Вилис Лацис - К новому берегу Страница 25

— Передай и ему сердечный привет. Об Айваре ничего нового не узнала?

— Нет, ничего нового, родной, — Ильза тяжело вздохнула и потупила глаза, чувствуя себя виноватой перед братом. — Все, к кому я обращалась по этому делу, говорят, что мы ничего не добьемся. Таков закон. Мы потеряли всякие права на Айвара, и он потерян для нас навсегда. Что нам теперь делать?

— Ты ничего не добьешься, — ответил Ян. — Может, когда-нибудь… я сам… когда выйду из тюрьмы. Я подумаю об этом, поговорю с товарищами. Если придумаем что-нибудь дельное, я сообщу тебе.

Они заговорили о другом: об Ильзе, ее работе, об Артуре, о разных повседневных делах. За спиною Яна стоял тюремщик и с усмешкой вслушивался в их разговор.

— Ты очень часто на свидания не приезжай, — сказал Ян напоследок. — Это тебе слишком трудно.

— Буду навещать тебя два раза в месяц, — ответила Ильза. — Мне это совсем не трудно, и лучше ты не отговаривай.

Они не спускали глаз друг с друга. Страдальческое выражение не сходило с лица Ильзы. Ян был, как всегда, спокоен и невозмутим, его фигура, голос, каждое движение выражали уверенность и силу. Ильза думала, что увидит надломленного пережитым, подавленного человека, но в нем не было ничего такого, разве только лицо стало бледнее, больше впали щеки да появилось несколько глубоких морщин в уголках рта и резче стало очертание подбородка.

— Кончать! Время свидания истекло! — прервал их разговор резкий окрик надзирателя.

Ян приветственно махнул рукой, улыбнулся и, уходя, поднял кулак над головой — то был привет борцов. Ильза даже не сообразила, как ему ответить. Стуча деревянными котами, заключенные вышли из помещения.

Вечером в общей камере ждали обыска. Надзиратель после обеда беспрерывно вертелся у дверей и исподтишка наблюдал, но заключенные спокойно беседовали; ничто не показывало, с каким нетерпением ждут они вечера, когда обычно читались тайно полученные записки.

Написанную на тонкой папиросной бумаге записочку обычно складывали между листами книги. Читающий садился за стол, раскрывал книгу и, стараясь сохранить обычное выражение лица, прочитывал нелегальную весть из внешнего мира или из другого тюремного корпуса, — в своем корпусе заключенные разговаривали перестукиванием. Но каким бы спокойным ни казался читающий, внутренне он был напряжен до предела, готовый в любой момент скомкать папиросную бумажку и проглотить ее.

Сегодня шестерым товарищам по камере прислали «пудинги» и четверо получили свидание. Тюремная администрация была уверена, что в одной из передач должно находиться тайное письмо. Во время ужина его, конечно, нашли и сейчас при первой возможности попытаются прочесть.

После ужина, состоявшего из нескольких картофелин и куска гнилой селедки, Ян Лидум сел за стол и стал читать.

Внезапно растворилась дверь, и в камеру ворвались дежурный надзиратель и старший по этажу. Старший одним прыжком подскочил к столу и выхватил из рук Яна Лидума книгу, а коридорный надзиратель наблюдал за каждым движением заключенного.

Не найдя в книге того, что искал, старший надзиратель приказал Яну раскрыть рог, осмотрел зубы, пошарил пальцем под языком, нажал даже на гортань. Не успокоившись, он велел Яну раздеться догола и тщательно осмотрел тело, прощупал каждый шов одежды, а после долго рылся в принесенных продуктах.

— Скажите добром, куда спрятали письмо! — кричал он. — Все равно найду. Вам ведь меня, старого воробья, не провести.

— Никто не собирается это делать… — ответил Ян.

— Молчать, образина! — неистово закричал старший надзиратель и поднес к лицу Яна кулак. — В два счета фонарь поставлю. Зубы выбью, тогда посмотрим, чем будешь кости грызть!

Наконец он ушел, метнув злой взгляд на заключенных.

— Я вам еще покажу!

Коридорный надзиратель последовал за ним, в свою очередь погрозив кулаком.

А через четверть часа все обитатели общей камеры уже знали содержание конспиративной записки, все-таки дошедшей по назначению. Товарищи из соседнего корпуса сообщали о провокаторе, засланном вчера к ним. Надо было сейчас же выяснить, в какой камере он находится. Вечером, когда после поверки заперли коридор и унесли ключи, началось перестукивание. Из камеры в камеру, из этажа в этаж передавалась предостерегающая весть. А наутро какой-то побледневший тип просил надзирателя перевести его в другое место, потому что оставаться здесь он больше не может. Ни один этаж, ни одна камера его не принимали, и тюремной администрации осталось только поместить иуду в одну из «звериных клеток», которые занимали целый этаж в одном из корпусов. Только там он не ощущал гнева заключенных и на некоторое время был избавлен от справедливого возмездия.

Всю ночь после свидания с Ильзой Ян не мог уснуть. Мозг его, как раскаленные угли, жгли тяжелые думы о смерти Ольги, о судьбе Айвара, находившегося теперь во власти неизвестных, возможно черствых, бессердечных людей.

3

Прачечная, в которой трудилась Ильза Лидум, находилась недалеко от центра уездного города, в полуподвальном этаже старого кирпичного дома. Первый год Ильза проработала сборщицей белья: с объемистой корзиной и мешком ходила она из квартиры в квартиру, собирая грязное белье. Потом ее перевели на работу в стиральное отделение, где она проработала больше двух лет, а сейчас Ильза уже третий год гладила белье и так освоила все тонкости своей профессии, что хозяин прачечной давал ей в последнее время крахмалить и гладить самые дорогие и тонкие вещи: дамское белье с кружевами, гардины, шелковые сорочки.

Как и остальные работницы прачечной, Ильза весь день гладила стоя и, закончив вечером работу, чувствовала себя бесконечно усталой. Ее товарки — жены и дочери рабочих — любили посудачить; если вблизи не было хозяина прачечной или мастерицы, они вполголоса говорили о владельцах и владелицах белья, о личной их жизни, которая давала достаточно пищи для насмешек, презрения и ненависти. Ильза в этих разговорах не участвовала, но относилась она к товаркам хорошо и сердечно — ведь всем им приходилось одинаково тяжело работать, всех одинаково давила горькая нужда, а бесправное положение порождало жгучую ненависть.

Сознавая свою власть и важность, словно надувшийся индюк, ходил из отделения в отделение хозяин прачечной Лемкин. На работе никто и никогда не видел его улыбающимся, не слышал от него приветливого или просто вежливого слова, а вот по воскресеньям в церкви этот тип сидел в первых рядах, рядом с городским головой, мясником Треем, директором школы и другими столпами местного общества, пел хоралы и шептал молитвы. По вечерам Лемкин любил играть на бильярде в доме общественного собрания и, подкрепившись несколькими глотками спиртного, пробирался в темноте к ресторану «Астория», где были отдельные кабинеты и «девочки». Все это отнюдь не мешало ему состоять членом приходского совета и занимать почетные общественные посты.

— Леность и озорство суть главные причины бедности… — обыкновенно отвечал он тем, кто в тяжелую минуту обращался к нему за помощью. — Будьте трудолюбивы, как я, живите по заповедям господним, и вы будете преуспевать.

Ни для кого не было секретом, что он живет с мастерицей прачечной, краснощекой толстой Эперман, что он не прочь пристать и к молодым работницам, но разве это могло как-нибудь повредить доброй славе такого «честного» человека? Конечно нет: он был хозяином, богатым человеком и видным деятелем городка — ведь его нельзя мерить на один аршин со всеми прочими смертными. Зато никто не мог запретить прачкам называть за глаза хозяина пиявкой, лицемером, прохвостом и гадиной. Особенно ядовитые замечания по адресу Лемкина отпускала прачка Карклинь, довольно молодая женщина, жена подносчика досок с лесопилки. Несмотря на ее острый язык, Ильза крепко подружилась с ней, видимо потому, что резкость Карклинь всегда была справедлива.

— Взять бы и поставить самого Лемкина на несколько месяцев к бельевому котлу, — начала как-то Карклинь, возвращаясь вместе с Ильзой домой. — Тогда бы мы посмотрели, какое покорное лицо он состроил бы в церкви. Последнюю кровинку готов высосать из рабочего, а перед богом чист как ангел. Настоящая дрянь.

— Если бы у нас было, как в Советской России, то Лемкину пришлось бы самому ходить по домам с бельевой корзиной и собирать грязное белье, — ответила с усмешкой Ильза.

— В России… — вздохнула Карклинь. — Когда-нибудь и здесь так будет. Только бы все рабочие поняли, что для этого надо, и все бы разом потребовали справедливости. Но люди еще не поумнели. Каждый думает только о себе, поэтому ничего не получается. Когда люди начнут думать об общем, тогда Лемкин и все прочие живодеры должны будут сказать аминь своим денежкам.