Вера Солнцева - Заря над Уссури Страница 25

Дядя Петя видит, что тут шутки плохи, — и в бега, вмиг и след его простыл.

Однажды встретил он Алену на улице. Смотрит чистыми, как бирюзовое небо, бесстыжими глазами, губы красные, как у кровососа, облизывает, шепчет:

— Возьму я тебя, Алена, не мытьем так катаньем. От дяди Пети еще ни одна баба не уходила. Мужик я, мужик в полной силе-крепости. Ай я хуже твоего сохлого? Большуха ты моя, лебедь-пава белая! Ты не смотри, голубка сизокрылая, что я стар. Старый конь борозды не портит.

Прошла поскорее смирная Алена мимо него; напугана она была угрозами Василя: «Я ему с корнем ноги повырываю, если еще замечу, что пристает к тебе!»

Дядя Петя долго проходу ей не давал. Сватался при ее живом муже, при своей живой жене:

— Бросай Ваську. Неужто не чуешь, лебедь-пава, как старого черта бес подпер? Моя баба вот-вот доносится, не дает мне господь бог с законными женами долгой жизни. Тебя на коленях с хлебом-солью встрену. В богатстве пышном жить будешь. Скажи по совести, богоданная сестрица, Сморчок-то тебе какую жизнь уготовил? Не человек он у тебя, а так, недоделок какой-то: в двадцать лет не здоров, в тридцать не умен, в сорок не богат. Век с ним Сморчковой женой проходишь. Пойми, лебедушка, нечего нам с тобой лишнего калякать, давай по доброму согласию свадьбу стряпать. Ну как, сестрица Аленушка? Не тяни. Не томи. Ласками замучаю… Зацелую. Бородой защекочу…

Он тянулся к ней открыто, с вожделением глядел на пышную грудь красавицы, на всю ее статную фигуру. Пристальным взглядом дерзких глаз, вольным, скоромным словом стремился дядя Петя смутить спокойствие Алены, вызвать ответную жаркую вспышку.

Но смиренно ясен взор женщины, крепка ее мускулистая рука, умеющая все поставить на свое место. Иногда без лишних слов давала Алена такого тумака деревенскому сердцееду, что тот улепетывал во все лопатки, поглядывая по сторонам: не видит ли кто его срама-позорища?..

Немного очухается, отойдет от обиды дядя Петя и опять улещивает неприступную прелестницу.

— На рассвете не спалось мне, сестрица, — вдруг видение: будто лежишь ты рядом со мной жаркая… губы нацелованы, как маков цвет…

— Не совестно, бесстыжий? Великий пост, а ты такие слова… — шепчет, краснея, Алена.

— Целовать в уста нет поста, — процедит дядя Петя и так на ее уста посмотрит, что еще сильнее в краску вгонит скромницу бабу.

Она от него бегом бежит, а он ей вслед, пакостник, веселится, улюлюкает, бежать подгоняет.

— Ату ее! Догоню, малина-ягода! От дяди Пети не уйдешь…

Василь примечал, зубами скрипел; руки у него так и чесались накостылять по шее святого молитвенного черта. Ну, думает Алена, быть большой беде. Убьет Василь хозяина под горячую руку, в злую минуту. А тут и впрямь возьми да и помри жена у дяди Пети. Народ это по-своему обсудил-обрядил:

— Ему не бабу, а ведьму трехжильную надо. Вторую жену доносил. Живыми он их ест, что ли?

Всласть отплакался-отревелся дядя Петя по подруге сердца, новопреставившейся рабе божией Василисе. Девять дён тоже отметил честь по чести; в сороковины вновь отрыдался с воплями на все темнореченское кладбище.

Прошло полгода — и распушил крылья вдовец-удалец.

— Неженатый — все равно что холостой. Не обессудьте, бабочки, глаза во все стороны разбегаются: от хорошей лучшую ищу…

Старые зазнобы к нему кинулись: «Петенька! Свет в окошке!» — он их мягко, без обиды, на насиженные места вернул: «Было и сплыло! Не след прошлое ворошить!»

Алене Смирновой опять не стало ходу-выходу: как осатанел шалый вдовец — не может снести душа тщеславная, что потерпел он тут неудачу и пришлось делать поворот от ворот.

На своем настоять хочет, — как же, на все село похвальбу пустил: «Побывает Смирнова в моих руках. От меня ни одна баба не уходила». Сторожить стал Алену на каждом шагу. Смотришь — откуда-ниоткуда как из-под земли вынырнет.

Волосы отпустил, как молодой человек, и обрезал их под кружало, совсем стал мужичок с ноготок, как масленый блин, сытый, жирный, и бирюзовые глазки посверкивают, как у кота ночью. Волосы топленым маслом намажет, разделает под орех, лысину спрячет. Рыжую бороду так взбил-вспушил — будто фазаний хвост загорелась.

Появится, молодецким, разудалым взором Смирнову с головы до ног обласкает, осмотрит — и свое бубнит, в одну дуду скрипучим голоском напевает или вкрадчиво нашептывает:

— Краснуха моя родимая, сестрица Аленушка! Полно нам с тобой веревки путать, пора узлы вязать. Людей слушаешь, совестишься? Скажи, желанная, скажи, смиренница ты моя, по чести, по истине: что тебя держит? Здесь не Россия, здесь другие законы. Увезу тебя, куда прикажешь, и никто не будет знать о том, что у тебя муж есть. На Камчатку, на Сахалин подадимся, люди умные везде живут! Денег у меня куры не клюют, все тебе будет, акромя птичьего молока. Да не убегай, не бойся ты меня: не бойся врага умного, а бойся друга глупого.

Мужик у тебя пустобрёх, все хочет по-своему сделать, а разума не хватает, может, раньше и был, да весь вышел — таперича два фонаря на пустой каланче висят. Детишек у вас нет, значит, ничем существенным вы не связаны. А что народ говорить будет, нас не касаемо — мы сами себе господа и полная вольница.

У меня в кулаке такие люди зажаты — ты и подозрить побоишься: первые в губернии. Я с самим генерал-губернатором Гондатти дружбу заведу, ежели у меня к этому нужда будет. И морду он от меня, мужика и хама, воротить не станет: мой карман поширше его во много раз. Он уж удочку закидывал! «Познакомьте-ка меня с дядей Петей. Головаст мужичок и добытчик со смекалкой». Я не тороплюсь: у меня еще маленько кишка тонка, а через год и в верха думаю пойти — не побрезгают. Из «селедочника» меня быстро в рыбопромышленника произведут. Я вот на тебя зазря дни трачу, а тем временем сколько золота мимо течет!

Здеся, сестрица Аленушка, золото само в руки просится, лопатой греби, не ленись. Иди в мой дом, такие дела с тобой завернем, я ведь знаю, какая ты женщина умная, смекалистая, мне в пару. В Хабаровске на нас все дивиться и завидовать будут. Разодену тебя как паву, первые губернские чиновники к руке, как к иконе, прикладываться придут… Решай, не томи, разлюбезная сердцу…

Молчит Алена на речи его бесстыжие, с трепетом думает: «Только бы Василь не услыхал: коршуном кинется…»

Уйдет ни с чем дядя Петя, но себе верен — ходит по Темной речке, петушится, а то и хвастается:

— Я не я буду, ежели Алены Смирновой не добьюсь! Не баба — картина писаная: волосы как пряжа тонкая золотая, глаз черный — омут бездонный, так бы и нырнул, ни о чем не раздумывая. Беспременно отыму я ее у Сморчка! Отыму, не я буду. Неподступная бабенка, смиренная, пугливая, а вот без ежовых рукавиц ее не возьмешь — обожжешься. Ну да, милостив бог, дойму: хоть и крут бережок, да уж больно рыбка хороша! Я еще ей подобных не видел: взглянет — огнем опалит, молвит — рублем одарит…

Пошла как-то Алена летом близехонько за деревню — собрать в корзину, искусно сплетенную Никанором Костиным из узких полосок бересты, уже созревшую малину.

— Сторожко ходи, Алена, по малиннику. Ходи, да оглядывайся, — предупредил ее Семен, — не смотри, что село близко. Сейчас мишка косолапый в малинниках прохлаждается, сладким балуется. Он летом сытый, зла не сделает, а напугать может. Далеко не забирайся — и окрест красным красно.

«Батюшки-светы! Благодать-то какая!»

Малинник тянулся вдоль сопок, яркие, ароматные ягоды, налитые сладким соком, сами просились в корзину: через час она была наполнена с верхом. Увлеклась Алена сбором, не чует, не подозрит, что ее уже уследили.

Дядя Петя подкрался, подплыл к ней незаметно, как оморочка берестяная, — ни шума, ни плеска. Обнял-обхватил ее руками жадными, запел-засипел:

— Эх, знамо дело, не терши, не мявши, калача не получишь. Аленушка, красавица! Большуха моя… Красная бабочка… Телом пышная… — даже задохнулся дядя Петя от наплыва горячих чувств.

Лапает бесстыдными руками, дышит, как мех в кузнице. Распалился, — жар от него, как от запаренной коняки. Губы развесил, бирюзовые глаза остекленели. Топчется около нее на одном месте, как тетерев на току, одну песню выводит любовную:

— Обними… Приголубь…

От неожиданности Алена даже онемела, потом сообразила, о чем поет старый тетерев, и схватилась с ним врукопашную.

Дядя Петя мужик сырой, мягким белым хлебом набалованный, а она на ржаном черном хлебе взращена, крепка, как дубок молодой. Сил у нее хоть отбавляй. Да к тому же и рассердил ее дерзкий пес до темноты в глазах. В жизни Алена такого позора-стыдобушки не знала, не ведала. Была она мужу жена верная и чистая. А тут аспид рыжебородый тень черную на нее набросить хочет. Света божьего невзвидела Алена. Взвихрилась. Схватила дядю Петю за загривок и, ног под собой не чувствуя, будто пушинку, поволокла его к муравьиной куче, что неподалеку на аршин над землей возвышалась.