионовна. Она достала из сумочки платок, вытерла слезы и, далеко отставляя маленькое круглое зеркало, неаккуратно напудрила нос. – Точно рок какой-то! Из школы обязательно уходят лучшие!

– Ну, не обязательно лучшие, – возразила Ксения Петровна, отходя от окна и садясь за стол проверять тетради. – Возьмите Колю Ласкина. Когда его не стало, все мы облегченно вздохнули.

– Кстати о Ласкине! – оживилась Алевтина Илларионовна. – Утром на пожар привезли воспитанников детской колонии – помочь расчистить усадьбу. Ласкин, когда узнал о несчастье с Коноваловым, настоял, чтобы ему разрешили дать кожу. Нине Александровне звонил начальник колонии. Решили из педагогических соображений разрешить. Глядите, идут уже обратно! Торопятся, видно, не опоздать на урок. Почему же их назад отправили? Или оставили всего нескольких? В толпе не разглядишь… Сейчас вы, Ксения Петровна, в десятом? Пойду скажу сторожихе, чтобы звонок минуточек на пять задержала.

Но в это время послышался звонок. Алевтина Илларионовна безнадежно махнула рукой. Ксения Петровна не спеша перевязала веревочкой стопку тетрадей, оставила ее на столе, взяла из шкафа журнал, подошла к зеркалу, расчесала короткие седые волосы, счистила рукой соринки с воротника, с плеч и не торопясь пошла в класс.

Ради товарища

День и ночь смешались в представлении Саши. Жизнь он воспринимал только через мучительную боль. В короткие часы, когда он приходил в сознание, ему страстно хотелось жить. В памяти возникали картины прошлого. То он видел себя семилетним мальчуганом и золотым зимним днем шел с мамой по селу, держась за ее руку. То жарким летом он купался в Куде с Мишей, Колей Ласкиным, Сережей и Ваней. Жар, нестерпимый жар жег тело. Он кидался в холодную воду, и тело переставало жечь, боль затихала…

То он стоял в темноте у Стешиных ворот, глядел в ее золотисто-коричневые глаза и спрашивал: «Почему так бывает в жизни: столько девчат вокруг, а любимая только одна?..» Стешины глаза превращались в яркие звезды и летели в темное небо. Он отрывался от земли и тоже летел вслед за ее глазами…

Саша Коновалов лежал в небольшой палате. Отправить его в городскую больницу, потревожить врачи считали невозможным. Слишком сильны были у него ожоги.

Палата, выбеленная белой известью, со светло-желтым, недавно выкрашенным полом, выходила окнами в березовую рощу, летом привлекательную и нарядную, а сейчас голую, заснеженную и такую же грустную, как эта комната, где царствовали боль, тоска и отчаяние.

Кроме Саши, в палате лежали еще трое тяжелобольных. И за всеми с материнской заботой и терпением ухаживала Сашина мать – Прасковья Семеновна. Страдая за сына, отчаиваясь за его судьбу, она не могла спать, не могла находиться без дела. Разумом она не могла поверить в то, что ее мальчик, которого она родила и вырастила, в котором заключалась вся ее жизнь, мог умереть. Но сердце ее замирало от страшных предчувствий.

…Днем, когда больные уснули, Саша затих, перестал стонать и бредить, Прасковья Семеновна задремала сидя, привалившись головой к тумбочке. Она очнулась через несколько минут и испуганно метнулась к сыну.

Он лежал с открытыми глазами, устремленными в одну точку.

– Тебе чего-нибудь надо, Сашенька? – шепотом спросила мать.

– Ничего, – одними губами ответил Саша, не отрывая взгляда от той точки на потолке, которая кружилась, растягивалась, исчезала и снова появлялась.

– Тебе лучше, Сашок? – Прасковья Семеновна пыталась уловить выражение его глаз.

– Скажи им, чтобы… с Александром Александровичем… довели до конца, – раздельно сказал он и закрыл глаза.

Острая боль кольнула сердце Прасковьи Семеновны. Она схватилась за грудь и села на стул.

– Мама, а Стеша приходила?

– Не уходит от больницы, Сашенька! – заливаясь слезами, говорила Прасковья Семеновна. – Вон тут в березках и ходит все время. Сама – как березонька молодая. Кожу просит у нее взять.