Александр Виноградов - В конце аллеи... Страница 25

В белом венке из ромашек, Ирина лукаво всматривалась в кусты. Звала, звала, звала… Шагнула в манящий сумрак оврага… Она не ведала, куда идет, куда зовет Родиона. Он испуганно закричал: «Стой, не ходи туда!» Но зовущий смех Ирины уже скатился в овраг, разбудил хмурые склоны. Сжалось сердце от неописуемого страха, и вновь закричал Родион — предостеречь, спасти!..

Голос завяз в тяжелых гардинах спальни. В комнату нехотя вползал рассвет.

Просыпался хутор, занимался новый день, который вытащил Родиона из ночных кошмаров…

Теперь Эрна встревожилась всерьез. И раньше недобрая озабоченность омрачала их семейное бытие, но те минутные затмения недолго задерживались на супружеском небосклоне, развеивалась хандра Родиона, возвращалось хорошее настроение. С такими неизбежными охлаждениями сталкивается каждая семья. И Эрна стоически мирилась с меланхолией мужа, его угрюмой неразговорчивостью, резкой и обидной для Эрны вспыльчивостью. Женским чутьем своим она улавливала, когда хочется Родиону побыть одному, окунуться в сокровенное — как-никак муж прошел чужую для нее полосу жизни. В такие дни она затихала на своей половине, не мозолила мужу попусту глаза, оберегала Родиона от монотонных и раздражающих хозяйских обязанностей.

В эти неласковые минуты настороженного молчания душевной помощницей, как всегда, оказывалась Гизела — своенравная, крутая характером, но мягкая и отзывчивая, когда дело касалось родителей.

Холодело материнское сердце: а как же сумеет ее девочка, такая нежная и чуткая, драться за место под солнцем, кому нужна ее ранимая чувствительность?

Гизела всегда щадила отца, в ее суждениях неизбежно возникало оправдание несуразным поступкам Родиона. Остерегаясь категоричных выводов, она часто отшучивалась на сетования матери: «Да не беспокой ты отца. Намолчится в одиночестве и вернется к тебе. Куда он сбежит от своей судьбы? Только не трогай его в трудные дни. В церковь он не ходит, а совесть время от времени каждого бередит».

Сейчас тревога Эрны не проходила, а твердела в предчувствии чего-то значительного, необратимого, казалось, вот-вот разобьется вдребезги ее уютный мирок, в котором так покойно и надежно жилось, и разлетятся на всю округу скандальные осколки семейного счастья.

Из последней поездки в город Родион вернулся не только отчужденным, но откровенно-враждебным. Что-то говорил про бездушных чиновников, о скрытых наци, которыми кишмя кишат государственные учреждения, и все грозился добиться правды и кое-кого вывести на чистую воду… Эрна толком не поняла, что произошло в городе, где, кроме фирм, с которыми связаны они деловыми контактами, побывал муж. Но она не перечила ему: в такие недобрые минуты лучше помолчать, отсидеться в стороне…

Но что так зацепило Родиона, что его так встряхнуло? В Эрне кипело возмущение, обида: тридцать лет отданы этому человеку, а что знает она о  т о й  жизни Родиона? Про какого Ваську и о каком овраге твердил он весь вечер? На что им суд, с кем нужно судиться?

Так не хотелось Эрне отрывать Гизелу от экзаменов, но и спихнуть с себя этот давящий груз одной было невмоготу. Пусть подумает и Гизела, что делать с капризным отцом, который непредсказуемыми выходками скоро пустит по миру всю семью. Хватит Эрне одной надрываться, терпеливо поддерживать устои родного дома. Дочку не волнуют материальные хлопоты, но пусть она разделит хотя бы семейные заботы матери.

Гизела удивленно, но радостно улыбнулась Эрне. В белоснежном свитере дочка смахивала на белокурого и голубоглазого мальчика с рождественских открыток. Ничем не омраченная радость светилась в комнате, такой прозрачной, праздничной успокоенностью повеяло на Эрну, что расхотелось ей нарушать эту гармонию девического бытия. Зачем, в самом деле, встревать Гизеле в очередной их конфликт, когда на уме у девчонки трагедии Эсхила и комедии Аристофана и ждет ее строгий экзаменатор? Застыдилась Эрна, что некстати вторглась к Гизеле, укором кольнула ее совесть, и смущенно попятилась она к двери, спросив у дочери что-то малозначимое, пустячное. Но Гизела уже швырнула учебник на диван:

— Рассказывай, рассказывай, мама. Что нарушило мирное сосуществование предков? Кто кому не уступает, о чем опять спор?

Но, разглядев встревоженное лицо Эрны, быстро спохватилась, что снисходительный тон сейчас совсем некстати и озабочена мама чем-то серьезным. Переходы Гизелы от милой дурашливости к сочувственному вниманию совершались мгновенно; в ней сразу же пробуждалась рассудительная женщина, готовая выслушать, помочь. Вот за это и любила больше всего Эрна свою сумасбродную, малопонятную, но добрую Гизелу.

В глазах девушки была такая грусть, что Эрна начала раскаиваться, жалея, что опять втягивает дочку в подробности супружеской размолвки. Не Гизеле, выросшей под излишней родительской опекой, в привычном довольстве, не ведающей пока душевных неурядиц, спасать их согласие. Дочка толком и не знает, что взбудоражило отца, почему он резко отшатнулся от интересов дома.

…Давным-давно, когда Гизела была еще совсем ребенком, Родиона вдруг обуяла прихоть — научить дочь разговаривать по-русски. И у Эрны хватило такта не перечить причуде Родиона. Эрна решила не задевать его самолюбия, хотя понимала бессмысленность и даже некоторую опасность каприза мужа. В самый разгар «холодной войны», когда открытая враждебность к русским замутила все разумное в стране, это демонстративное изучение чужого языка могло рассердить не только недругов, но и оттолкнуть дружески настроенных соседей. Родиона только-только начали признавать в округе, открывать перед ним двери… Эрна понимала, что не приросший к новой земле Родион нуждается в родной, ласкающей ухо речи… Бессмысленное лопотание Гизелы, видимо, приносило мужу врачующее успокоение…

…Разговор начался походя, с пустякового вопроса Эрны, но быстро загустел и стал для обоих мучительным. Эрна невзначай спросила мужа, не думает ли он сообщить матери, что бабушка она теперь, а сам Родион пребывает в полном здравии и благополучии?

Даже теперь содрогается Эрна, когда вспоминает глаза Родиона… Такая затравленность застыла в них, столько невыносимой тоски выплеснули они! Впопыхах ринулась Эрна за утешительными словами, но они куда-то пропали в этот миг, и от беспомощности Эрна чуть не расплакалась — такую оплошность она допустила неуместным вопросом, ужалила Родиона в самое сердце! Пусть упрямо молчит и в мыслях совсем чужой, пусть, но к чему самой запаливать опасный шнур, тянущийся из его прежней жизни?

Родион прищурил влажные, неспокойные глаза, чуть притушил огоньки тревоги, смятенно ответил:

— Конечно, чудно́ тебе наблюдать такое. Все пленные подались домой, кроме подлых, а я застрял на чужбине. На Родину не вернулся, матери весточки не подал. Почему, спрашивается, молчу, почему пропавшим притворился? — Родион перевел дыхание. — Предательством я не замаран, но в лагерях как бывало? Уж если иудиным клеймом прижгли, так никаким скребком не соскоблишь… А все проклятый страх перед голодом. Заприметил эту щербинку во мне сволочной капо, да и начал при всем бараке лишним куском оделять. Не мог я совладать с голодом, это после блокады во мне засело. Ну и брал! Презирал свою слабость, на соседей глаз не поднимал. А втихомолку жевал эти скудные подачки. Пленные на суд скоры — предатель, стукач, да и все тут! Ну и начали сторониться, как заразного. Из барака в барак пополз слушок. Мне бы доказать товарищам свою чистоту, доверие их вернуть… Женский лагерь рядом располагался, так и туда докатилось: «Родион наушничает, бойтесь его как чумы…» — Передохнул длинной паузой и вновь начал разматывать клубок невеселых воспоминаний, печально, с незажившей болью в голосе, словно отдирал присохшие бинты от кровоточащей раны. — Потом на хутор к вам угодил. Помнишь женщину, с которой пришел? Она оценки лагерные знала, на меня сразу вызверилась. Никаких доводов не слушала — лагерный актив ошибиться не мог! Представь наше с ней житье: враги лютые — да и только! Каждый вечер стращала: живой выберусь, так первым делом куда надо обращусь, тебя, оборотня, раскрою. Увещевал, божился — она ни в какую!

— Сказал бы нам. Враз бы вернули в лагерь, — возмутилась Эрна.

— Что же я, и вправду предатель?

— Но ведь столько времени клевету терпел…

— Серафима ни при чем. Еще на карьере мне руку протянули. Как-то отозвал в сторонку пожилой мужчина: так, мол, и так, поговорить как на духу требуется. А во мне дурацкая обида кипела, весь рассудок помутила. Огрызнулся я сгоряча: нечего мне, дескать, проверку проходить, если чистый я… Так и пришел на хутор с грязной отметиной, а Серафима вроде соглядатай при мне… Знаю, что чистый, но мало ли что налепят вокруг имени? Чтобы отмыться, и время и нервы нужны. А я устал от всех передряг, и душой и телом дошел. Тут и ты на пути встретилась. Но не думай, что на твой хутор позарился… Как-то вечером по душам потолковал и с Серафимой. «Пойдем, — говорит, — вместе, но что просили передать товарищи, непременно доложу. Сотрешь с себя подозрения — первая обниму, прощение вымаливать буду». Сгоряча согласился, а потом подумал: мало ли как повернется?